Понимая, что помешать браку не удастся, Людовик XI решил извлечь из него какую-нибудь пользу; он не знал пока, какую именно, но рассчитывал действовать по вдохновению.
Рядом с ним был человек, к которому король все больше проникался доверием, по мере того как он все меньше доверял Коммину.
Отчего же он все меньше доверял Коммину?
Разумеется, мне известно, что, когда занимаешься ремеслом, которым я занялся, нужно говорить все и быть готовым к любому вопросу.
Так вот почему это произошло.
Коммин был связан узами родства со всей знатью Фландрии; кроме того, г-жа де Коммин, придворная дама Марии Бургундской, руководила всеми делами, связанными с устройством брачного союза принцессы и Максимилиана.
Что же касается человека, приобретавшего все большее благоволение короля, то это был фламандец- простолюдин, брадобрей и хирург, которому Людовик XI вполне мог доверить дипломатическое поручение, коль скоро он доверял ему свое горло.
Человек этот был исполнен злобы и хитрости; звался он Оливье Ле Ден, однако все охотно переделывали его фамилию: одни называли его Оливье Дьявол, другие — Оливье Лукавый; эти прозвища подходили ему как нельзя лучше.
Король, вначале сделавший его своим хирургом, затем камердинером, потом брадобреем — обратите внимание на последовательность! — в итоге сделал его графом, графом Мёланским.
Владея этим титулом, Оливье Ле Ден держал в своих руках Мёланский мост, то есть продовольственное снаб-
жение Парижа, которое велось с нижнего течения Сены.
По случаю брака Марии Бургундской король возвел его в ранг посла, рассчитывая узнать с помощью этого человека, фламандца и простолюдина, как уже было сказано, до какой степени можно оказать воздействие на славных жителей Гента, Брюгге и Льежа.
В этом состояла подлинная миссия Оливье Ле Дена, которая, как и всякая подлинная миссия, была тайной. Показная же миссия состояла в том, чтобы вручить Марии Бургундской верительные грамоты и высказать ей упрек, поскольку, находясь в вассальной зависимости от короля, она не имела права выходить замуж без согласия своего сюзерена.
При бургундском дворе над послом изо всех сил насмехались, поскольку он требовал, чтобы его именовали графом, и одевался, как вельможа.
Помимо всего прочего, он происходил из маленького городка, небольшого местечка Тилт! У фламандских горожан тоже была своя аристократия: для них человек из маленького города был маленьким человеком.
Но все это не помешало Оливье заметить нечто важное: гентцы, раздраженные захватом Арраса, Булони, Абвиля и Перонны, вооружаются, чтобы захватить Турне — королевский город, случайно оказавшийся внутри их Фландрии.
Возвращаясь из Гента, Оливье сделал вид, будто у него есть письмо от короля, которое следует передать властям Турне; он собрал находившиеся поблизости воинские отряды и с двумя сотнями копейщиков вступил в город, а уехал оттуда уже один.
Подобное соседство обеспокоило гентцев, и они решили от него избавиться. Избрав в качестве командира Адольфа Гельдернского — того, кто упрятал своего отца в темницу, кого называли не иначе, как отцеубийцей, и кого, наконец, они задумали женить на Марии Бургундской, — гентцы выступили в поход, чтобы захватить Турне.
Фламандцы не были великими завоевателями; они хорошо сражались, но лишь pro aris et focis[26]: уводить этих солдат слишком далеко от их домов не следовало.
В трех льё от Турне жители Брюгге решили, что с них довольно, и пожелали выйти из игры.
Гентцы же, проявляя настойчивость, продолжили идти вперед, дошли до предместий города и сожгли их, а затем, на следующее утро, довольные этим подвигом, спокойно двинулись назад.
Но в это время гарнизон города совершил вылазку и ударил их с тыла. Адольф Гельдернский развернулся, оказал сопротивление французам и был убит.
Фламандцы обратились в бегство, побросав свои обозы, то есть весь запас хлеба, масла, пива, мяса и соленой рыбы — короче, все виды продовольствия. Гарнизон и город пировали целую неделю.
Знамя города Гента и тело герцога Гельдернского составили соответственно благородную и кровавую часть трофеев этой победы.
Если на этот раз Людовик XI ничего и не приобрел, то, по крайней мере, кое-что сохранил.
Кроме того, попытка захвата Турне ясно обрисовала положение: налицо была война.
Король перешел из Артуа в Эно. Его охватила жажда завоеваний, придавшая ему храбрости.
Камбре отворил перед ним ворота, однако Ле-Кенуа, Бушей и Авен ему пришлось осаждать. Последний из этих городов был взят приступом, и все там были убиты.
Галеотто, бывший герцогский капитан, находился в Валансьене; он сжег предместья, чтобы иметь возможность защищать подступы к крепости. Король решил уморить город голодом. Жнецы, которых он привез из Бри, скосили в середине июня еще зелеными хлеба, которые обычно убирали в августе.
Во всем этом Людовик XI проявил себя таким, каким он никогда не был прежде: веселым до безумия, отважным до безрассудства.
Фортуна наконец воздала должное его гению: гению ограниченному, двуличному, подлому, страшному, но от этого не перестающему быть гением. Он один, когда впадали в уныние самые сильные, оставался сильным, даже после Перонны, где он подвергся такому унижению, какому, как говорили, «не подвергался ни один король вот уже тысячу лет!»
И вот он, старый король, пишет своему старому военачальнику Даммартену: «Мы, молодые!», и он в самом деле молод, ибо в нем пребывает душа новой Франции, нового народа.
И, называя себя молодым, он не испытывает более никаких сомнений, подходя к проломам в стенах осажденных им городов, подвергаясь опасности обстрела из аркебуз: его узнают, в него целятся и промахиваются. Однажды, когда его задело, но легко, Людовик XI оперся на Танги дю Шателя, крепкого бретонца, всю свою жизнь занимавшегося ремеслом разведчика, которым король занялся в силу обстоятельств; однако он ощутил, что дю Шатель оседает под тяжестью его руки.
— Что с тобой? — спросил Людовик.
Дю Шатель не отвечал: он был мертв.
В итоге, свадьба Марии Бургундской все же состоялась. Это была неудача.
Людовик XI утешил себя тем, что отрубил голову герцогу Немурскому.
Король держал его в качестве пленника уже более двух лет и, несомненно, приберегал для подобного случая, когда требовалось отвлечься от глубокой досады.
Герцог Немурский был одним из Арманьяков и как таковой получил по заслугам. Его звучное имя, чисто французское, а также легенда о его детях, которых поместили под эшафот, чтобы на них пролилась кровь их отца, — факт, не упомянутый ни одним из современных ему авторов, — обеспечили предателю бессмертие в лице его мягкосердечных доброхотов, которые вводят общественное мнение в полнейшее заблуждение относительно этого человека.
Мы противники смертной казни, но, раз уж она существует, никто не заслужил ее в большей степени, чем герцог Немурский.
Король, ненавидевший герцога как никого другого, никого прежде не любил так, как он любил его.
Он был другом детства короля. Людовик XI совершал ради него безумные и беззаконные поступки, вплоть до того, что вынуждал судей решать сомнительные тяжбы, основывавшиеся на ложных обвинениях, в его пользу.
Во время войны Общественного блага герцог не сделал ничего, зависящего от него, чтобы его господин и благодетель не попал в руки врагов: король сумел ускользнуть от них, словно лис, преследуемый стаей гончих, лишь благодаря своей хитрости.
Герцог Немурский вернулся к королю, а скорее, король вернулся к нему: похоже, предатель его околдовал; он принес ему новую клятву на реликвиях Святой капеллы, стал после этого губернатором Парижа и Иль- де-Франса и тотчас же забыл о данной им клятве.
Людовик XI решил свалить одним ударом Арманьяка и герцога Немурского: Арманьяк пал с кинжалом в груди, а герцог Немурский, стоя на коленях под нависшим над ним мечом, дал новую клятву.
На этот раз клятва была страшной. Именно она его и убила.
Восьмого июля 1470 года герцог поклялся, что если впредь он не будет верен королю и не будет предупреждать его о всех замышляемых против него кознях, то он отказывается представать перед судом пэров и заранее соглашается на конфискацию своих владений.
Король в очередной раз попал в беду: такова была его жизнь. Он призвал на помощь герцога Немурского; тот не послал ему ни единого солдата, вступил в переписку с Сен-Полем, предлагал выдать свою дочь замуж за сына коннетабля и изъявлял желание принять участие во всех заговорах, затеваемых против короля. В определенный момент он захватил денежные средства Лангедока.
Людовик XI тоже кое-что захватил: он завладел перепиской герцога Немурского с Сен-Полем!
И тогда король решил, что с него довольно предательств со стороны этого человека: он выпустил свои крепкие когти, подтащил его к себе и бросил в темницы Пьер-Ансиза, страшные темницы, откуда герцога препроводили в Бастилию совершенно седым.
С ним надо было покончить, но нельзя было позволить ему увиливать, как это произошло с Сен-Полем, когда Людовик XI, завладев телом коннетабля, не завладел всеми его секретами.
«Заставьте его сказать мне все, — писал король тюремщику, пытавшему заключенного, — заставьте его сказать мне все ясно и определенно».
И он сказал все даже слишком ясно и определенно: Людовик XI был потрясен этими признаниями; он увидел дно той пропасти, которая окружает королевскую власть и именуется предательством.
Из признаний герцога Немурского стало очевидно, что обо всех замыслах Сен-Поля знал не только герцог Бур- бонский, но и старый друг короля Даммартен, принявший все меры предосторожности, чтобы, если катастрофа разразится, выйти из нее целым и невредимым.
Герцогу Немурскому отрубили голову на Рыночной площади, но его признания оказались той самой парфянской стрелой, о которой говорит Гораций: зазубренная, отравленная желчью и ядом, она вонзилас