— Наверное, она осталась молиться в церкви, — ответила та, которой Жак адресовал свой вопрос.
— Нет, матушка, — возразил молодой человек, — она вышла вместе с нами, но потом пошла домой за зерном для своих птиц.
— Да вот и она, — сказала мать, бросив взгляд на улицу, где они жили, а затем, повернувшись к мужу, продолжила почти умоляющим тоном: — Жак, прошу тебя, не брани это бедное дитя.
— А за что мне бранить ее? — спросил Жак. — Она не сделала ничего плохого.
— Да, но порой ты бываешь с ней грубее, чем, наверное, следовало бы. Это не вина Жанны, что ее сестра в два раза сильнее ее; прежде всего, та старше ее на полтора года, а в таком возрасте полтора года — это немало; кроме того, Жанна, как ты знаешь, проводит иногда целые ночи молясь, поэтому не стоит сердиться на нее, если днем она порой невольно засыпает, а когда просыпается, то кажется, что душа ее еще спит, настолько ее тело чуждо тому, что ей говорят. Но при всем этом, Жак, Жанна — добрая и святая девушка, поверь моим словам.
— И при всем этом, жена, тебе прекрасно известно, что все, даже мой брат, ее дядя, смеются над ней. Это вовсе не благодать для семьи, когда в ней появляются своего рода ясновидцы, которых принимают то за безумцев, то за пророков.
— Что бы вы ни говорили, отец, — заметил Пьер, — Жанна создана для того, чтобы принести Божью благодать в любую семью, к которой она принадлежала бы, будь то даже семья короля.
— Сынок, — сказал Жак, — бери пример со своих братьев, которые, хоть они и старше тебя, не произносят ни слова и не мешают говорить мужчинам и старикам.
— Я умолкаю, отец, — почтительно ответил молодой человек.
Тем временем девушка, о которой велась беседа, медленно и степенно приближалась: это было красивое, высокое, стройное и прекрасно сложенное дитя лет семнадцати, в чьей походке проглядывало нечто спокойное и уверенное, не принадлежавшее земле; она была одета в длинное шерстяное платье светло-голубого цвета, подобное тем, в какие Беато Анджелико облачал божественные формы своих ангелов, и стянутое на поясе шнуром того же цвета; на голове у нее было нечто вроде капюшона из той же материи, что и платье; на ней не было никаких украшений, ни серебряных, ни золотых, и тем не менее, со своими черными глазами, светлыми волосами и бледным цветом лица она, при всей своей простоте, казалась царицей всех девушек деревни.
Каждый из собеседников, которых мы вывели на сцену, наблюдал за тем, как приближается девушка, со своим особым выражением лица: папаша Дюран глядел на нее с той насмешливой улыбкой, что так характерна для наших крестьян; Жак — с нетерпением человека, который хотел бы рассердиться, но не смог найти повод; мать — с тем молчаливым и нацеленным на защиту своего ребенка страхом, которым Бог наделил даже самок животных; двое старших братьев — с беспечностью; сестра — с веселостью, свидетельствовавшей о том, что она не усмотрела ничего серьезного в только что произошедшей маленькой ссоре; и, наконец, Пьер — с уважением, вызванным не только тем, что она была его старшей сестрой, но и тем, что он принимал ее за святую. Что же касается девушки, то она все ближе подходила к своим родным, но ее отстраненный взгляд, хотя он и был направлен на любимых ею людей, явно указывал на то, что движения ее были чисто машинальными и что, предоставив заботу направлять ее путь телесному взору, глаза ее души смотрели совсем в иную сторону.
— Рад видеть тебя, племянница Жанна, — промолвил папаша Дюран. — Мы все тут пребываем в затруднении, желая узнать, кто этот рыцарь, а вот твой брат Пьер утверждает, что если бы ты захотела, то могла бы нам это сказать.
— Какой рыцарь? — спросила Жанна.
— Тот, что вошел в церковь, — ответил Дюран.
— Я его не видела, — сказала Жанна.
— Если ты и не видела его, — продолжал ее собеседник, — то должна была, по крайней мере, слышать его, ибо в своей кольчуге и железных сапогах он наделал столько шуму, что даже священник обернулся, чтобы посмотреть, кто это так входит.
— Я ничего не слышала, — сказала Жанна.
— Если ты его не видела и не слышала, — раздраженно прервал ее Жак, — то что же ты тогда делала и о чем думала?
— Я молилась и думала о спасении моей души, отец, — кротко ответила Жанна.
— Ну что ж, если ты его не видела, то посмотри, ибо вот он, — снова заговорил Дюран, показывая ей пальцем на рыцаря, в эту минуту показавшегося в дверях церкви.
— Это он! — воскликнула Жанна, побледнев сильнее обычного и опираясь на руку своего младшего брата так, словно чувствуя, что ноги могут ей отказать.
— Кто, он? — спросил Жак с удивлением, смешанным с беспокойством.
— Капитан Робер де Бодрикур, — ответила Жанна.
— А что это за капитан Робер де Бодрикур? — спросил Жак, удивляясь все более и более.
— Храбрый рыцарь, — отвечала Жанна, — который отстаивает в городе Вокулёр дело славного дофина Карла.
— И кто же сказал тебе все это? Глупая болтунья, вот кто ты такая! — вскричал Жак, не силах больше сдерживать свой гнев.
— Это он, — повторила Жанна. — Вот и все, что я могу сказать вам, отец; ибо те, кто сказал мне это, не могут ошибаться.
— Ей-Богу, я все это разузнаю, — заявил папаша Дюран, — и если этот ребенок сказал правду, то я с завязанными глазами буду верить всему, что ей будет угодно рассказывать мне впредь.
С этими словами папаша Дюран покинул тех, с кем он беседовал, и, обнажив голову, со шляпой в руке, пошел навстречу рыцарю, который уже взял из рук пажа поводья и готовился сесть на лошадь. Увидев, что приближающийся крестьянин явно намерен заговорить с ним, рыцарь оперся рукой на переднюю луку седла, скрестил ноги и стал ждать.
— Мессир рыцарь, — самым вкрадчивым голосом, на какой он был способен, начал папаша Дюран, — если вы и вправду, как тут сейчас кое-кто сказал, тот самый отважный капитан Робер де Бодрикур, о ком мы так наслышаны, то, я надеюсь, вы позволите бедному крестьянину и арманьяку до мозга костей спросить вас: не прибыли ли вы со стороны Луары и не могли бы вы сообщить нам какую-либо добрую весть о нашем господине Карле Седьмом?
— Друг мой, — ответил рыцарь более любезным тоном, чем знать обычно разговаривала с подобными людьми, — я действительно капитан Робер де Бодрикур, и тот, кто назвал тебе мое имя, не обманул тебя. Что же до новостей о короле, то они неутешительны, ибо после событий на мосту Монтро дела в несчастном Французском королевстве с каждым днем все хуже и хуже.
— И все же извините, мессир, что столь бедный человек, как я, обращается к столь важной особе, — продолжал осмелевший от тона рыцаря папаша Дюран, — но мне кажется, что дела пошли лучше после того, как господин коннетабль Артур де Ришмон расправился с сиром де Больё и поставил подле нашего горячо любимого короля сира Жоржа де Ла Тремуйля.
— Увы! Все обстоит совсем не так, и вы вправду весьма нуждаетесь в новостях, друг мой, если вам известно лишь это, — промолвил рыцарь, качая головой. — Сир де Ла Тремуйль поступил еще хуже, чем сир де Больё, ибо, стоило ему снискать милость короля, как он тотчас воспользовался ею, чтобы удалить коннетабля, и так опутал своими сетями короля, что — да простит ему Господь! — монсеньор Карл теперь видит все не иначе, как глазами своего фаворита, и подле него не осталось никого, кроме Танги дю Шателя, президента Луве и метра Мишеля Ле Масона — дьявольской троицы, ведущей его прямо в ад.
— Но я полагал, — продолжал Дюран, постепенно оказавшийся в окружении всех жителей деревни и чрезвычайно гордившийся тем, как любезно разговаривал с ним рыцарь, — что король Шотландии обещал послать во Францию своего кузена Джона Стюарта с многочисленным войском на помощь отважным капитанам, которые, подобно вам, не сделались ни англичанами, ни бургундцами и все еще противостоят врагу.
— Шотландцы, ирландцы, англичане, — пробормотал мессир Робер де Бодрикур, — все это собаки из одной псарни, и травят они, боюсь, одного и того же зверя. Если Французское королевство падет окончательно, то вы еще увидите, как все они сообща будут рвать его на куски, словно стая, бросающаяся на добычу. Впрочем, какую бы расторопность ни проявили теперь эти шотландцы, я боюсь, что, даже если предположить, что они придут, им все равно не поспеть вовремя, чтобы спасти славный город Орлеан, этот последний оплот, которым король располагает на берегах Луары и который осаждает граф Солсбери, невзирая на торжественное обещание, данное в Англии его светлости герцогу Орлеанскому не вести войну на землях, чей владетель не может их защитить, ибо находится в плену.
— И, поскольку всякое клятвопреступление есть прямое оскорбление Небес, — произнес кроткий девичий голос рядом с папашей Дюраном, — Господь попустил, чтобы нарушитель клятвы был наказан.
— Что хочет сказать эта девушка? — спросил Робер де Бодрикур, изумленный тем, что столь юное создание вмешивается в беседу, которую способны были поддерживать немногие из собравшихся.
— Я хочу сказать, — продолжала Жанна тем же кротким и негромким, но в то же время спокойным и уверенным голосом, — что вот уже по меньшей мере восемнадцать или двадцать дней прошло с тех пор, как граф Солсбери умер в состоянии смертного греха, сраженный пушечным ядром.
— И откуда же, девушка, тебе известны такие великолепные новости, если они неизвестны еще даже мне самому? — со смехом спросил рыцарь.
— О, не обращайте на нее внимания, мессир! — поспешно воскликнул Жак, встав между своей дочерью и Робером де Бодрикуром. — Это невежественное дитя само не знает, что говорит.
— И даже если граф в самом деле умер, — продолжил рыцарь, — как заявляет ваша дочь, милейший, ибо я полагаю, что это ваша дочь ...
— Увы! Это так, — пробормотал Жак, — и она всем нам причиняет много горя.
— Так вот, даже если он умер, то разве не остались на смену ему десять других, столь же могущественных, как он? Разве не остались в живых граф Саффолк, мессир Уильям де Ла Поль, мессир Джон Фальстаф, мессир Роберт Херон, сеньоры Грей, Тальбот, Скейлс, Ланселот де л'Иль, Гласдейл, Гильом де Рошфор и столько других?