В Домреми, на родину Жанны, были посланы люди собрать там о ней сведения, но вся деревня в один голос повторяла, что Жанна — святая.
Пригласили ученых докторов медицины и почтенных повивальных бабок, и все они единодушно заявили, что Жанна — девственница, а значит, невозможно было утверждать, что Жанна заключила договор с дьяволом, ибо поверье вполне определенно гласило, что дьявол не может вступать в сделку с девственницей.
Разрушенные одна за другой, все статьи обвинения свелись, таким образом, к нескольким жалким хитростям: Жанне вменялось в вину то, что «она отказывалась подчиняться Церкви и продолжала носить мужскую одежду».
Ее отказ подчиниться Церкви был ловушкой, в которую завлекли ее судьи: ей предложили такое тонкое различие между Церковью, торжествующей на небесах, и Церковью, воинствующей на земле, что она, несмотря на свой ясный и живой ум, ничего в этом не поняла. Вдобавок, тот презренный священник, которого она по-прежнему считала служителем Бога и потерю которого ежедневно оплакивала, убеждал девушку, что подчиниться Церкви значило признать состав суда, состоявший сплошь из ее врагов.
Что же касается упорства, с которым она оставалась в мужской одежде, то оно объяснялось вполне естественными причинами: несколько раз Жанна, красивая и молодая, подвергалась насилию со стороны ее стражников, которых, как говорили, даже поощрял к этому герцог Бедфорд, и девушка полагала, что ее целомудрие лучше защитит мужская одежда, чем женский наряд.
И все же некоторые судьи испытывали сожаления при виде того, как велся суд, и один из них, внемля голосу совести, прямо во время судебного заседания подал Жанне мысль подчиниться заседавшему в то время Вселенскому собору в Базеле.
— А что такое Вселенский собор? — спросила Жанна.
— Это всеобщее собрание иерархов Вселенской церкви, — ответил ей брат Изамбар. — И вы найдете там столько же докторов из числа ваших сторонников, сколько и из числа сторонников англичан.
— О! В таком случае, господа, — воскликнула Жанна, — будьте свидетелями, что я не только готова подчиниться ему, но и требую этого!
— Да замолчите же, черт побери! — перебил ее епископ и, повернувшись к апостолическому нотарию, произнес: — Я запрещаю вам включать эту просьбу в протокол.
— Увы! — с оттенком того печального смирения, которое не покидало ее ни на мгновение, промолвила девушка. — Вы пишете все, что говорит против меня, но не хотите писать ничего, что говорит в мою пользу.
У дверей суда брата Изамбара поджидал граф Уорик; заметив монаха, граф подошел к нему и замахнулся, чтобы ударить его, но, подумав об опасности, которой он подвергнется, если изобьет духовное лицо, опустил руку и произнес тоном, сохранившим всю угрозу его жеста:
— Зачем ты сегодня утром подучивал эту мерзавку так поступить? Клянусь, негодяй, если я замечу, что ты хочешь подсказать ей, как спастись, я велю бросить тебя в Сену.
После того как допросы закончились, 12 мая судьи собрались у епископа Бове; там, не решаясь взять на себя одних ответственность за столь несправедливый приговор, на который была обречена Жанна, они сформулировали двенадцать статей, неточных и лживых, и в виде записки, предназначенной для обсуждения и даже не содержащей имени обвиняемой, направили их в Парижский университет, Руанскому капитулу, епископам Кутанса, Авранша и Лизьё, а также пятидесяти или шестидесяти докторам, которые были судебными заседателями на процессе. Ответ был таким:
«Обвиняемая, по легкомыслию или обуянная гордыней, поверила в видения и откровения, исходившие, несомненно, от злого духа; она хулила Бога, утверждая, что Бог повелел ей носить мужскую одежду, и выказала себя еретичкой, отказавшись подчиниться Церкви».
Во время этого следствия Жанна заболела; тотчас же пришел приказ обеспечить ей самый хороший уход, и лечить ее были посланы лучшие парижские врачи. По словам графа Уорика, даже ради власти над целым миром король не хотел бы допустить, чтобы пленница умерла естественной смертью: он заплатил за нее достаточно дорого, чтобы сделать с ней все что угодно, и желал, чтобы она была сожжена заживо.
Жанна выздоровела, как того желал король Англии; но, поскольку при тех тяготах души и тела, которые ей приходилось терпеть, она могла заболеть снова и на этот раз перенести болезнь не столь благополучно, судей начали торопить с приговором, и приговор был вынесен. Согласно обычаям церковного правосудия, он представлял собой адресованное обвиняемой обращение, в котором ей сообщалось, что она отсекается от Церкви, как поврежденный орган, и передается в руки светского правосудия. Тем не менее судьи добавляли, что в случае, если обвиняемая согласится отречься от своих заблуждений и откажется носить мужскую одежду, они склонят светских судей умерить наказание в том, что касается смерти или увечий.
Но не так-то легко было принудить вдохновенную свыше девушку признаться в том, что откровения, которые она продолжала получать и которые одни только давали ей силы и поддерживали ее, исходили от дьявола, а не от Бога. То, что называли ее упрямством, вначале попытались сломить страхом перед пыткой. С этой целью епископ Бове явился в тюрьму вместе с палачом, который принес с собой орудия пыток. Жанне объявили, что, если она не пожелает отречься от своих заблуждений и признать свои ереси, ее подвергнут пытке; тем временем палач уже готовил дыбу. При виде этих приготовлений Жанна сильно побледнела, но ее стойкость ни на мгновение не поколебалась, и, повернувшись к епископу, девушка сказала: «Приступайте; но предупреждаю вас, что то зло, какое вы причините моему телу и моей душе, падет на вашу душу и ваше тело». Подобная угроза, как нетрудно понять, не была способна остановить ее гонителя, но, так как Жанна была еще очень слаба после перенесенной болезни, врач заявил, что под пытками обвиняемая может умереть.
Поскольку подобная смерть стала бы несчастьем, которого более всего страшились англичане, а Пьер Кошон отвечал за Жанну, как говорится, своей головой, было решено прибегнуть к помощи того презренного священника по имени Луазелёр, которого уже приводили к ней в тюрьму, хотя тогда он не смог вытянуть из Жанны ничего, что можно было бы обернуть против нее. Он проник в камеру Жанны, утверждая, что подкупил тюремщика своими молитвами. Девушка приняла его как своего духовного избавителя, и негодяй дал ей совет подчиниться всему, чего от нее требовали, поручившись ей, что, как только такое подчинение будет изъявлено, она из английских оков тотчас перейдет в руки Церкви. Всю ночь, со всей логикой своего ясного ума, Жанна боролась с ложными умозаключениями этого негодяя, но, в конце концов, поверив, что такой совет он дает ей из преданности, и признав свое невежество посрамленным перед мудростью того, кого она считала благочестивым служителем Бога, девушка пообещала сделать все, чего от нее хотели.
И потому через два дня после этого обещания, то есть 24 мая 1431 года, Жанну вывели из ее тюрьмы и препроводили на площадь кладбища Сент-Уан, где она должна была выслушать свой приговор. Там были воздвигнуты два помоста: один предназначался для епископа Бове, вице-инквизитора, кардинала Винчестерского, епископа Нуайонского, епископа Булонского и тридцати трех судебных заседателей, другой — для Жанны и Гильома Эрара, которому было поручено наставлять ее; у подножия помоста находился палач с запряженной повозкой, готовый в случае отказа Жанны отвезти ее на площадь Старого Рынка, где ее уже ждал костер. Как видно, все было предусмотрено, и в случае необходимости никаких задержек опасаться не приходилось.
Казалось, все жители Руана разделились на две группы: одни ждали Жанну на площади кладбища Сент-Уан, другие — у ворот тюрьмы и на улицах, по которым ее должны были провести; эти последние занимали место позади нее по мере ее продвижения вперед, так что, когда они явились на площадь, и без того уже почти полностью забитую народом, там создалась такая давка, что дорогу к помосту пришлось пробивать с помощью ударов мечей и пик.
Как только Жанна поднялась на помост, Гильом Эрар взял слово и в своей речи попытался сокрушить ее тяжестью речи, наполненной не только обвинениями, но и оскорблениями. Жанна с привычной покорностью выслушала всю эту обличительную речь, не говоря ни слова в ответ, и, казалось, была настолько погружена в какую-то мысленную молитву, что можно было сказать, будто она даже не слышала слов священника. Это внешнее спокойствие вывело из себя Гильома Эрара, и он, опустив руку на плечо Жанне и встряхнув ее, закричал ей в лицо:
— Это к тебе, к тебе, Жанна, я обращаюсь, и не только тебе, но и твоему королю я говорю, что твой король раскольник и еретик!
При этих словах Жанна поднялась, чтобы защитить словом того, кого она прежде защищала мечом и кто в благодарность за это столь трусливо бросил ее.
— Ей-Богу, — воскликнула она, — при всем уважении к вам осмелюсь сказать и поклясться своей жизнью, что тот король, которого вы оскорбляете, самый благородный христианин во всем христианском мире, что он превыше всего любит святую веру и Церковь, а значит, он совсем не такой, как вы о нем говорите!
— Заставьте ее замолчать, заставьте ее замолчать! — в один голос закричали одновременно епископ Бове и Гильом Эрар, обращаясь к судебному приставу Массьё.
Судебный пристав поднялся, заставил Жанну сесть и, взяв в руки бумагу с текстом отречения, громко зачитал его обвиняемой; окончив чтение, он протянул бумагу девушке и крикнул ей: «Отрекись!»
— Увы! — вздохнула Жанна. — Я не понимаю, что вы имеете в виду, приказывая мне отречься.
— Так объясните ей, что это означает, — крикнул епископ, — и давайте поторопимся!
Судебный пристав приблизился к Жанне; это был человек, на которого возлагалась обязанность сопровождать преступников в суд, в тюрьму и на эшафот, но даже он при виде чистосердечия и смирения девушки ощутил, что его охватило глубокое сочувствие к ней. Он посоветовал ей в вопросе об отречении положиться на Вселенскую церковь.