– Он через всех так перешагивает? – спросил Карл.
– Да, ваше величество, – ответил Эркамбальд. – Элефант умен и обучен множеству замечательных фокусов, кои вам предстоит еще увидеть.
– А ну-ка, кто не трус! – кликнул император.
И один за другим люди стали падать под ноги слона, а Абуль-Аббас переступал через них, шагая по кругу, ведомый Ицхаком. Карл и сам было хотел испробовать, каково это, когда через тебя перешагивает такая вежливая громадина, но Алкуин вовремя задержал его:
– Ваше величество!
– Эх, черт, не был бы я императором! – проворчал Карл, расстроившись не на шутку.
Однако когда началась другая забава – каждого желающего смельчака слон охотно забрасывал себе на спину, обвив хоботом поперек талии, никто не смог бы остановить Карла, и, когда Ицхак снял со слона бешено хохочущего Эйнгарда, император возмущенно воскликнул:
– Да что же это такое! Ведь я первым должен был это испытать! А ну-ка!
– Государь, с твоим животом… – заскрипел было Алкуин, но Карл гневно отпихнул от себя аббата и подошел к слоновьему хоботу. Абуль-Аббас хрюкнул и медленно, будто понимая, какую особу ему предстоит обслужить, обвил Карла не по талии, которой у того давно уже не было, а поперек груди, раз – и закинул его к себе на загривок. Тучный император только успел охнуть, и вот он уже восседает на своем Абуль-Аббасе, восторженно взирая сверху на своих подданных. Слезы вспучились в его глазах, и он прошептал тихонько себе под нос:
– Видишь ли ты меня, Химильтруда?
Тут сердце у него сжалось до боли, и, почувствовав головокружение, Карл стал слезать со слона. Сразу десяток рук подхватили его и бережно поставили на землю. Смахнув с глаз слезы, Карл кашлянул, шмыгнул носом и спросил:
– Интересно, а если бы я был пронзен дротиками, стал бы мой Абуль-Аббас их из меня вытаскивать?
Когда вопрос был переведен Ицхаку, тот сначала пожал плечами, но затем вдруг убежденно закивал.
– Надеюсь, сей опыт мы не будем сейчас проделывать? – спросил Алкуин.
– Хотелось бы, но не будем, – ответил Карл.
– Думаю, Плутарх не стал бы нарушать своего принципа двоек, – заметил аббат с улыбкой. – Ибо Карл ни с кем не сравним. Разве что только с элефантом.
Тем временем Ицхак решил поразить всех новой забавой и попросил подкатить бочку с водой. Когда его просьбу исполнили, он подвел к бочке слона, и Абуль-Аббас, опустив туда хобот, втянул воду, затем запрокинул голову и окатил всех присутствующих дождем.
– Ах ты, голубчик! – веселился Карл. – Будто святой водой!
– Боже ты мой! – вскинул руки Алкуин, возмущенный таким кощунственным замечанием своего государя.
– Брось вздыхать, штукатурщик! – толкнул его Карл. – Смотри, как все веселятся. Да женюсь, женюсь я на твоей греческой старушенции, успокойся!
– А куда ты денешься, – улыбнулся аббат, – мне видение было, как Папа обручает тебя с Ириной.
– Тем более. А про слона было видение?
– Разумеется.
– А почему бы тебе не покататься?
– Благодарю… При моем сане… И при моих немощах…
Ицхак продолжал являть миру чудеса слоновьей учености. Он попросил принести золотых и серебряных монет, уверяя, что слон умеет различать их. Скупой Мегинфрид распорядился выдать пару солидов и два-три ливра, но Карл потребовал, чтобы элефанту подали штук десять солидов и две дюжины ливров, обещая, что все они достанутся еврею, если Абуль-Аббас и впрямь покажет умение отличить серебро от золота. Смешав монеты в кучу, их подсунули под хобот слону, и Абуль-Аббас принялся медленно складывать золотые солиды вправо, а серебряные ливры новой чеканки с профилем императора Карла в лавровом венце – влево. Восторгу зрителей не было границ. Женщины верещали, мужчины били себя ладонями по коленям, приседая и хохоча.
– Вот кого… вот кого… – булькал, задыхаясь от смеха, Карл, – я назначу новым казначеем!
– А мне-то что, – буркнул Мегинфрид, чуть ли не принимая шутку императора всерьез. – Меньше забот. И жид завладеет всеми нашими деньжонками.
Всеми – не всеми, а обещанной кучей, которую слон безошибочно разделил на две, Ицхак бен-Бенони завладел. Вполне довольный сим обстоятельством, он объявил, что слон знает великое множество других затей, но сейчас он сильно устал с дороги и пора бы ему отдохнуть.
– Да-да! Отдохнуть! – закивал Карл. – Но сначала – искупаться. Дорогой Исаак, мой Абуль-Аббас любит купаться?
– Это одно из его любимейших занятий, – отвечал за Ицхака Эркамбальд. – Кажется, купаясь, он испытывает самое большое свое наслаждение.
– Ты, как всегда, прав, Алкуин, – повернулся к аббату Карл. – Плутарх и впрямь определил бы меня в пару с Абуль-Аббасом.
Глава шестнадцатая Абуль-Аббас – любимый слон Карла Великого
Долгий путь излечил его душевные раны, и Багдад, как некогда Читтагонг, превратился в нечто, существующее отныне в недосягаемом мире смутных счастливых воспоминаний.
Счастливых, ибо о том, как Харун ар-Рашид бил его ногой по кончику хобота за то, что он слон, а не аль-каркаданн, Абуль-Аббас уже забыл. Он не умел помнить плохого, и в этом был залог его слоновьего долголетия.
В пути он пережил новую смену зубов, похудел, но при этом как будто помолодел, стал свежее, сильнее, подвижнее. Он видел новые пустыни и горы, новые большие города и страны, он видел трех священных слонов – каменных, островерхих, двое из них больше, раз в сто больше его, третий поменьше, но тоже огромный, и он слышал, как они разговаривали с великим небесным слоном, упоминая и его, Цоронго Дханина Фихл Абьяда Абуль-Аббаса, говоря о том, что его ждет счастливое окончание жизни там, куда его ведут сейчас. Потом, переправившись через широкую реку Нил, он шел дальше по пустыне вдоль моря, много-много дней, и запахи свежего морского ветра наполняли его душу покоем и радостью. Ему понравилось идти и идти каждый день, идти, и идти, и идти. И хотелось, чтобы всю оставшуюся жизнь продолжался этот нескончаемый путь. И когда они слишком долго задержались в Карфагенском порту, слон переболел слоновьим безумием, но это была не предсвадебная горячка, а нечто другое, вызванное долгой задержкой в долгом путешествии.
Потом ему пришлось переждать страшную погрузку на корабль и несколько дней качки в трюме большой галеры, где он лежал на брюхе в темноте и вони, прижимаясь к твердой стене и дрожа от страха, а когда он уснул, его тотчас ж разбудили, дабы освободить из этого ада и вывести на твердую почву. И снова он шел и шел, медленно избавляясь от ужасных воспоминаний, и теперь-то ему казалось, что хуже этих дней, проведенных в трюме галеры, не было в его жизни, будто вся остальная жизнь состояла из одних только светлых и радостных событий.
Потом были долгие осень, зима и весна в Верчелли, прежде чем кончились дожди и высохли дороги и можно было идти через Альпы. Таких высоких гор слон никогда еще не видел, и он шел по горным тропам, неся на себе неотлучного Ицхака, который давно уже перестал казаться ему врагом, а за время путешествия сделался почти таким же близким, как некогда Ньян Ган и Аббас.
Нежности, как к ним, слон не испытывал к нему, но верность и послушание слона были наградой Ицхаку за многолетние старания.
И как бы ни были трудны горные переходы, все рано или поздно кончается, и наконец альпийские хребты остались далеко позади. Наступило лето, они шли вдоль большой и чистой реки, в прохладных водах которой так приятно было купаться, и такое это счастье – купаться каждый день по два раза, днем и вечером. Еще более окрепший и веселый, слон перешел по Кельнскому мосту через Рейн и совершил последний свой переход в этом невероятно длительном путешествии. И вот огромная толпа ахенцев встречала его, и этот человек, в котором слон быстро распознал вожака стада, почему-то мгновенно понравился ему и всем своим видом, и мощным потоком тепла, исходившим из его существа. Странно, но хотя перед ним стояло такое же двуногое, как Ицхак, Харун или, скажем, Ньян Ган, Абуль-Аббас почувствовал некое родство с этим двуногим, будто когда-то в глубокой древности у них был единый предок, и Карл приходился слону дальним родственником, сорокоюродным братом. Ни к кому из двуногих слон не испытывал доселе ничего подобного. И ему приятно было поздороваться с Карлом и услышать из его уст свое имя – Абуль-Аббас. Он почувствовал, что именно это – его настоящее, последнее, подлинное имя, которое ему к тому же доводилось не раз слышать за время пребывания в Багдаде.
Да, Абуль-Аббас – это именно я, решил он окончательно и бесповоротно. Что может быть лучше этого полновесного и звучного прозвища, в котором к тому же заключено имя его последнего любимца Аббаса. И, уже любя всех, кто встречал его в Ахене, слон с удовольствием исполнял приказы Ицхака, перешагивал через людей, закидывал их к себе на спину, поливал из хобота и развлекал нехитрым фокусом раскладывания монет, которые он различал по запаху – желтому у золота и белому у серебра. И еще в золоте был запах реки, а в серебре его не было.
Потом его повели купаться в небольшой искусственный водоем, и вожак местного стада двуногих по имени Карл плавал вместе с Абуль-Аббасом, подныривал под него, проплывал под брюхом слона и выныривал с другой стороны, забирался к слону на спину и нырял оттуда в воду, громко и весело хохоча, и Абуль-Аббас недоумевал – вроде бы взрослое двуногое, а резвится, как маленькое. И от этого слон проникался еще большим теплом к своему новому господину, а то, что Карл – господин, у него не было никаких сомнений: он так важно и красиво ходил, что слону невольно хотелось подражать его величественной, царственной поступи. И плавал Карл гораздо лучше всех остальных двуногих, каких только довелось видеть слону в своей жизни.
После купания слона повели на поляну за городом, где Карл устраивал в честь его пир и стояло множество столов, заваленных разными яствами, и слон, наевшись сочной моркови и изумительно вкусных яблок, бродил вдоль столов и пробовал все, что ему предлагали эти добрые люди. Правда, большинство того, что они ели, слону не нравилось, и лишь кое-что он съел, а в основном все выплюнул под хохот пирующих. Карл же угостил его яблоком, которое показалось слону невероятно вкусным, и из рук Карла он съел еще двадцать таких яблок.