Когда они достигли Шотландии, леди Гарриет отправилась в горы, Карлейль к своей сестре на ее ферму в Сольвей, а Джейн – в гости к родственникам в Файф. Всякий приезд в Шотландию будил в Карлейлях воспоминания о прошлом: Карлейль в перерыве между купанием, пешими прогулками и работой над Фридрихом нашел время для сентиментального визита в Скотсбриг, где доктор Джон поселил троих своих пасынков. Джейн в это время встречалась с друзьями и родственниками и плакала, вспоминая собственную молодость, отца и мать. Все могло тем и кончиться, а Королевский салон – забыться, если бы Карлейль не решил на несколько дней съездить к Ашбертонам на озеро Лох-Люхарт. Здесь он еще больше впал в уныние и, жалуясь, писал Джейн, что в гостиной не позволяют разводить огня, что леди Гарриет от любого пустяка «способна дойти до крайностей» и что «нельзя ничего разумного сделать, ничего хорошего прочесть, сказать или подумать». Однако Джейн не сочувствовала ему. «Несмотря на все возражения, в данной ситуации ты, смею сказать, неплохо устроился. Почему же нет? Если ты идешь в какой-нибудь дом, то все знают, что это потому, что тебе хочется туда идти; а если ты там останавливаешься, то потому, что хочешь там остановиться. Ты не „жертвуешь собой, как делают слабодушные добрые люди, ради удовольствия других“.
Она решительно отвергла предложение леди Гарриет вернуться в Королевском салоне; впрочем, если Карлейль едет с ними, то тогда совсем другое дело: «в таком случае я еду в качестве твоего багажа и не решаю за себя». Кажется, это был первый случай, когда Карлейль понял, что что-то неладно. Проявив необычный для себя такт, он уступил Джейн. Карлейли возвратились в Лондон независимо от Королевского салона.
Леди Гарриет вернулась одна, а вскоре уехала на юг Франции лечиться. Она провела там рождество, но здоровье ее заметно не улучшилось. Ее письма к Карлейлю становятся апатичными, письма Карлейля к ней – встревоженными. Ей делалось то лучше, то хуже. Карлейль узнал, что она страдала от какой-то опухоли и что это неизлечимо. Он отказывался верить, называл врача, поставившего этот диагноз, безграмотным дураком. И вдруг однажды, в мае 1857 года, Монктон Милнз привез на Чейн Роу известие о том, что Гарриет, леди Ашбертон, скончалась в Париже. Многолетний платонический роман закончился.
Чувство Карлейля к ней было лишь частью его страстного стремления найти свое почетное место в рядах аристократии крови и духа, объединившейся ради счастья людей с таким провидцем, как он. Его последнее письмо к ней повторяет в самых страстных выражениях эту мечту, столь далекую от реальной жизни и личности леди Гарриет. Грэндж он предполагал превратить в практическую школу для мальчиков и девочек; лорд и леди найдут себе полезное занятие, и у них не будет больше времени кататься по горам; «где-нибудь на лесной поляне» будет тихо жить Пророк в маленьком кирпичном домике, и ему ничего не будет нужно, кроме как раз в день видеть леди после дневных трудов...
Этим мечтам – в которых, заметим, для Джейн не было места – пришел конец, когда Карлейль стоял у ее могилы в Грэндже. «Adieu, Adieu!» – записал он в своем дневнике. «Ее труд – или, если угодно, тот героизм, с которым она сносила отсутствие труда, – пришел к концу». А Джейн? Похороны, писала она своей подруге в Шотландии, «прошли прямо-таки с королевской пышностью; и все чти мужчины, которые составляли ее Двор, были тут – в слезах!» Однако два месяца спустя, когда лорд Ашбертон передал ей кое-что на память о своей жене, Джейн не могла даже поблагодарить его – она едва сдерживала слезы.
Taken: , 1Глава восемнадцатая. Конец Джейн
Сегодня день твоего рождения. Дай бог нам увидеть еще много таких дней. Я опять и опять думаю, что мог бы прожить без всех остальных даров судьбы. Эти годы были полны печали: немалый груз отягощал нас, но, пока мы здесь вместе, мир принадлежит нам. Я не посылаю тебе других подарков, кроме этого клочка бумаги, но я мог бы подарить тебе Калифорнию, а сказать этим не больше, чем говорю теперь. Да будет впереди у нас еще много лет, а худшие годы (как говаривал бедный Ирвинг) – позади.
Сначала казалось, что смерть леди Гарриет уже не могла изменить домашний уклад на Чейн Роу. Карлейль упорно делал вид, что не понимает происходящего вокруг него: он работал над своей книгой, почти каждый день ездил верхом на Фритце, перед слушателями играл роль пламенного пророка и старался обращать как можно меньше внимания на плохое здоровье и плохой характер жены. Поступая так, он не был бессердечным. Трудно в течение долгих дней, месяцев, лет относиться с нежным сочувствием к тому, кто постоянно жалуется на нездоровье и тем не менее находит силы вести беседу с видимой легкостью и весельем. В своих письмах к семье Карлейль почти всегда упоминает плохое здоровье Джейн и всегда – с большой озабоченностью, но что, в конце концов, можно было поделать! Единственное, в чем его можно упрекнуть после смерти леди Гарриет, это в том, что, столкнувшись с неразрешимой проблемой превращения больной женщины в здоровую, он сделал вид, что этой проблемы не существует.
В конце лета 1857 года Джейн уехала в Шотландию, и туда Карлейль писал ей нежнейшие письма: рассказывал ей, что он присматривает за Неро, дает корм ее канарейкам, ухаживает за ее крапивой и крыжовником, что ему грустно пить чай без нее. Получая эти письма, говорила ему Джейн, она приходила в такое волнение, что хваталась за ближайший стул и садилась, прежде чем могла вскрыть и прочитать письмо. Она была в восторге от первых двух томов книги о Фридрихе (всего, как было теперь ясно, их будет шесть), полученных ею в корректуре. «О мой дорогой! Что это будет за великолепная книга! Лучшая из всех твоих книг!» – писала она в письме, о котором он вспоминал как о «последнем (а возможно, и первом, почти единственном) проблеске яркого солнца, посетившем мой сумрачный, одинокий, а под конец и вовсе беспроглядно мрачный труд над Фридрихом».
В Челси она возвратилась в лучшем здравии, но всю зиму проболела гриппом, «не прекращавшимся круглый год», вместо обычных восьми простуд, о которых писала Гарриет Мартино. Выздоравливала она медленно: когда подруга ее юности, Бэсс Стодарт, приехала на Чейн Роу навестить Джейн, то при встрече они испытали неприятные минуты. «Она чуть не упала, вскрикнув: „Сохрани господь – Джейн? Это ты?“ Изможденная, бледная, со впавшими щеками, страшно худая, Джейн выглядела так, как будто она с трудом влачит жизнь в этом мире, с которым рада была бы расстаться.
Летом 1858 года Карлейль совершил вторую поездку по Германии, снова в сопровождении Нойберга. Поездка длилась месяц, и Карлейль перенес ее с удивительной для своего возраста бодростью и энтузиазмом. По приезде из Германии он сразу же снова ступил в тень Фридриха. Он не обращал никакого внимания на почти единодушную похвалу первым двум томам книги. Печать, которую оставила на викторианском обществе его личность, была видна и в подходе критики к произведениям самого Карлейля: его язык, его разговор, его поведение – все стало легендарным. Критики явились не дать оценку, а выразить свое почтение, Карлейля это мало интересовало.
Эта перемена в отношении к Карлейлю, признание его как фигуры пророческой, видны в том поклонении, которым окружили весь район Челси. Скульпторы и художники спешили сюда, чтобы запечатлеть образы пророка и его жены; литераторы и политики толпились вокруг него. Вечерний чай или беседа в этом доме были обставлены теперь совсем иначе, чем пятнадцать или даже десять лет назад. Пророк иногда взрывался подобно вулкану, разбрасывая пепел и раскаленную лаву; ни один из присутствующих не смел его прерывать, но иногда он успокаивался от одного слова жены, отдыхавшей на диване или сидевшей в углу комнаты.
Что хотел пророк сказать? Ничего такого, чего бы он не говорил уже сотни раз: но из слушателей многие были новичками, а остальные были заворожены этим страстным и пламенным красноречием. Самым интересным из новых лиц был Джон Рескин, который, как и Нойберг, звал Карлейля «Мастером». Карлейль считал Рескина талантливым человеком с неосуществимыми идеями и говорил лорду Ашбертону, что «он взрывается, как бутылка с содовой, попадает в глаза разным людям (вследствие притяжения), и они, разумеется, начинают ужасно жаловаться!» Фруд, о способностях которого Карлейль был высокого мнения, был здесь желанным гостем. То же относилось и к таким людям, как Вульнер, Монктон Милнз и Нойберг. Александр Гилкрист, которому предстояло написать биографию Блейка, также приходил сюда; бывали здесь Теннисон и Диккенс. Мнение Карлейля о Диккенсе выросло после выхода «Крошки Доррит» и «Повести о двух городах», которые в беллетристической форме воплощают некоторые из его мыслей. Многие из гостей, однако, были не литераторами, а молодыми политиками, жаждущими совета о том, как следует вести себя благонамеренным британским подданным.
Эти молодые люди находили удивительно близкими идеи, вычитанные ими из произведений Карлейля; и в их присутствии неудавшийся политический деятель яростно обрушивался на океан литературного пустословия. И все же он бывал в целом счастлив, наставляя кавалерийского офицера, как ему обращаться с его эскадроном, или разбирая с каким-нибудь военным стратегом одну из кампаний Фридриха.
Пожалуй, менее желанными гостями, чем люди практического действия, были глубокомысленные американцы: одни из них приезжали от Эмерсона, других приводило их собственное преклонение перед Карлейлем или любопытство. К самому Эмерсону теперь, когда тот прочно обосновался в Соединенных Штатах и не собирался больше приезжать в Англию, Карлейль испытывал глубокую привязанность. Статья, написанная американцем, показалась ему «единственным, что можно назвать речью из всего написанного многими людьми в это время», и его обрадовала высокая оценка, данная Эмерсоном Фридриху. Однако ученики Эмерсона, являвшиеся во плоти и крови, производили совсем другое впечатление, и Карлейль научился избегать их всех за несколькими исключениями. Таким исключением был Генри Джеймс-старший, любезный последователь Сведенборга, давший начало странному племени Джеймсов. Генри-старшего легко было шокировать, и создается впечатление, что Карлейль с удовольствием это делал. Однажды Мак Кей, друг Джеймса, в витиеватой речи благодаривший Карлейля за помощь, которую он получал из его сочинений, услыхал в ответ, что философ попросту не верит ни одному его слову; в другой раз бывший унитарий, священник из Массачусетса, неосторожно высказал выстраданное им неверпе в реальное существование дьявола и навлек на свою голову риторические громы, которые, казалось, доставили всем громадное удовольствие. Однажды Джеймс, Вульнер и доктор Джон были свидетелями того, как некий англичанин по имени Булль похвалил в присутствии Карлейля Дэниэля О'Коннела, из-за чего разгорелся яростный словесный бой на целый час. Подали чай, но бой продолжался, пока Джейн не наступила Буллю на ногу, призывая его к примир