– Давай зайдем, – предложил я.
Бенджамин, не выпуская моей руки, с радостью, казалось, согласился. Подойдя к дверям, я услышал изнутри нестройное пение какого-то гимна, однако мысль о том, что сейчас там служба, отвратила меня от замысла не дольше чем на пару секунд.
– Папа так разозлится, если узнает, что ты меня в церковь водил, – злорадно произнес Бенджамин.
– Почему?
– Он говорит, что церковь – это буржуазный заговор, призванный сохранять существующий общественный порядок.
– Вот как? – сказал я, изрядно опешив. – Вообще-то будет лучше, если он предоставит тебе самостоятельно разбираться с этим, знаешь. Все равно пошли.
Похоже, мы явились посреди сокращенной обедни: церковь была полупуста (присутствовали одни старики), и все пели «Бессмертный, незримый»[71], а хор добавлял экстравагантных гармоний, явно призванных сбивать с толку остальных прихожан. Мы с Беном сели позади, недалеко от выхода, и как раз успели подтянуть последнюю строку. От службы оставалось еще минут двадцать, хотя не думаю, что мы оба с ним как-то слишком уж за ней следили. То, что я сказал Мэделин столько месяцев назад, было правдой: когда я был моложе, у меня действительно случилась краткая церковная фаза (в таком возрасте большинство моих друзей заводили подростковые любовные романы – даже не знаю, чего ради мне было от них отличаться), но по природе своей набожен я не был, и вера моя, уж какая ни была, быстро и безболезненно улетучилась. В религии мне теперь нравилось одно – музыка, которую она собою вдохновляла. Поэтому к причастию вместе со всеми я теперь не пошел, да и мысли мои почти все время оставались далеки от того, что говорил священник: они если не кружили спиралями над событиями последних суток в каком-то ошеломлении, то сосредоточивались – как это ни странно – на Бенджамине.
Он, казалось, завис между двумя разными состояниями: как скучал от самой службы, так и был взбудоражен новизной необычной обстановки. Какое-то время он ерзал на лавке и беспокойно болтал ногами за краем ряда; но иногда удовлетворенно опирался о мой бок и пялился в потолок или оглядывал лица других прихожан, на которых чувства выражались во всем диапазоне от почти-экстаза до вялого невнимания. Ощущение того, что на тебя посреди церковной службы опирается доверчивый и зависимый маленький ребенок, – (что там говорить) самое последнее, чего я ожидал тем утром. Очень давно, стало мне ясно, я не проводил хоть сколько-то времени в обществе детей. Я всячески отгородился даже от мыслей о них. Фантазировал ли я хоть раз, самому себе не признаваясь, о том, чтобы завести детей с Мэделин? Я пытался не врать себе, я шарил в закоулках самых тайных своих воспоминаний, но подтверждения этому не отыскивал. Нет, единственным человеком, с кем я вообще это обсуждал, – и я теперь вспомнил этот наш разговор: робкий, серьезный, игривый – была Стейси.
Мы с Бенджамином не тронулись с места, когда прихожане начали расходиться. Через несколько минут в церкви мы остались одни.
– Мы разве не пойдем? – спросил он.
– Нет. Давай еще посидим.
Он встал и отправился в небольшую исследовательскую экспедицию. Даже когда он скрывался из виду, я слышал отзвуки его шагов – он бегал взад и вперед. Из тех звуков – как дверной звонок миссис Гордон, – что привлекают внимание к окружающей тишине. Я даже не пытался следовать за ним – просто сидел на месте и думал о Стейси.
Бенджамин вторгся в мои мысли, дернув меня за рукав и сказав:
– Уильям. Уильям.
Я поднял голову:
– Что?
Казалось, он вот-вот задаст мне вопрос, но чуть погодя, хихикая, он умчался снова. В конце концов вернулся и опять сел рядом. Я обхватил его рукой, и когда все тело его тяжко обмякло у меня под боком, я сделал вывод, что он задремал. Но тут он опять сказал:
– Уильям.
– Что?
– Ты почему плакал у нас в комнате?
Я посмотрел на него сверху вниз, хотя отчего-то вопросу этому совсем не удивился. Глаза у него были распахнуты и любопытны.
– Ну… не хотелось бы говорить снисходительно, однако боюсь, ты не поймешь.
– Мужчины обычно не плачут, – сказал он; но произнес он это самому себе, так, словно уже решил, что правды от меня все равно не добьется, и потому побрел по тропе собственных рассуждений. – Папа никогда не плачет. Ну только разок, по крайней мере, и то мама там была виновата.
– Вот как? – сказал я с легким любопытством. – И отчего же?
– У нее был роман. – Бенджамин сказал об этом как бы между прочим, после чего продолжил: – Она про это рассказала папе, они поругались, и он плакал.
Я бы никогда, ни за что не поверил, будто Тони из-за чего-то способен плакать. Попытался представить его в слезах, вот он рыдает на плече у Джудит, а Бенджамин стоит в дверях, суровый, незримый, настороже. Тони в домашней обстановке я представлял себе впервые; не за пианино, то есть.
– У тебя то же самое? – спросил Бенджамин.
– Ну… да, – ответил я, досадуя на то, до чего хорошо у него получается вызывать на откровенность. – У меня немножко неприятности с женщиной, если хочешь знать.
– Это тетя Тина?
Я покачал головой:
– Ты ее не знаешь. Ее зовут Мэделин.
Как можно кратче я изложил Бенджамину конспект нашего с ней романа, с его вчерашней кульминацией на вечеринке. Затем мы оба помолчали. Я подумал: «Что ж, по крайней мере он сейчас заткнется».
– Она высокая? – спросил он.
– Что?
– Какого она роста?
– Не знаю… чуть выше среднего, наверное.
– А Пирс?
– Его, наверное, можно назвать высоким. Шесть и один, шесть и два – где-то так. – Я вдруг потерял терпение. – Слушай, если ты думаешь.
Бенджамин ничего не сказал.
– Ну, наверное, есть в этом что-то.
Он встал:
– Я замерз. Пойдем домой обедать.
Он взял меня за руку, и мы ушли из церкви и двинулись по тихим задворкам Шэдуэлла, каждый глубоко в своих мыслях. Бенджамин что-то мычал себе под нос – «Я начинаю видеть свет»[72], как я теперь понимаю, в любимой отцовской тональности ми-бемоль, – а я размышлял над тем, каким нелепым бы это ни казалось и как ни старался я этой мысли сопротивляться, нет ли в его теории какого-то смехотворного грана истины. Если все так и есть, истина эта горька; но мне в каком-то смысле стало легче. Любое объяснение лучше никакого, в конце-то концов.
Больше в тот день я не пытался играть на пианино. Вернувшись к Тони, мы поели, потом смотрели телевизор и играли в видеоигры. Я позволил Бенджамину все выбирать самому, настоял лишь на том, что мы посмотрим выпуск местных новостей. Убийство там не упоминалось. Быть может, время истекало не совсем так быстро, как я думал.
Тони и Джудит вернулись около половины пятого. Они вроде бы прекрасно провели время – и видели, что Бенджамину день со мной тоже понравился, а потому осыпали меня благодарностями. Вплоть до того вообще-то, что Джудит предложила довезти меня до дому.
– Это нетрудно, – сказала она. – Да и Тину я уже целую вечность не видела.
Должно быть, их слегка удивили мои сомнения, но, думаю, вы-то понимаете, почему меня встревожила такая перспектива. В уме я уже выстроил вероятную череду событий, которые дадут полиции возможность почти мгновенно вычислить мой адрес. Честер и группа приехали в студию; ждут, когда появимся мы с Пейсли, все более нетерпеливо; наконец Честер возвращается в дом, матерясь себе под нос, и обнаруживает, что весь дом кишит полицией. Его отвезут в участок на допрос, и он неизбежно сообщит, что последним в живых Пейсли видел я. Выдаст им мое имя. Скажет, где я живу. Несомненно, полиция уже меня ждет в квартире.
Но, опять-таки, разве не собирался я и так сдаться? Не за этим ли я вообще пришел к Тони? Я тогда чувствовал, что мне в этом понадобится его помощь, но теперь, отдохнув несколько часов, поговорив с Бенджамином, я окреп, в голове у меня прояснилось, и я понял, что смогу сделать это и сам. Надо признать, Джудит это шокирует; но там будет, по крайней мере, ее сестра (Тина и без того встревожена – в дом явилась полиция, расспрашивает, где я), и они смогут хоть как-то друг дружку утешать, пока все это дело не уладится.
И потому я принял ее приглашение, и вместе мы поехали в «Поместье Херберта»: Джудит изо всех сил старалась поддерживать беседу, а я только крепче стискивал края своего сиденья, нервы у меня все сильней разыгрывались, пока где-то в миле от дома меня уже не начало ощутимо трясти. Я чуть в голос не закричал, когда мы свернули в микрорайон и я первым делом увидел, что на балконе нашей квартиры стоит полицейский. У нашего подъезда к тому же – две полицейские машины. Хоть я и ожидал как раз такого, зрелище было ужасающее.
– О господи, – произнесла Джудит. – Что тут происходит?
– Посиди здесь, – сказал я, как только она остановила машину. – Я схожу проверю, в чем дело.
– Нет, я пойду с тобой.
Мы поднялись по лестнице; у моей двери нас остановил констебль.
– Живете в этой квартире? – спросил он.
Я кивнул, сообщил, как меня зовут, и сказал:
– Послушайте, я знаю, о чем вы думаете, но на самом деле я к этому никакого отношения не имею. Я сам совершенно в ужасе от того, что произошло, и могу объяснить все до.
– Все в порядке, – успокоил меня он. – Вас ни в чем не подозревают.
– Ни в чем?
Никак невозможно описать облегчение, что охватило меня, когда я услышал эти слова. Меня так ошарашило, что я едва слушал, а он меж тем продолжал:
– Нам просто нужно, чтоб вы ответили на несколько вопросов, только и всего. Неприятное это происшествие, когда вот так, но такое случается постоянно, и юной даме теперь уже ничего не грозит.
– Юной даме?
Он воззрился на меня:
– Ну да. Юной даме. Вы же понимаете, о чем я, нет?
Он завел меня в квартиру, где комнату Тины обыскивали еще два полицейских. Очевидно, она сегодня днем сама вызвала неотложку и сообщила им, что передозировалась.