Он предупредил, что эту форму следует принимать лишь в моменты крайнего напряжения, а пока прямой опасности нет, я должен просто сидеть, скрестив ноги, на своем месте. В обстоятельствах же исключительной опасности, сказал он, нужно обратиться к одному из последних средств защиты: швырнуть чем-нибудь во врага. И пояснил, что обычно швыряют предмет силы, — но, поскольку у меня такого нет, я должен использовать любой небольшой камень, который уляжется в ладонь правой руки, — камень, который я смогу держать, прижимая к ладони большим пальцем. Он сказал, что такую технику надо применять, только если жизнь моя будет без всякого сомнения под угрозой. Бросок должен сопровождаться боевым кличем, воплем, способным направить предмет точно к цели. Он очень сочувственно порекомендовал, чтобы я был осторожен и сознателен в смысле выкрика и не пользовался им просто так — но лишь в «условиях чрезвычайной серьезности».
Я спросил, что он имеет в виду под «условиями чрезвычайной серьезности». Он сказал, что боевой клич — это то, что остается с человеком на всю жизнь; поэтому он должен быть хорош с самого начала. А единственный способ правильно начать — сдерживать естественный страх и колебания до тех пор, пока не наполнишься силой до предела, и тогда клич вырвется с направлением и силой. Вот это и есть условие серьезности, необходимое, чтобы получился боевой клич.
Мне потребовались разъяснения о силе, которая, как Предполагается, должна наполнить меня перед выкриком. Он сказал, что-то пробежит по телу, изойдя из земли, на которой стоишь. Точнее говоря, это — род силы, которую излучает само благоприятное место. Эта сила и издает вопль. Если ее правильно направить, то боевой клич будет совершенен.
Тогда я повторил вопрос насчет того, что же, по его мнению, должно со мной случиться. Он сказал, что ничего не знает об этом, и весьма театрально упрашивал меня приклеиться к моему месту на все то время, что потребуется, потому что в этом будет единственная защита от всего того, что может случиться.
Я начал пугаться, попросил его быть более конкретным. Он же ответил, что он знает лишь одно — что мне не следует двигаться ни при каких обстоятельствах. Не следует заходить в дом или в кусты. Превыше всего, сказал он, я не должен издавать ни единого звука, не говорить ни единого слова — даже ему. И добавил, что можно петь свои песни Мескалито, если я слишком перепугаюсь. Вообще мне якобы и так уже предостаточно известно обо всех этих делах, и поэтому меня не нужно предупреждать как ребенка о важности надлежащего выполнения всякого дела.
Его уговоры вызвали во мне глубочайшее беспокойство. Было ясно, что он чего-то ожидает. Я спросил, почему он рекомендует мне петь песни Мескалито и чего, по его мнению, мне предстоит испугаться. Он в ответ рассмеялся и сказал, что я могу испугаться одиночества. С этим он вошел в дом и закрыл за собой дверь.
Я посмотрел на часы. Было семь часов вечера. Я сидел спокойно достаточно долго. Никаких звуков не доносилось из комнаты дона Хуана. Все вокруг безмолвствовало. Было ветрено. Я подумал, не сбегать ли к машине, чтобы принести оттуда щит для защиты от ветра, но не осмелился нарушить наказ дона Хуана. Спать мне не хотелось, но я устал. Холодный ветер не давал мне возможности отдохнуть.
Четыре часа спустя я услышал, как дон Хуан идет вокруг дома. Я подумал, он, должно быть, вышел через заднюю дверь, чтобы справить нужду в кустах. Затем он громко позвал меня: «Эй, парень! Эй, парень, ты мне нужен здесь».
Я чуть было не кинулся к нему. Голос был его, но не его тон и не его обычные слова. Дон Хуан никогда не кричал мне «Эй, парень!». Вот поэтому я остался там, где был.
Мороз пробежал у меня по спине. Он опять выкрикнул те же или похожие слова.
Я слышал, как он обходит дом сзади. Как споткнулся о кучу дров, словно не знал о том, что она там есть. Затем подошел к веранде и уселся рядом с дверью спиной к стене. Он казался тяжелее, чем обычно. Движения его были не медленными или неуклюжими, а просто более тяжелыми. Он плюхнулся на пол вместо того, чтобы легко опуститься, как он это делал обычно. Кроме того, это было не его место — а дон Хуан никогда, ни при каких обстоятельствах, не сидел ни на каком другом месте.
Затем он заговорил со мной снова. Спросил, почему я отказался прийти, когда был ему нужен. Он говорил громко. Я не хотел на него смотреть, и все же что-то навязчиво заставляло меня следить за ним. Медленно он начал слегка раскачиваться из стороны в сторону. Я изменил положение, приняв боевую форму, которой он научил меня, и повернулся к нему лицом. Мышцы мои напряглись и странно застыли. Не знаю, что побудило меня принять боевую форму, — может быть, уверенность, что дон Хуан нарочно старается испугать меня, создавая впечатление, что тот, кого я вижу, вовсе не он. Казалось так, что он очень аккуратно делает то, что ему несвойственно, чтобы поселить сомнения в моем сознании. Я боялся, но все еще ощущал себя выше всего этого — ведь я действительно критически оценивал и анализировал всю последовательность событий.
В этот момент дон Хуан поднялся. Его движения при этом были совершенно незнакомыми. Он вытянул руки перед собой и толкнулся вверх, подняв в первую очередь задницу. Затем ухватился за дверь и выпрямил верхнюю часть тела. Я был поражен тем, как глубоко, оказывается, мне известны его движения, и тем, какой ужас он во мне вызвал, просто показав дона Хуана, который движется не как дон Хуан.
Он сделал пару шагов в мою сторону. Руками поддерживал себя за поясницу, как будто пытаясь распрямиться или как будто у него болит спина. Он отдувался и пыхтел. Его нос, казалось, был заложен. Он сказал, что собирается взять меня с собой, и велел подниматься и следовать за ним. И пошел в западном направлении от дома. Я тогда изменил положение, чтобы быть лицом к нему. Он повернулся. Я же не тронулся с места: сидел на нем как приклеенный.
Он заорал:
— Эй, парень, я тебе сказал, чтобы ты шел со мной. Не пойдешь, я тебя потащу силой!
И направился ко мне. Я начал бить по колену и по ляжке, быстро пританцовывать. Он подошел к краю веранды прямо напротив меня и почти вплотную. С неистовым отчаянием я готовился принять позицию для броска, но он изменил направление и двинулся от меня, к кустам слева. На секунду, уже уходя, он внезапно повернулся, но я был наготове, лицом к нему.
Он скрылся из виду. Я сохранял боевое положение еще некоторое время, но так как его не было видно, уселся, скрестив ноги, опираясь спиной на скалу. И тут уж действительно испугался. Захотелось убежать, но сама эта мысль напугала меня еще больше. Я понимал, что окажусь в полной его власти, если он схватит меня по дороге к машине. Я начал распевать пейотные песни, которые знал. Но почему-то чувствовал, что эти песни здесь силы не имеют. Они могли действовать лишь как некий успокоитель, и однако же они помогали мне. Я пел их снова и снова.
Без четверти три примерно послышался шум внутри дома. Я тотчас изменил позу. Дверь распахнулась, и оттуда вышел, шатаясь, дон Хуан. Он держался за горло и хватал ртом воздух. Склонился на колени передо мной и застонал. Тонким жалобным голосом он попросил подойти и помочь ему. Затем он опять заорал, требуя, чтобы я подошел. Голос у него стал гортанным. Он умолял меня подойти и помочь — что-то его душило. Пополз на четвереньках, пока не оказался чуть ли не в полутора метрах от меня. Протянул ко мне руки и сказал: «Иди сюда!» Потом он поднялся. Его руки тянулись ко мне. Он, казалось, готов был схватить меня. Я ударил ногой о землю и захлопал по икре и ляжке. Я был вне себя от страха.
Вдруг остановившись, он направился к углу дома и дальше в кусты. Я переменил положение, чтобы быть к нему лицом. Затем вновь уселся. Петь больше не хотелось. Казалось, вся моя энергия истощилась. Тело болело. Все мускулы были напряжены и болезненно зажаты. Я не знал, что и думать. Не мог решить, сердиться мне на дона Хуана или нет. Уже всерьез подумывал наброситься на него, но каким-то образом знал, что он смахнет меня как букашку. Я действительно хотел закричать. Отчаяние мое достигло предела — от мысли, что дон Хуан собирается все время пугать меня, я был готов зарыдать. Не было ведь никакой причины для этой актерской показухи; но его движения были столь искусны, что я совсем спутался. Не то чтобы он пытался двигаться как женщина, а наоборот — это было так, как если бы женщина пыталась двигаться как дон Хуан. Создавалось впечатление, что она по-настоящему пытается ходить и двигаться с осознанностью дона Хуана, но слишком тяжела для этого и не обладает его проворством. Кто бы ни был передо мной, выходило, как будто молодая мощная женщина пытается имитировать мягкие движения легкого и скорого старика.
Эти размышления довели меня до состояния паники. Громко, очень близко от меня, затрещал сверчок. Я отметил богатство его тона; пожалуй, у него был баритон. Звук начал затихать. Внезапно дрожь пробудила все мое тело. Я принял боевое положение и обратился лицом туда, где только что звучал сверчок. Звук утягивал меня; он начал захватывать меня еще до того, как я понял, что это было лишь подобием треска сверчка. Звук вновь приблизился. И стал ужасно громким. Я запел свою пейотную песню — все громче и громче. Внезапно сверчок замолк. Я тотчас же уселся, но продолжал петь. Секунду спустя я увидел фигуру человека, бегущего по направлению ко мне со стороны, противоположной той, откуда слышался сверчок. Я начал хлопать по ноге и неистово топать пяткой. Фигура быстро пронеслась мимо, почти меня коснувшись. Что-то вроде собаки. Страх обуял меня — и такой силы, что я оцепенел. Что я еще в тот момент чувствовал или думал, вспомнить уже невозможно.
С утренней свежестью я почувствовал себя лучше. Чем бы ни было происшедшее, оно, видимо, уже закончилось. В 5.48 утра дверь открылась, и дон Хуан спокойно вышел на веранду. Он потянулся, зевнул и посмотрел на меня. Потом сделал два шага по направлению ко мне, продолжая зевать. Я увидел его глаза, глядящие из полуприкрытых век. И вскочил. Я знал тогда, что, кто бы это ни был (или что бы это ни было), это не дон Хуан.