рос до бесконечности. Шум в кустах еще приблизился, и сила моя совсем увяла. Я хотел завизжать, или заплакать, или убежать, или потерять сознание. Ноги подкосились, и я с воплем повалился на землю. Я даже не смог закрыть глаза. После этого помню только, как дон Хуан разводил костер и растирал мои сведенные руки и ноги.
В течение нескольких часов я оставался в состоянии глубокого расстройства. Впоследствии дон Хуан объявил мою столь неадекватную реакцию самым обычным явлением. Я сказал, что не могу логически понять, что именно привело меня в панику, и он объяснил, что это был не страх смерти, а скорее страх потерять свою душу — страх, обычный среди людей, не имеющих несгибаемого намерения.
Это переживание стало последним из учений дона Хуана. С тех пор я воздерживался от его уроков. И хотя дон Хуан не изменил ко мне своего отношения — отношения бенефактора к ученику, сам я считаю, что проиграл битву первому из врагов человека знания.
кн.2 (1971) «ОТДЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ»
Перевод с английского В.П.Максимова
Редактор текста В.О.Пелевин
Введение
Десять лет назад мне посчастливилось встретить одного индейца племени яки из Северо-Западной Мексики. Я называю его «дон Хуан». В испанском языке обращение «дон» используют, чтобы выразить уважение. Познакомились мы с доном Хуаном при самых случайных обстоятельствах. Я и мой друг Билл сидели на автобусной станции пограничного городка в Аризоне. Мы вели себя очень тихо. Был летний день, и жара казалась непереносимой. Неожиданно Билл наклонился ко мне и тронул за плечо.
— Вот человек, о котором я тебе говорил, — негромко сказал он и кивнул в сторону входа. В помещение только что вошел старик.
— А что ты о нем говорил? — спросил я.
— Это тот индеец, который знает о пейоте. Помнишь?
Я вспомнил, что однажды мы с Биллом провели целый день в машине, разыскивая дом «эксцентричного» мексиканского индейца, который жил в тех местах. Мы не нашли его, и у меня возникло ощущение, что индейцы, которых мы расспрашивали, намеренно указывали нам неверную дорогу. Билл говорил, что этот человек — «йерберо» («травник»), собиратель и продавец лекарственных растений, и что он очень много знает о галлюциногенном кактусе — пейоте. Еще он говорил, что мне было бы полезно встретиться с ним. Билл был моим гидом на Юго-Западе, когда я собирал информацию и образцы лекарственных трав, используемых индейцами.
Билл поднялся и пошел здороваться со стариком. Индеец был среднего роста. Седые короткие волосы немного нависали над его ушами, подчеркивая округлость головы. Он был очень смуглым; глубокие морщины на лице старили его, однако тело казалось сильным и подтянутым. Я с минуту наблюдал за ним. Он передвигался с легкостью, которая казалась невозможной для старого человека.
Билл сделал мне знак подойти.
— Он хороший парень, — сказал он мне, — но я не могу понять, что он говорит. Его испанский, по-моему, исковеркан и полон сельских словечек.
Старик взглянул на Билла и улыбнулся. А Билл, который знал по-испански лишь несколько слов, произнес на этом языке какую-то абсурдную фразу. Он посмотрел на меня, как бы спрашивая, был ли смысл в том, что он сказал, но я не знал, что он имел в виду; тогда он смущенно улыбнулся и отошел. Старик перевел взгляд на меня и рассмеялся. Я объяснил ему, что мой друг иногда забывает, что не говорит по-испански.
— Кроме того, он забыл познакомить нас, — сказал я и назвал свое имя.
— А я Хуан Матус, к вашим услугам, — сказал он.
Мы пожали друг другу руки и некоторое время молчали. Я нарушил тишину первым и рассказал о своем деле. Я объяснил, что ищу любого рода информацию о растениях, особенно о пейоте. Некоторое время я продолжал напористо говорить, и, хотя я был почти полным невеждой в этом предмете, я упомянул, что знаю о пейоте очень многое. Я считал, что, если я похвастаюсь своими знаниями, ему будет интересно со мной разговаривать. Но он ничего не сказал. Он терпеливо слушал. Затем медленно кивнул и уставился на меня. Его глаза, казалось, излучали свой собственный свет. Я отвел взгляд. Я был растерян. В этот момент я был уверен, что он знает, какую чушь я нес.
— Приходи когда-нибудь ко мне домой, — сказал он, наконец перестав глядеть на меня. — Возможно, там нам будет легче разговаривать.
Я не знал, о чем еще говорить, и чувствовал себя неловко. Через некоторое время Билл вернулся в зал. Он понял мои затруднения и ничего не сказал. Некоторое время мы сидели в напряженном молчании. Затем старик поднялся — пришел его автобус. Он попрощался с нами.
— Не очень хорошо прошло? — спросил Билл.
— Нет.
— Ты спрашивал его о растениях?
— Спрашивал. Но, по-моему, я все испортил.
— Я же говорил тебе, что он очень эксцентричен. Индейцы в этих местах знают его, но никогда о нем не говорят. А это уже кое-что.
— Все же он сказал, что я могу зайти к нему домой.
— Он тебя морочил. Конечно, ты можешь зайти к нему домой, но что с того? Он никогда ничего тебе не скажет. Если ты что-нибудь спросишь, он наберет в рот воды, как будто ты идиот и несешь околесицу.
Билл очень уверенно заговорил о том, что встречал людей такого сорта — создающих впечатление, что они многое знают. Он сказал, что, по его мнению, на них не стоит тратить время, потому что рано или поздно ту же информацию можно получить от кого-нибудь еще, кто не строит из себя недотрогу. Он добавил, что у него нет ни времени, ни терпения на старческие причуды и что наверняка старик только и делает вид, что он большой знаток трав, а на самом деле понимает в них не больше любого другого.
Билл продолжал говорить, но я не слушал. Мои мысли все еще были заняты старым индейцем. Он знал, что я блефую. Я вспомнил его глаза — они действительно сияли.
Через пару месяцев я вернулся, чтобы его навестить — не столько в качестве студента-антрополога, интересующегося медицинскими растениями, сколько из-за необъяснимого любопытства. То, как он тогда взглянул на меня, было беспримерным событием в моей жизни. Я хотел знать, что скрывалось за этим взглядом. И это стало для меня почти навязчивой идеей. Чем дольше я размышлял, тем более необычным это казалось.
Мы с доном Хуаном стали друзьями, и в течение года я приезжал к нему бесчисленное количество раз. Его манера держать себя воодушевляла, а чувство юмора было удивительным; но, помимо всего прочего, я чувствовал какую-то скрытую содержательность в его поступках, содержательность, которая была для меня совершенно неясной. Я испытывал странное удовольствие в его присутствии и в то же самое время ощущал странное неудобство. Одно только его общество заставило меня произвести глубокую переоценку моих моделей поведения. Я был приучен — как, пожалуй, любой другой — видеть в человеке слабое по сути своей и ошибающееся создание. Меня поражало, что дон Хуан не оставлял ни малейшего впечатления слабости и бессилия, и, просто находясь с ним рядом, я видел, что сравнение его поведения с моим будет не в мою пользу. Наверное, одно из самых поразительных его утверждений того периода касалось врожденного различия между нами. Как-то по дороге к нему я почувствовал себя особенно несчастным из-за общего течения жизни и кое-каких тягостных личных конфликтов. Я приехал угрюмым и нервным.
Мы обсуждали мой интерес к знанию, но, как обычно, говорили о разном. Я имел в виду академическое знание, которое выходит за пределы опыта, тогда как он говорил о прямом знании мира.
— Знаешь ли ты что-нибудь об окружающем тебя мире? — спросил он.
— Я знаю всякого рода вещи, — сказал я.
— Я имею в виду — ощущаешь ли ты мир вокруг себя?
— Я ощущаю в мире столько, сколько могу.
— Этого недостаточно. Ты должен чувствовать все, иначе мир теряет свой смысл.
Я привел классический довод насчет того, что мне не нужно пробовать суп, чтобы узнать его рецепт, и не нужно получать удар током, чтобы узнать об электричестве.
— Ты превращаешь все в глупость, — сказал он. — Насколько я вижу, ты хочешь уцепиться за свои доводы, несмотря на то что они ничего тебе не дают. Ты хочешь остаться тем же самым, даже вопреки собственному благополучию.
— Не знаю, о чем ты говоришь.
— Я говорю о том, что ты не целостен. В тебе нет покоя. Это утверждение рассердило меня. Я почувствовал себя задетым. Я думал, что он недостаточно компетентен, чтобы судить о моих поступках или о моей личности.
— Ты заражен проблемами, — сказал он. — Почему?
— Я всего лишь человек, дон Хуан, — ответил я раздраженно.
Я произнес это, копируя своего отца. Когда он говорил, что он всего лишь человек, то всегда подразумевал, что слаб и беззащитен, и его слова — как и мои сейчас — были полны крайнего отчаяния.
Дон Хуан уставился на меня точно так же, как при первой нашей встрече.
— Ты слишком много думаешь о себе, — сказал он и улыбнулся. — А это приводит к странной усталости, которая заставляет тебя отгораживаться от окружающего мира и цепляться за собственные рассуждения. Поэтому проблемы — это единственное, что у тебя есть. Я тоже всего лишь человек, но я вкладываю в это совсем другой смысл.
— Что ты имеешь в виду?
— Я избавился от своих проблем. Очень плохо, что моя жизнь слишком коротка и я не могу взяться за все то, за что мне хотелось бы. Но это не проблема. Это просто сожаление.
Мне понравился тон его высказывания. В нем не было отчаяния или жалости к самому себе.
В 1961 году, через год после нашей первой встречи, дон Хуан открыл мне, что он обладает секретным знанием о лекарственных травах, что он — брухо. Испанское слово «brujo» можно перевести как «маг», «знахарь», «целитель». С этого момента отношения между нами изменились. Я стал его учеником, и в течение следующих четырех лет он пытался обучать меня тайнам магии. Об этом я написал книгу «Учения дона Хуана: Путь знания индейцев яки».
Наши разговоры велись на испанском языке, и, благодаря тому, что дон Хуан блестяще им владел, я получил детальные объяснения сложных понятий из его системы верований. Я назвал эту сложную и хорошо систематизированную ветвь знания магией, а его самого — магом, потому что именно эти категории он сам использовал в беседах. Однако в контексте более серьезного обсуждения он употреблял термин «знание», чтобы обозначить магию, и термин «человек знания» или «тот, кто знает», чтобы обозначить мага.