Карлос Кастанеда, книги 1-3 — страница 35 из 39

Однажды дон Хуан сказал мне, что человек знания имеет предрасположения. Я попросил его разъяснить это.

— Мое предрасположение состоит в том, чтобы видеть, — сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне нравится видеть, — сказал он, — потому что только при помощи виденья человек знания может знать.

— Какого рода вещи ты видишь?

— Все.

— Но я тоже вижу все, а я не человек знания.

— Нет, ты не видишь.

— Я считаю, что вижу.

— Говорю тебе, что нет.

— Но почему ты так решил, дон Хуан?

— Ты только смотришь на поверхность вещей.

— Ты хочешь сказать, что каждый человек знания действительно видит насквозь все, на что смотрит?

— Нет, я не об этом. Я сказал, что у человека знания есть свои предрасположения. Мое — как раз в том, чтобы видеть и знать; другие делают что-то еще.

— А что, например, еще?

— Возьмем Сакатеку; он человек знания, и его предрасположение — танцевать. Поэтому он танцует и знает.

— Значит, предрасположение человека знания — это нечто такое, что он делает для того, чтобы знать?

— Да, правильно.

— Но как может танец помочь Сакатеке знать?

— Можно сказать, что Сакатека танцует со всем, что у него есть.

— Он танцует так, как я? Я хочу сказать, так, как вообще танцуют?

— Скажем, танцует так, как я вижу, а не так, как ты танцуешь.

— А он тоже видит, как ты?

— Да, но он еще и танцует.

— Как танцует Сакатека?

— Трудно объяснить. Это особый способ танцевать, которым он пользуется, когда хочет знать. Но все, что я могу об этом сказать, — это то, что, пока ты не понимаешь путей человека, который знает, невозможно говорить о танце или виденье.

— А ты видел, как он танцует свой танец?

— Да. Но не всякий, кто смотрит на его танец, видит, что это его особый путь познания.

Я знал Сакатеку — по крайней мере знал, кто он такой. Мы встречались, и однажды я покупал ему пиво. Он был очень вежлив и сказал, что я могу запросто останавливаться в его доме, когда мне это понадобится. Я долго прикидывал, не посетить ли его, но дону Хуану ничего об этом не говорил.

В полдень 14 мая 1962 года я подъехал к дому Сакатеки. Он объяснил, как до него добраться, и мне не составило труда найти его дом. Он стоял на углу и со всех сторон был окружен изгородью. Калитка была закрыта. Я обошел кругом, выискивая, нельзя ли где-нибудь заглянуть внутрь. Казалось, что дом покинут.

— Дон Элиас! — крикнул я громко. Куры перепугались и рассыпались по двору с возмущенным кудахтаньем. К изгороди подошла маленькая собака. Я ждал, что она залает; вместо этого она просто уселась, глядя на меня. Я позвал еще раз, и куры снова раскудахтались. Из дома вышла какая-то старуха. Я попросил ее позвать дона Элиаса.

— Его здесь нет, — сказала она.

— А где я могу найти его?

— Он в поле.

— Где в поле?

— Я не знаю. Приходите к вечеру. Он будет около пяти.

— Вы жена дона Элиаса?

— Да, я его жена, — сказала она и улыбнулась.

Я попытался расспросить ее о Сакатеке, но она извинилась и сказала, что плохо знает испанский. Мне оставалось только сесть в машину и уехать.

Вернулся я около шести вечера, подъехал к двери и выкрикнул его имя. На этот раз он сам вышел из дома. Я включил магнитофон, который висел в коричневом кожаном чехле у меня на плече и был похож на фотоаппарат. Судя по всему, Сакатека узнал меня.

— О, это вы, — сказал он улыбаясь. — Как Хуан?

— У него все в порядке. А как ваши дела, дон Элиас?

Он не отвечал. Казалось, он нервничает. Внешне он был очень спокоен, но я чувствовал, что он не в своей тарелке.

— Хуан прислал тебя с каким-то поручением?

— Нет, я сам приехал.

— Но чего же ради? — Его вопрос выдал самое искреннее удивление.

— Просто хотелось побеседовать с вами, — сказал я, стараясь говорить как можно естественнее. — Дон Хуан рассказывал мне о вас чудесные вещи, я заинтересовался и захотел вас немного расспросить.

Сакатека стоял прямо передо мной. Тело его было тощим и жилистым. Он был одет в рубашку и штаны цвета хаки. Его глаза были прищурены, и он казался сонным или, может быть, пьяным. Его рот был слегка приоткрыт, и нижняя губа отвисла. Я заметил, что он глубоко дышит и вроде бы даже похрапывает. Мне пришла в голову мысль, что Сакатека пьян до одури. Но она была нелепой, потому что всего несколько минут назад, выходя из дома, он был настороже и внимательно смотрел на меня.

— О чем ты хочешь говорить? — сказал он наконец.

У него был очень усталый голос — он словно выдавливал из себя каждое слово. Мне стало очень неловко. Его усталость как будто передалась мне.

— Ни о чем особенном, — ответил я. — Просто приехал поболтать с вами по-дружески. Вы ведь как-то приглашали меня к себе домой.

— Да, приглашал, но сейчас все иначе.

— Почему все иначе?

— Разве ты не говоришь с Хуаном?

— Говорю.

— Так что же ты хочешь от меня?

— Я думал, что смогу задать вам несколько вопросов.

— Спроси Хуана. Разве он не учит тебя?

— Он учит, но все равно мне хотелось бы спросить вас о том, чему он учит, и узнать ваше мнение. Тогда бы я понял, что делать.

— Зачем тебе это? Ты не веришь Хуану?

— Верю.

— Тогда почему ты не попросишь его рассказать о том, что ты хочешь знать?

— Я так и делаю. И он мне рассказывает. Но если бы вы тоже рассказали мне о том, чему он меня учит, я, возможно, лучше бы это понял.

— Хуан может рассказать тебе все. Он может сделать это один. Неужели тебе это не ясно?

— Понимаю. Но я также хочу говорить с людьми вроде вас, дон Элиас. Не каждый день встречаешься с человеком знания.

— Хуан — человек знания.

— Я знаю.

— Тогда почему ты говоришь со мной?

— Я же сказал, что приехал как друг.

— Нет, это не так. На этот раз в тебе есть что-то еще.

Я хотел объясниться, но, кроме несвязного бормотания, ничего не вышло. Сакатека молчал. Казалось, он внимательно слушает. Его глаза опять наполовину закрылись, но я чувствовал, что он всматривается в меня. Он едва уловимо кивнул. Затем его веки раскрылись, и я увидел его глаза. Он смотрел как бы мимо меня и небрежно притоптывал носком правой ноги как раз позади левой пятки. Его ноги были слегка согнуты; руки расслабленно висели вдоль тела. Затем он поднял правую руку — ее открытая ладонь была повернута перпендикулярно земле, а пальцы вытянуты и направлены на меня. Он позволил своей руке пару раз качнуться, а потом поднял ее на высоту моего лица. В таком положении он задержал ее на секунду, а потом сказал мне несколько слов. Его голос был очень ясным, и все же речь нельзя было разобрать.

Через секунду он уронил руку вдоль тела и замер в странной позе — он стоял на носке левой ноги, а его правая нога заходила за пятку левой, мягко и ритмично постукивая носком по полу.

Я ощутил что-то неприятное, своего рода беспокойство. Мои мысли стали бессвязными. Я думал о вещах, не связанных с происходящим. Заметив это, я попытался вернуть свои мысли к действительности, но не мог этого сделать, несмотря на огромные усилия. Словно какая-то сила мешала мне сосредоточиться, мешала думать связно.

Сакатека не сказал ни слова, и я не знал, что еще сказать или сделать. Совершенно автоматически я повернулся и ушел.

Позднее я счел себя обязанным рассказать дону Хуану о своей встрече с Сакатекой. Дон Хуан расхохотался.

— Что же в действительности произошло? — спросил я.

— Сакатека танцевал! Он увидел тебя, а затем танцевал.

— Что он сделал со мной? Я чувствовал холод, и у меня все плыло перед глазами.

— Очевидно, ты ему не понравился, и он остановил тебя, бросив на тебя слово.

— Каким образом он мог это сделать? — недоверчиво воскликнул я.

— Очень просто — остановил тебя своей волей.

— Как ты сказал?

— Он остановил тебя своей волей.

Объяснение меня не устроило. Его заявления звучали для меня белибердой. Я попытался расспрашивать его дальше, но он не смог объяснить этого так, чтобы я был удовлетворен.

Очевидно, что этот случай — как и любой случай в чужой системе разумных интерпретаций — можно объяснить или понять только на языке соответствующих этой системе единиц значения. Поэтому эта книга является репортажем, и ее следует читать как репортаж. Система, которую я записывал, была мне непонятна, и претензия на что-либо, кроме отчета о ней, была бы нечестной и нахальной. В связи с этим я придерживаюсь феноменологического метода и стараюсь касаться магии исключительно как представленного мне феномена. Как воспринимающий я записывал то, что воспринимал, в момент записи пытаясь удержаться от суждений.

Часть первая: Подготовка к «видению»

1

2 апреля 1968 года

Дон Хуан секунду глядел на меня — он как будто совсем не был удивлен моему появлению, хотя прошло уже больше двух лет с тех пор, как я приезжал последний раз. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что моя внешность изменилась — я стал толстым и мягким.

Я привез ему экземпляр своей книги. Без всяких предисловий я вынул ее из портфеля и вручил ему.

— Эта книга о тебе, дон Хуан, — сказал я.

Он взял ее и одним движением пролистал страницы, как если бы это была колода карт. Ему понравился зеленый цвет суперобложки и формат книги. Он ощупал переплет ладонями, пару раз повернул его и затем вручил мне книгу обратно. Я почувствовал могучий прилив гордости.

— Я хочу, чтобы ты взял ее себе, — сказал я. Тихо засмеявшись, он покачал головой.

— Лучше не надо, — сказал он и добавил с широкой улыбкой: — Ты знаешь, что мы в Мексике делаем с бумагой.

Я рассмеялся. Его ирония показалась мне прекрасной.

Мы сидели на скамейке в парке небольшого городка в горном районе Центральной Мексики. Абсолютно никакой возможности дать ему знать о моем намерении посетить его у меня не было, но я был уверен, что найду его, и нашел. Я провел в этом городе совсем немного времени, и дон Хуан спустился с гор — я нашел его на рынке, у прилавка одного из его друзей.

Как нечто само собой разумеющееся, дон Хуан сказал, что я подоспел как раз вовремя, чтобы отвезти его обратно в Сонору; мы уселись в парке, поджидая его друга, индейца племени масатек, у которого он жил.

Мы ждали около трех часов. Говорили о разных пустяках, и к концу дня, как раз перед самым появлением его друга, я рассказал ему об одном случае, свидетелем которого стал несколькими днями раньше.

В дороге моя машина сломалась на окраине одного города, и мне пришлось задержаться там на три дня, пока ее ремонтировали. Напротив автомастерской был мотель, но окраины всегда действовали на меня удручающе, поэтому я остановился в современной восьмиэтажной гостинице в центре города.

Коридорный сказал мне, что в отеле есть ресторан, а когда я спустился туда поесть, оказалось, что столики есть и снаружи, на тротуаре. Они довольно красиво располагались на углу улицы под низкими кирпичными арками современных форм. Снаружи было прохладно, и столики были свободны, однако я предпочел устроиться в душном помещении. Входя, я заметил, что на краю тротуара перед рестораном сидит группа мальчишек-чистильщиков обуви; я был уверен, что они привязались бы ко мне, сядь я за один из наружных столиков.

Со своего места я мог видеть этих мальчишек через оконное стекло. Пара молодых людей заняла столик, и мальчишки окружили их, предлагая почистить обувь. Молодые люди отказались, и, к моему удивлению, мальчишки не стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Вскоре трое мужчин в деловых костюмах поднялись и ушли, и мальчишки, подбежав к столику, занялись остатками пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми. То же самое повторилось и с объедками на всех остальных столах.

Я заметил, что дети были очень аккуратны — пролив воду, они вытирали ее своими фланельками для чистки обуви. Еще я отметил тщательность, с которой они уничтожали объедки. Они съели даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и все прочее. Не осталось абсолютно ничего.

За то время, что я пробыл в отеле, выяснилось, что между детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям позволено околачиваться у заведения, чтобы заработать немного денег у посетителей и доедать остатки пищи на столиках — с условием, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Всего их было одиннадцать, в возрасте от пяти до двенадцати лет; старший, однако, держался особняком от остальной группы. Они намеренно отгоняли его, распевая издевательскую дразнилку, в которой говорилось, что у него уже есть волосы на лобке и он слишком стар, чтобы находиться среди них.

После трех дней наблюдения за тем, как они подобно стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я искренне расстроился и покинул город с чувством, что для этих детей нет никакой надежды, что их мир уже сформирован ежедневной борьбой за крохи пищи.

— Ты их жалеешь? — воскликнул дон Хуан.

— Конечно, — сказал я.

— Почему?

— Потому что я озабочен благополучием окружающих меня людей. Это дети, а их мир уродлив и жалок.

— Подожди! Подожди! Как ты можешь говорить, что их мир уродлив и жалок? — спросил дон Хуан, передразнивая мои слова. — Ты думаешь, что твои дела обстоят лучше?

Я сказал, что думаю; тогда он спросил, почему. Я ответил, что по сравнению с миром этих детей мой мир бесконечно более разнообразен, богат переживаниями и возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я неосторожен в своих высказываниях и что у меня нет возможности измерить богатство и возможности мира этих детей.

Я подумал, что дон Хуан просто упрямится. Я действительно считал, что он становится на противоположную точку зрения просто для того, чтобы позлить меня; я искренне верил, что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуального роста.

Я отстаивал свое мнение еще некоторое время, а затем дон Хуан прямо спросил меня:

— Разве ты не говорил однажды, что величайшим, на твой взгляд, человеческим достижением было бы стать человеком знания?

Я говорил так и повторил вновь, что стать человеком знания — это, по-моему, одно из величайших интеллектуальных достижений.

— Ты считаешь, что твой очень богатый мир когда-нибудь поможет тебе стать человеком знания? — с легким сарказмом спросил дон Хуан.

Я не ответил, и тогда он сформулировал этот же вопрос иначе — так всегда делал я, когда считал, что он не понимает.

— Другими словами, — сказал он, лучезарно улыбаясь и явно сознавая, что я уловил его проделку, — помогут ли тебе стать человеком знания твоя свобода и возможности?

— Нет! — сказал я с чувством.

— Тогда как же ты можешь испытывать жалость к этим детям? — спросил он серьезно. — Любой из них может стать человеком знания. Все известные мне люди знания были детьми вроде тех, которые на твоих глазах доедали объедки и вылизывали столы.

Аргумент дона Хуана вызвал у меня неприятное ощущение. Я чувствовал жалость к этим обделенным детям не потому, что им не хватало пищи, а потому, что мир уже приговорил их, по моему мнению, к интеллектуальной несостоятельности. И однако же, по мнению дона Хуана, каждый из них мог достичь того, что я считал вершиной интеллектуального успеха, — каждый мог стать человеком знания. Моя жалость к ним была просто неуместна. Дон Хуан поймал меня очень точно.

— Может быть, ты и прав, — сказал я. — Но как избавиться от желания, искреннего желания помочь ближним?

— А как, по-твоему, им можно помочь?

— Облегчить их ношу. Самое меньшее, что можно сделать для наших ближних, — это попытаться изменить их. Ты ведь сам занят этим. Разве не так?

— Нет, не так. Я не знаю, что и зачем менять в моих ближних.

— А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты учил меня не для того, чтобы я смог измениться?

— Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания — этого никак нельзя установить заранее, — но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сумеешь увидеть людей другим способом и тогда поймешь, что невозможно хоть что-то изменить в них.

— Что это за другой способ видеть людей?

— Люди выглядят по-другому, когда видишь. Дымок поможет тебе увидеть людей, как нити света.

— Нити света?

— Да. Нити, похожие на белую паутину. Очень тонкие волокна, которые идут по кругу от головы к пупку. Так что человек выглядит как яйцо из кругообразно движущихся волокон. А его руки и ноги подобны светящейся щетине, торчащей в разные стороны.

— И так выглядит каждый?

— Каждый. Кроме того, человек связан со всем остальным — но не через руки, а через пучок длинных волокон, вырастающих из центра живота. Эти волокна соединяют человека со всем окружающим, сохраняют его равновесие, придают ему устойчивость. В общем, как ты сам когда-нибудь сможешь увидеть, человек — это светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и не существует способа изменить хоть что-то: точнее сказать, что может быть изменено в этом светящемся яйце? Что?

2

Мой визит к дону Хуану открыл новый цикл. Мои ощущения без труда вернулись в старое русло — я наслаждался его чувством драматизма, его юмором и его терпеливостью со мной. Я определенно чувствовал, что мне нужно посещать его чаще. Не видеть дона Хуана было большой потерей; кроме того, меня сильно интересовали некоторые проблемы, которые я хотел с ним обсудить.

Закончив книгу о его учении, я начал перечитывать полевые записи, которые не использовал. Я опустил довольно много информации, потому что делал акцент на состояниях необычной реальности. Просматривая свои старые записки, я пришел к заключению, что умелый маг может вызвать у своего ученика самые необычные восприятия, просто «манипулируя социальными намеками». Все мои построения, касающиеся природы этих манипулятивных процедур, основывались на предположении, что для создания требуемого спектра восприятий необходим ведущий. Для проверки этой мысли я решил специально изучить пейотное собрание магов. Считая, что на этих собраниях маги приходят к соглашению относительно природы реальности без какого-либо открытого обмена словами или знаками, я сделал вывод, что для достижения такого соглашения участники пользуются крайне запутанным кодом. Я разработал сложную систему для объяснения кода и процедур и отправился обратно к дону Хуану узнать его мнение о моей работе и спросить совета.

21 мая 1968 года

Во время моего путешествия к дону Хуану не произошло ничего необычного. Температура в пустыне превышала сорок градусов, что было довольно утомительно. После обеда жара спала, и, когда я ранним вечером подъехал к дому дона Хуана, дул прохладный ветер. Я не очень устал, и мы сели поговорить в его комнате. Я чувствовал себя легко и расслабленно, и мы беседовали несколько часов. Это не было разговором, который стоило записывать; я не пытался говорить особо умно или вкладывать в слова большое значение. Мы обсуждали погоду, урожай, его внука, индейцев яки, мексиканское правительство. Я сказал дону Хуану, как мне нравится особое ощущение от разговора в темноте. Он сказал, что мои слова соответствуют моей разговорчивой натуре; мне легко было любить болтовню в темноте, потому что болтовня — единственное, чем я мог заниматься в это время. Я возразил, что мне приятен не сам процесс разговора — мне нравится успокоительное тепло темноты вокруг нас. Он спросил меня, что я делаю дома, когда становится темно. Я ответил, что всегда включаю свет или гуляю по освещенным улицам, пока не придет время спать.

— О! — сказал он с недоверием. — Я думал, что ты научился использовать темноту.

— Для чего ее можно использовать? — спросил я.

Он сказал, что темнота (он назвал ее «темнота дня») — лучшее время для того, чтобы «видеть». Он выделил слово «видеть» особой интонацией. Я захотел узнать, что он имеет в виду, но он ответил, что уже слишком поздно, чтобы углубляться в этот вопрос.

22 мая 1968 года

Как только я проснулся утром, я без всяких вступлений сказал дону Хуану, что придумал систему, объясняющую происходящее на пейотном собрании — митоте.

Я взял свои записи и прочел то, что разработал. Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.

Я сказал, что необходим скрытый лидер, способный настроить всех участников таким образом, чтобы они могли прийти к подходящему соглашению. Я отметил, что люди приходят на митот, чтобы повстречать Мескалито и получить от него урок правильной жизни; они не обмениваются между собою ни единым словом или жестом и все же находятся в согласии относительно присутствия Мескалито и содержания урока. По крайней мере, все было именно так на тех митотах, на которых я присутствовал: все согласились, что Мескалито появился перед ними и дал им урок. На собственном опыте я убедился, что форма индивидуального появления Мескалито и его последующий урок были поразительно однообразными, хотя и варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог объяснить такого однообразия иначе, как приняв его за результат скрытой и сложной настройки.

У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и объяснить дону Хуану сконструированную мной схему. Кончил я тем, что попросил его своими словами рассказать, какова в действительности процедура приведения участников митота к соглашению. Когда я закончил, он нахмурился. Я подумал, что мои объяснения показались ему крайне интересными; он казался глубоко поглощенным в размышления. После довольно долгого молчания я спросил его, что он думает о моей идее.

Мой вопрос внезапно изменил его гримасу на улыбку, а затем он раскатисто захохотал. Я тоже попытался засмеяться и нервно спросил, что тут такого смешного.

— Ты рехнулся! — воскликнул он. — Зачем кто-то будет возиться с настройкой в такое важное время, как митот? Ты думаешь, что с Мескалито можно валять дурака?

На секунду я подумал, что он уклонился от темы; он не ответил на мой вопрос.

— Зачем кому-либо этим заниматься? — резко спросил дон Хуан. — Ты был на митотах и должен знать, что никто не объяснял тебе, что чувствовать или делать, — никто, кроме самого Мескалито.

Я настаивал на том, что такое объяснение невозможно, и вновь попросил его рассказать, каким способом достигается соглашение.

— Я знаю, зачем ты приехал, — сказал дон Хуан таинственным тоном. — Но я не могу помочь тебе в твоем деле, потому что не существует никакой системы настройки.

— Но как же все эти люди соглашаются относительно присутствия Мескалито?

— Они соглашаются, потому что они видят, — произнес дон Хуан и добавил как бы ненароком: — Почему бы тебе не посетить еще один митот и не увидеть все самому?

Я почувствовал, что это была ловушка. Я ничего не сказал, но отложил свои записи. Он не настаивал.

Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там. В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с моим интересом к пейоту. Почти восемь лет назад Джон давал мне батончики пейота при моем первом опыте. Я не знал, что ему ответить. Дон Хуан пришел мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.

По пути назад к дому дона Хуана я почувствовал себя обязанным ответить что-то на заданный Джоном вопрос и сказал среди прочего, что у меня нет намерения учиться чему-либо еще о пейоте, потому что это требует мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав о своем решении закончить обучение, действительно имел это в виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал говорить, пока мы не подъехали к дому.

Мы сели на чистое место перед дверью. Был жаркий ясный день, но дул легкий ветер, достаточный, чтобы сделать погоду приятной.

— А почему ты так сильно на этом настаиваешь? — внезапно спросил дон Хуан. — Сколько лет ты уже говоришь, что не хочешь больше учиться?

— Три.

— Почему ты так беспокоишься насчет этого?

— Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно, потому все время и говорю об этом.

— Ты меня не предаешь.

— Я подвел тебя. Я убежал. Я чувствую, что побежден.

— Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не был побежден. То, чему я учу тебя, очень трудно. По крайней мере, для меня это было еще трудней.

— Но ты выдержал, дон Хуан. Со мной все иначе. Я сдался и пришел к тебе навестить не потому, что хочу учиться, а потому, что хотел попросить тебя прояснить некоторые моменты в моей работе.

Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.

— Ты должен позволить дымку направить тебя, — сказал он с силой.

— Нет, дон Хуан, я не могу больше принимать твой дымок. Я думаю, что уже выдохся.

— Ты еще даже не начинал.

— Я слишком боюсь.

— Понятно, что ты боишься. Но в страхе нет ничего нового. Не думай о нем. Думай о чудесах виденья.

— Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но не могу. Когда я думаю о твоем дымке, то чувствую какую-то тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было больше людей, никого, к кому можно было бы обратиться. Твой дымок показал мне безграничность одиночества, дон Хуан.

— Это не так. Возьми, например, меня. Дымок — мой союзник, а я не ощущаю такого одиночества.

— Но ты другой. Ты победил свой страх. Дон Хуан слегка похлопал меня по плечу.

— Ты не боишься, — сказал он мягко. В его голосе было странное обвинение.

— Разве я лгу о своем страхе, дон Хуан?

— Мне не до лжи, — сказал он резко. — Мне есть дело до другого. Причина того, что ты не хочешь учиться, лежит не в том, что ты боишься. Это что-то еще.

Я настойчиво побуждал его объяснить мне, что это. Я упрашивал его, но он ничего не сказал — просто качал головой, как бы не в силах поверить, что я не знаю этого сам.

Я сказал ему, что, может быть, это инерция удерживает меня от учения. Он захотел узнать значение слова «инерция». Я прочел ему в словаре: «Тенденция материи сохранять покой, если она покоится, или, в случае движения, сохранять движение в прежнем направлении, если на нее не действует какая-нибудь внешняя сила».

— Если на нее не воздействует какая-нибудь внешняя сила, — повторил он. — Это, пожалуй, лучшие слова, которые ты нашел. Я уже говорил тебе — только треснутый горшок может попытаться стать человеком знания своими собственными силами. Трезвомыслящего человека приходится вовлекать обманом.

— Но я уверен, что нашлась бы масса людей, которые с радостью взяли бы на себя такую задачу.

— Да, но все не в счет. Они обычно уже с придурью. Они похожи на тыквы, которые снаружи выглядят прекрасно, но начинают протекать в ту же минуту, как только надавишь на них, как только наполнишь их водой. Мне пришлось вовлечь тебя в учение хитростью, так же как мой бенефактор вовлек меня. В противном случае ты не научился бы и тому, что знаешь сейчас. Может быть, пришло время опять обмануть тебя?

Хитрость, о которой он напомнил, была одним из самых критических этапов моего ученичества. Это произошло несколько лет назад, но в моей памяти все было так живо, как будто случилось только что. Путем очень искусных манипуляций дон Хуан заставил меня войти в прямое и ужасающее столкновение с женщиной, имевшей репутацию колдуньи. Столкновение вызвало глубокую враждебность с ее стороны. Дон Хуан пользовался моим страхом перед этой женщиной как поводом для того, чтобы продолжать обучение, утверждая, что я должен учиться магии дальше, чтобы защищать себя от ее магических нападений. Конечный результат его «хитрости» был столь убедителен, что я искренне почувствовал, что не имею никакого выхода, кроме как учиться изо всех сил, если хочу остаться в живых.

— Если ты хочешь опять пугать меня этой женщиной, то я просто не приду больше, — сказал я.

Смех дона Хуана был очень весел.

— Не беспокойся. Трюки со страхом с тобой больше не пройдут, — сказал он ободряюще. — Ты больше не боишься. Но если понадобится, ты можешь быть обманут где угодно — тебе необязательно находиться поблизости.

Он заложил руки за голову и лег спать. Я работал над своими записями, пока через пару часов он не проснулся. К этому времени стало почти темно. Заметив, что я пишу, он сел прямо и, улыбаясь, спросил меня, «выписался» ли я из своей проблемы.

23 мая 1968 года

Мы разговаривали об Оаксаке. Я сказал дону Хуану, что однажды приехал туда в базарный день, когда толпы индейцев со всей округи стекаются в город, чтобы продавать пищу и разного рода мелочи. Я сказал, что меня особенно заинтересовал человек, торговавший лекарственными растениями. В его деревянном лотке было несколько маленьких баночек с сухими толчеными растениями; он стоял посреди улицы, держа одну баночку в руках и выкрикивая очень забавную песенку:

Состав против мух, блох, комаров и клещей,

Состав для коз, коров, лошадей и свиней.

Лекарства от всех болезней людей.

Исцеляют кашель, прострел, ревматизм и угри.

Есть лекарства для печени, сердца, желудка, груди.

Подходите ближе, леди и джентльмены.

Состав против мух, блох, комаров и клещей.

Я долгое время слушал его. Его реклама состояла из длинного перечня человеческих болезней, против которых, как он утверждал, у него есть целебные средства; для того чтобы придать ритм своей песенке, он делал паузу после перечисления каждых четырех болезней.

Дон Хуан сказал, что тоже продавал лекарственные растения в Оаксаке, когда был молод, и еще помнит свою рекламную песенку. Он прокричал ее мне и добавил, что он со своим другом Висенте обычно составлял снадобья.

— Это были действительно хорошие снадобья, — сказал дон Хуан. — Мой друг Висенте делал великолепные экстракты из растений.

Я рассказал дону Хуану, что во время одной из своих поездок по Мексике встретил его друга Висенте. Дон Хуан, казалось, был удивлен и захотел узнать об этом побольше.

В тот раз я ехал через Дуранго и вспомнил, что дон Хуан как-то сказал мне, чтобы я навестил его друга, жившего в этом городке. Я стал его искать, нашел и некоторое время с ним разговаривал. Перед моим отъездом он дал мне мешок с растениями и серию наставлений относительно того, как посадить одно из них.

По пути из города Агуас-Кальентес я остановил машину и убедился, что вокруг никого нет. По крайней мере в течение 10 минут я следил за дорогой и окрестностями. Не было видно ни жилищ, ни пасущегося вблизи дороги скота. Я остановился на вершине небольшого холма — отсюда я мог наблюдать всю дорогу впереди и позади меня. Насколько хватало взгляда, она была пуста в обе стороны. Я подождал несколько минут, чтобы сориентироваться и вспомнить инструкции дона Висенте. Взяв одно из растений, я пошел на кактусовое поле к востоку от дороги и посадил его так, как объяснил дон Висенте. У меня с собой была бутылка минеральной воды, чтобы полить растение. Я попытался открыть ее, сбив пробку железкой, которой копал яму, но бутылка разбилась, и осколок стекла задел мою верхнюю губу, заставив ее кровоточить.

Я пошел назад к машине за другой бутылкой минеральной воды. Когда я вынимал ее из багажника, около меня остановился микроавтобус «Фольксваген», и водитель спросил, не нужна ли мне помощь. Я сказал, что все в порядке, и он уехал. Я вернулся полить растение, а затем сразу пошел назад. Когда до машины осталось метров тридцать, я внезапно услышал голоса. Я побежал к шоссе вниз по склону и увидел около машины троих мексиканцев — двух мужчин и одну женщину. Один из мужчин сидел на переднем бампере. Ему было лет сорок; он был среднего роста, с черными вьющимися волосами. За его спиной был узел; на нем были старые брюки и изношенная розовая рубашка. Его ботинки были не завязаны и, пожалуй, слишком велики для него; они казались хлябающими и неудобными. Он обливался потом.

Другой мужчина стоял метрах в шести от машины. Он был более тонкокостным, чем первый, и ниже ростом; у него были прямые зачесанные назад волосы. За его спиной был узел меньших размеров, и он казался старше — пожалуй, лет пятидесяти. Одет он был лучше. На нем были темно-синяя куртка, синие брюки и черные ботинки. Он совсем не вспотел и казался отрешенным и безразличным.

Женщине, казалось, тоже было за сорок. Она была толстой и темной. Одета в черную юбку, белый свитер и остроконечные туфли. У нее не было узла, но был транзисторный приемник. Она выглядела очень усталой, и ее лицо было покрыто каплями пота.

Когда я подошел, женщина и мужчина помоложе обратились ко мне. Они хотели, чтоб я их подвез. Я сказал, что у меня в машине нет места, и показал им, что заднее сиденье полностью загружено — так, что места действительно совсем не оставалось. Мужчина предложил, чтобы я ехал медленно, а они разместились бы на заднем бампере или лежа на переднем капоте. Я счел эту идею идиотской. Однако в их просьбе была такая настойчивость, что я почувствовал себя очень неудобно и дал им денег на автобусные билеты. Мужчина помоложе взял деньги, поблагодарив меня, но старший с неприязнью повернулся ко мне спиной.

— Я хочу, чтобы меня подвезли, — сказал он. — Меня не интересуют деньги.

Затем он повернулся ко мне.

— Можете вы дать нам немного пищи или воды? — спросил он.

Мне действительно нечего было им дать. Они постояли еще, глядя на меня, а затем пошли прочь.

Я залез в машину и попытался завести мотор. Жара была очень сильной, и я, видимо, перекачал бензин. Услышав скрежет стартера, мужчина помоложе остановился, вернулся назад и встал позади машины, готовый подтолкнуть ее. Я испытал огромное неудобство и даже начал загнанно дышать. Наконец мотор заработал, и я уехал.

После того как я закончил рассказ, дон Хуан долго молчал.

— Почему ты не рассказал мне об этом раньше? — спросил он, не глядя на меня.

Не зная, что сказать, я пожал плечами и ответил, что никогда не считал это чем-то важным.

— Это чертовски важно, — сказал он. — Висенте — первоклассный маг. Он дал тебе что-то посадить, потому что у него были на это причины. И если ты встретил трех человек, которые, казалось, выскочили прямо из ниоткуда сразу же, как только ты посадил это, то здесь тоже была своя причина. Но только такой дурак, как ты, мог не обратить внимания на происшедшее и думать, что все это неважно.

Он захотел знать точно, что произошло, когда я навестил Висенте.

Я рассказал ему, что ехал через город и проезжал мимо базара. Мне пришла в голову мысль взглянуть на дона Висенте. Я пошел на базар и нашел ряд, где торговали лекарственными растениями. В ряду было три прилавка, за ними стояли три толстые женщины. Я дошел до конца прохода и обнаружил еще одну стойку за углом. Там я увидел худого хрупкого мужчину с седыми волосами. Он продавал женщине птичью клетку.

Я подождал, пока он освободится, и спросил, не знает ли он дона Висенте Медрано. Он смотрел на меня, не отвечая.

— Что вы хотите от этого Висенте Медрано? — спросил он наконец.

Я сказал, что пришел его навестить от друга, и назвал имя дона Хуана. Старик секунду смотрел на меня, а затем сказал, что он и есть Висенте Медрано и что он к моим услугам. Он попросил меня сесть. Он казался довольным, совершенно расслабленным и искренне дружественным. Я рассказал ему о своей дружбе с доном Хуаном и почувствовал, что между нами тут же возникли узы симпатии. Он сказал, что знает дона Хуана с тех пор, как им обоим было по двадцать лет. Дон Висенте выразил свое восхищение доном Хуаном. К концу нашего разговора он сказал с дрожью в голосе:

— Хуан — истинный человек знания. Сам я лишь немного занимался силами растений. Я всегда интересовался их целебными свойствами, даже собирал ботанические книги, которые продал совсем недавно.

Минуту помолчав, он пару раз потер свой подбородок. Казалось, он подыскивает нужное слово.

— Можно сказать, что я всего лишь человек лирического знания. Я не такой, как Хуан, мой индейский брат.

Дон Висенте молчал еще минуту. Его блестящие глаза смотрели на землю слева от меня. Затем он повернулся ко мне и сказал почти шепотом:

— О, как высоко парит мой индейский брат!

Он поднялся. Похоже, что наш разговор был окончен.

Если бы кто-нибудь другой делал заявления насчет индейского брата, я принял бы это за дешевое клише. Однако тон дона Висенте был столь искренен и глаза его были настолько ясны, что меня тронули его слова насчет индейского брата, парящего так высоко. И я поверил, что он сказал именно то, что имел в виду.

— Лирическое знание, ну и ну! — воскликнул дон Хуан, когда я все ему рассказал. — Висенте — брухо. Зачем ты пошел навещать его?

Я напомнил, что он сам просил меня об этом.

— Это абсурд! — воскликнул он драматически. — Я сказал тебе — когда-нибудь, когда будешь знать, как видеть, ты должен будешь навестить моего друга Висенте. Вот что я сказал. Очевидно, ты не слушал.

Я возразил, что не вижу дурного в том, что я навестил дона Висенте, что я был очарован его манерами и добротой.

Дон Хуан покачал головой и полушутливым тоном выразил свое удивление моей, как он выразился, «потрясающей удачей». Он сказал, что мой визит к дону Висенте — это то же самое, как если бы я вошел в львиную клетку, вооруженный прутиком. Дон Хуан казался возбужденным, однако же я не видел никаких причин для этого. Дон Висенте был прекрасным человеком; он казался таким хрупким. Его странно запоминающиеся глаза делали его почти эфемерным. Я спросил дона Хуана, каким образом такой замечательный человек может быть опасен.

— Ты неизлечимый дурак, — сказал он очень жестко. — Сам по себе он не станет причинять тебе никакого вреда. Но знание — это сила. И если человек встал на дорогу знания, он больше не отвечает за то, что может случиться с людьми, которые входят с ним в контакт. Ты должен был навестить его, уже узнав достаточно, чтобы защитить себя — не от него, а от той силы, которой он овладел и которая, кстати, не принадлежит ни ему, ни кому-то другому. Услышав, что ты мой друг, Висенте заключил, что ты можешь защитить себя, и сделал тебе подарок. Вероятно, ты ему понравился, и его подарок был удивителен, но ты не воспользовался им. Какая жалость!

24 мая 1968 года

Я надоедал дону Хуану почти весь день, прося, чтобы он рассказал мне о подарке дона Висенте. Я самыми различными способами объяснял ему, что он должен учесть различия между нами; то, что ему понятно само собой, может быть совершенно невоспринимаемым для меня.

— Сколько растений он тебе дал? — спросил он меня наконец.

Я сказал, что четыре, но в действительности я не запомнил. Тогда дон Хуан захотел узнать, что в точности произошло после того, как я покинул дона Висенте, и до того, как я остановился у дороги. Но и этого я не помнил.

— Важно количество растений и порядок событий, — сказал он. — Как я могу сказать тебе, что это был за пода-рок, если ты не помнишь, что случилось?

Я безуспешно пытался зрительно представить последовательность событий.

— Если бы ты помнил все, что случилось, — сказал он, — то я, по крайней мере, мог бы тебе сказать, как ты отбросил свой подарок.

Дон Хуан казался очень расстроенным. Он нетерпеливо добивался, чтобы я вспомнил, но моя память была почти совершенно пуста.

— Как ты думаешь, что я сделал неправильно, дон Хуан? — сказал я просто для того, чтобы продолжить разговор.

— Все.

— Но я следовал инструкциям дона Висенте буквально.

— Что ж из этого? Разве ты не понимаешь, что следовать его инструкциям было бессмысленно?

— Почему?

— Потому что эти инструкции были для того, кто умеет видеть, а не для идиота, который остался в живых только благодаря везению. Ты приехал повидать Висенте без подготовки. Ты ему понравился, и он сделал тебе подарок. И этот подарок легко мог стоить тебе жизни.

— Но зачем он дал мне что-то настолько серьезное? Если он маг, то он должен был знать, что я ничего не знаю.

— Нет, он не мог этого видеть. Ты выглядишь так, будто ты знаешь, но в действительности ты знаешь не много.

Я сказал, что искренне убежден, что нигде ничего из себя не строил — по крайней мере сознательно.

— Я не это имею в виду, — сказал он. — Если бы ты что-то из себя строил, Висенте все понял бы. Когда я вижу тебя, ты выглядишь так, словно знаешь очень многое, и, однако, я знаю, что это не соответствует действительности.

— Я выгляжу, как если бы я знал что?

— Секреты силы, конечно: знание брухо. Поэтому, когда Висенте увидел тебя, он сделал тебе подарок, а ты поступил с этим подарком так, как собака поступает с пищей, когда ее брюхо полно. Собака ссыт на пищу, когда она не хочет больше есть, чтобы не съели другие собаки. Так и ты поступил с подарком. Теперь мы никогда не узнаем, что произошло на самом деле. Ты многое потерял. Какая жалость!

Некоторое время он был спокоен. Затем передернул плечами и усмехнулся.

— От жалости нет пользы, — сказал он, — и все же трудно удержаться от нее. Подарки силы встречаются в жизни так редко; они уникальны и драгоценны. Возьми, например, меня; никто никогда не делал мне таких подарков. И я знаю очень немного людей, которые когда-либо получали такой подарок. Бросаться чем-то столь уникальным — стыдно.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, дон Хуан, — сказал я. — Могу я что-нибудь сделать, чтобы спасти подарок?

Он засмеялся и несколько раз повторил: «спасти подарок».

— Это звучит здорово, — сказал он. — Мне это нравится. Однако нет ничего, что можно было бы сделать, чтобы спасти твой подарок.

25 мая 1968 года

Сегодня дон Хуан потратил почти все время на то, чтобы показать мне, как собирать простые ловушки для маленьких животных. Почти все утро мы срезали и очищали ветки. У меня в голове вертелось множество вопросов. Я пытался говорить с ним, пока мы работали, но он отшатнулся, сказав, что из нас двоих только я могу одновременно двигать руками и ртом. Наконец мы сели отдохнуть'; и я выпалил вопрос:

— На что похоже виденье, дон Хуан?

— Ты должен научиться видеть, чтобы узнать это. Я не могу рассказать тебе.

— Это секрет, который мне нельзя знать?

— Нет. Просто я не могу описать тебе этого.

— Почему?

— Потому что это не имело бы для тебя никакого смысла.

— Испытай меня, дон Хуан. Может быть, это будет иметь смысл.

— Нет. Ты должен сделать это сам. Когда ты научишься, ты сможешь видеть каждую вещь в мире иначе.

— Значит ты, дон Хуан, видишь мир не таким, как все остальные люди?

— Я вижу обоими способами. Если я хочу «смотреть» на мир, я вижу его так, как это делаешь ты. А если я хочу видеть его, то воспринимаю иначе, известным мне способом.

— Выглядят ли вещи всегда одними и теми же, когда ты видишь их?

— Вещи не меняются. Ты меняешь свой способ смотреть, вот и все.

— Я имею в виду, дон Хуан, что если ты видишь, например, одно и то же дерево, остается ли оно таким же всегда, когда ты видишь его?

— Нет, оно меняется, и все же оно — то же самое.

— Но если то же самое дерево меняется всякий раз, когда ты видишь, то твое виденье может быть простой иллюзией.

Он засмеялся и некоторое время не отвечал, а, казалось, думал. Наконец он сказал:

— Когда ты смотришь на вещи, ты не видишь их. Ты просто смотришь на них — для того, я полагаю, чтобы убедиться, что там что-то есть. Поскольку ты не связан с виденьем, вещи выглядят практически одинаково всегда, когда ты смотришь на них. С другой стороны, если ты умеешь видеть, ни одна вещь никогда не оказывается той же самой, когда ты видишь ее, и тем не менее она та же самая. Например, я говорил тебе, что человек выглядит как яйцо. Всякий раз, когда я вижу яйцо одного и того же человека, я вижу яйцо, однако это не то же самое яйцо.

— Но если ни одна вещь не будет той же самой, ты не сможешь ничего распознать; так в чем же преимущество виденья!

— Ты сможешь различать вещи. Ты сможешь видеть их такими, каковы они в действительности.

— А разве я не вижу вещи такими, каковы они в действительности?

— Нет. Твои глаза научились только смотреть. Возьмем в качестве примера трех людей, с которыми ты встретился, трех мексиканцев. Ты детально описал их и даже рассказал мне, как они были одеты. И это только подтвердило мне, что ты вообще не видел их. Если бы ты был способен видеть, ты мгновенно определил бы, что они не люди.

— Это были не люди? А кто же?

— Они были не люди, вот и все.

— Но это невозможно. Они совершенно такие же, как ты и я.

— Нет, они были не такие. Я уверен в этом.

Я спросил его, кем они были — духами, призраками или душами умерших людей. Он ответил, что не знает, кто такие духи, призраки и души.

Я перевел ему определение слова «призрак» из словаря Вебстера: «Предполагаемый развоплощенный дух умершего человека, появление которого воспринимается живыми людьми как бледное туманное привидение», а затем определение духа: «Сверхъестественное существо, особенно известное… как призрак, обитающее в определенной области, имеющее определенный (хороший или дурной) характер».

Он сказал, что их можно было бы назвать духами, хотя определение, которое я прочитал, не совсем точно описывает их.

— Являются ли они хранителями какого-либо рода? — спросил я.

— Нет, они ничего не охраняют.

— Они надзиратели? Наблюдают за людьми?

— Они — силы, ни хорошие, ни плохие, просто силы, которые брухо обучается подчинять себе.

— Они союзники, дон Хуан?

— Да, они являются союзниками человека знания. — Это был первый случай за восемь лет нашей связи, когда дон Хуан близко подошел к определению «союзника». Я просил его сделать это десятки раз. Он обычно отметал мои вопросы, говоря, что я знаю, что такое союзники, и что было бы глупо говорить о том, что мне и так известно. Прямое высказывание дона Хуана о природе союзников было новым для меня, и это побудило меня расспрашивать его дальше.

— Ты говорил мне, что союзники находятся в растениях, — сказал я, — дурмане и в грибах.

— Я никогда не говорил тебе этого, — сказал он с большой убежденностью. — Ты сам все время делаешь поспешные выводы.

— Но я записал это в своем блокноте, дон Хуан.

— Ты можешь записывать все, что тебе угодно, но не говори мне, что это сказал я.

Я напомнил ему, что сначала он говорил, что союзником его бенефактора был дурман, а его собственным союзником — дымок; и что позже он разъяснил это, сказав, что союзник находится в каждом растении.

— Нет. Это неправильно, — сказал он, сморщившись. — Дымок — мой союзник, но это не значит, что мой союзник находится в курительной смеси, или в грибах, или в моей трубке. Они все должны соединиться вместе для того, чтобы привести меня в контакт с союзником, и этого союзника я по своим соображениям называю дымком.

Дон Хуан сказал, что три человека, которых я видел и которых он назвал «лос ке но сон хенте» (те, кто не является людьми), были в действительности союзниками дона Висенте.

Я напомнил ему, что, по его словам, различие между союзником и Мескалито состоит в том, что союзника нельзя увидеть, в то время как Мескалито увидеть очень легко.

После этого мы вступили в длинную дискуссию. Он сказал, что подразумевал, что союзника нельзя увидеть, так как тот может принимать любую форму. Когда я вспомнил его слова о том, что Мескалито также может принимать любую форму, дон Хуан прекратил беседу, сказав, что виденье, которое он имеет в виду, — это не простое «смотрение на вещи» и что я запутался из-за своей приверженности к разговорам.

Несколько часов спустя дон Хуан опять вернулся к теме союзников. Я чувствовал, что его каким-то образом раздражают мои вопросы, поэтому больше не нажимал на него. В это время он показывал мне, как делать ловушку для кроликов; я должен был держать длинную палку и сгибать ее как можно сильнее, так, чтобы он мог привязать к концам палки шнур. Палка была довольно тонкой, но все же требовалось значительное усилие, чтобы согнуть ее. Мои руки и голова дрожали от напряжения, и я почти выдохся к тому времени, когда он наконец привязал шнур.

Мы уселись, и он начал говорить. Он сказал, что для него очевидно, что я ничего не могу уразуметь до тех пор, пока не поговорю об этом, и поэтому он не возражает против моих вопросов и собирается рассказать мне о союзниках.

— Союзники не в дымке, — сказал он. — Дымок берет тебя туда, где находится союзник, а когда ты станешь с союзником одним целым, тебе больше не понадобится курить. С этого времени ты можешь призывать своего союзника по желанию и заставлять его делать все, что пожелаешь. Союзники не плохие и не хорошие, а используются магами для всего, что те считают нужным. Мне нравится дымок как союзник, потому что он не требует от меня многого. Он постоянен и честен.

— Каким ты видишь союзника, дон Хуан? Те трое людей, которых я видел, выглядели для меня обычными людьми; как бы они выглядели для тебя?

— Они бы выглядели обычными людьми.

— Но тогда как же ты можешь отличать их от реальных людей?

— Реальные люди выглядят светящимися яйцами, когда ты видишь их. Нелюди всегда выглядят как люди. Вот что я имел в виду, когда сказал, что ты не можешь увидеть союзника. Союзники принимают разную форму. Они выглядят как собаки, койоты, птицы, даже репейники или что угодно другое. Единственное различие в том, что, когда ты видишь их, они выглядят совершенно как то, чем они притворяются. Все имеют свою собственную форму бытия, когда ты видишь. Точно так же, как люди выглядят яйцами, другие вещи выглядят как что-либо еще, но союзников можно видеть только в той форме, которую они изображают. Эта форма достаточно хороша, чтобы обмануть глаза, наши глаза то есть. Собака никогда не обманется, и точно так же ворона.

— Но зачем им нас обманывать?

— Я считаю нас шутами. Мы обманываем сами себя. Союзники просто принимают внешнюю форму того, что вокруг, а затем мы принимаем их за то, чем они не являются. Не их вина, что мы приучили наши глаза только смотреть на вещи.

— Мне неясна их функция, дон Хуан. Что делают союзники в мире?

— Это все равно что спросить меня, что мы, люди, делаем в мире. Я действительно не знаю. Мы здесь, и это все. И союзники здесь так же, как мы; а может, были здесь и до нас.

— Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан: «до нас»?

— Мы, люди, не всегда были здесь.

— Ты имеешь в виду здесь — в стране или здесь — в мире?

Тут мы вступили в длительный спор. Дон Хуан сказал, что для него существует только один мир — то место, куда он ставит свои ноги. Я спросил его, откуда он знает, что мы не всегда были в мире.

— Очень просто, — сказал он. — Мы, люди, очень мало знаем о мире. Койот знает намного больше вас. Койот едва ли когда-нибудь обманывается внешним видом мира.

— Как же мы тогда ухитряемся их ловить и убивать? — спросил я. — Если они не обманываются внешним видом, то как же они так легко погибают?

Дон Хуан смотрел на меня до тех пор, пока я не почувствовал замешательства.

— Мы можем поймать, или отравить, или застрелить койота, — сказал он, — он для нас легкая жертва, потому что не знаком с манипуляциями человека. Однако если койот выживет, то можешь быть уверен, что мы его не поймаем во второй раз. Хороший охотник знает это и никогда не ставит свои ловушки дважды в одном месте. Потому что если койот умер в ловушке, то каждый койот может увидеть его смерть, которая остается там, и поэтому они будут избегать ловушки или даже всего того места, где она была поставлена. Мы, с другой стороны, не видим смерти, которая остается на том месте, где умер один из окружающих нас людей; мы можем догадываться о ней, но мы никогда ее не видим.

— Может койот видеть союзника?

— Конечно.

— Как выглядит союзник для койота?

— Мне нужно быть койотом, чтобы знать это. Я могу сказать тебе, однако, что для вороны он подобен остроконечной шляпе — круглой и широкой внизу, с длинной острой верхушкой. Некоторые из них светятся, но большинство — тусклые и кажутся очень мрачными, походят на мокрый кусок ткани. Они выглядят зловеще.

— Как они выглядят, когда ты видишь их, дон Хуан?

— Я сказал тебе уже: они выглядят как то, чем они притворяются. Они принимают любой размер или форму, которые им подходят. Могут принять форму камня или горы.

— Разговаривают ли они, смеются или производят какой-нибудь шум?

— В обществе людей они ведут себя как люди. В обществе животных они ведут себя подобно животным. Животные обычно боятся их; однако если они привыкают к виду союзников, то оставляют их в покое. Мы сами делаем нечто подобное. Среди нас — множество союзников, но мы не пристаем к ним. Поскольку наши глаза могут только смотреть на вещи, мы их не замечаем.

— Это значит, что некоторые из людей, которых я вижу на улице, на самом деле не являются людьми? — спросил я, поистине сбитый с толку его утверждением.

— Да, некоторые не являются, — сказал он выразительно.

Его слова показались мне невероятными, и все же я не мог всерьез считать, что дон Хуан говорит такие вещи только для эффекта. Я сказал, что это звучит как научно-фантастический рассказ о существах с других планет. Он ответил, что его не волнует, как это звучит, но некоторые люди на улице не являются людьми.

— Почему ты должен думать, что каждое лицо в движущейся толпе является человеческим существом? — спросил он с самым серьезным видом.

Я в самом деле не мог объяснить почему, за исключением того, что с моей стороны это было актом чистой веры.

Он заговорил о том, что часто он охотно наблюдал в оживленных местах скопления народа и мог иногда видеть толпу людей, выглядящих наподобие яиц, — и среди массы яйцеподобных существ ему удавалось заметить одного, который выглядел просто как человек.

— Очень приятно заниматься этим, — сказал он, смеясь, — по крайней мере мне. Я люблю сидеть в парках и на автостанциях и наблюдать. Иногда я могу сразу же заметить союзника, в другое время я вижу только настоящих людей. Однажды я увидел двух союзников, сидящих в автобусе бок о бок. Только один раз в своей жизни я видел двух союзников вместе.

— Это имело для тебя особое значение — увидеть двух?

— Конечно. Все, что они делают, имеет значение. Из их действий брухо может иногда извлечь свою силу. Даже если брухо не имеет своего собственного союзника, но знает, как видеть, он может получить силу, наблюдая действия союзников. Мой бенефактор научил меня этому, и за несколько лет до того, как у меня появился свой собственный союзник, я отыскивал союзников в толпах людей и каждый раз видел одного, который учил меня чему-нибудь. Ты нашел трех вместе. Какой великолепный урок ты прозевал!

Больше он ничего не говорил, пока мы не кончили собирать кроличьи ловушки. Потом он повернулся ко мне и неожиданно, как будто он только что об этом вспомнил, сказал, что другая важная вещь, относящаяся к союзникам, следующая: если они вдвоем, то всегда одинаковы. Два союзника, которых он видел, были мужчинами, сказал он; и из того, что я видел двух мужчин и одну женщину, он заключил, что мой опыт был особенно необычным.

Я спросил его, могут ли союзники принимать вид детей; могут ли дети быть одного или разных полов; могут ли союзники изображать людей различных рас; могут ли они иметь вид семьи, состоящей из мужчины, женщины и ребенка; и, наконец, я спросил его, может ли союзник иметь вид человека, управляющего автомобилем или автобусом.

Дон Хуан ничего не отвечал на это. Он улыбался, пока я говорил все это. Когда он услышал мой последний вопрос, то расхохотался и сказал, что я не обдумываю своих вопросов и что более уместным было бы спросить, видел ли он когда-либо союзника, управляющего транспортным средством.

— Ведь ты не собираешься забывать про мотоциклы, да? — спросил он с предательским блеском в глазах.

Я нашел его насмешки над моими вопросами забавными и необидными и засмеялся вместе с ним.

Затем он объяснил, что союзники не могут руководить чем-нибудь или воздействовать на что-то прямо; однако они могут влиять на человека косвенно. Дон Хуан сказал, что входить в контакт с союзником опасно, потому что союзник может вывести наружу самое худшее, что есть в человеке. Ученичество здесь бывает долгим и трудным, сказал он, так как надо свести к минимуму все, что не является необходимым в жизни, чтобы выдержать нагрузку такого столкновения. Дон Хуан сказал, что его бенефактор, впервые войдя в контакт с союзником, был вынужден обжечь себя и получил такие шрамы, как будто на него напал горный лев. Что касается его самого, сказал дон Хуан, то союзник толкнул его в кучу горящих дров, и он немного обжег колено и лопатку, но когда он стал с союзником одним целым, шрамы исчезли.

3

10 июня 1968 года мы с доном Хуаном отправились в дальнее путешествие, чтобы участвовать в митоте. Уже несколько месяцев я ждал такой возможности, хотя не был уверен, что на самом деле хочу ехать. Колебался я, наверное, из-за страха, что на митоте придется глотать пейот, а такого намерения у меня не было совсем. Не раз я объяснял эти чувства дону Хуану. Сначала он терпеливо посмеивался, но в конце концов заявил, что не желает слышать больше ни слова о моих страхах.

Привлекло меня то, что митот был идеален для проверки выстроенных мною схем. Я так и не отказался полностью от идеи о необходимом присутствии на таких собраниях скрытого лидера, который обеспечивает согласие между участниками. У меня было ощущение, что дон Хуан отверг эту идею по каким-то собственным соображениям, предпочитая объяснять все, что имеет место на митотах, в терминах виденья. Я считал, что мое стремление найти подходящее объяснение в собственных терминах не совпадало с тем, чего он от меня хотел, и ему пришлось отбросить мои доводы, как он привык делать со всем, что не вписывалось в его систему.

Перед самым отъездом дон Хуан смягчил мои опасения относительно пейота, сказав, что я буду на встрече только для того, чтобы наблюдать. Я обрадовался. Я был почти уверен, что раскрою скрытую процедуру, при помощи которой участники приходят к согласию.

Время шло уже к вечеру, когда мы отправились. Солнце почти касалось горизонта; я чувствовал его на своей шее и жалел, что на заднем стекле моей машины нет шторки. С вершины холма я видел огромную равнину; дорога была похожа на черную ленту, расстеленную по земле, бегущую вверх и вниз по бесчисленным холмам. Мгновение я глядел на нее, а потом мы начали спускаться. Дорога уходила на юг и исчезла за рядом низких гор на горизонте.

Дон Хуан сидел спокойно, глядя прямо вперед. За долгое время мы не проронили ни слова. В машине стояла неприятная духота. Я открыл все окна, но это не помогло — день был исключительно жарким. Я чувствовал себя очень беспокойно и раздраженно и начал жаловаться на жару.

Дон Хуан наморщился и насмешливо поглядел на меня.

— В это время повсюду в Мексике жарко, — сказал он. — С этим ничего не поделаешь.

Я не смотрел на него, но знал, что он за мной наблюдает. Двигаясь под уклон, машина набирала скорость. Я мельком увидел дорожный знак «Vado» — выбоина. Когда действительно показался ухаб, мы ехали довольно быстро, и, хоть я притормозил, мы ощутили удар и подскочили на сиденьях. Я значительно уменьшил скорость: в местах, по которым мы проезжали, скот свободно пасется по сторонам дороги, а труп сбитой автомобилем лошади или коровы — обычное явление. В одном месте мне пришлось остановиться совсем, чтобы пропустить несколько лошадей, переходивших дорогу. Я еще больше занервничал и разозлился — дону Хуану я сказал, что это все от жары, которую я не люблю с самого детства, потому что маленьким я каждое лето изнывал от духоты и едва мог дышать.

— Но теперь ты не ребенок, — ответил он.

— Жара все так же душит меня.

— Что ж, меня обычно душил голод, когда я был ребенком, — сказал он мягко. — Быть очень голодным — единственное, что я знал тогда; часто я распухал так, что тоже не мог дышать. Но это было, когда я был ребенком. Теперь я не могу ни задыхаться, ни раздуваться, как жаба, когда голоден.

Я не знал, что сказать. Понятно было, что я занял неверную позицию и вскоре мне придется отстаивать точку зрения, которую в действительности совершенно не хотелось защищать. Жара была не такой уж нестерпимой. А удручала меня на самом деле перспектива вести машину больше тысячи миль к цели нашего путешествия. Я чувствовал раздражение от мысли, что придется вымотаться.

— Давай остановимся и купим чего-нибудь поесть, — сказал я. — Может быть, когда солнце сядет, такой жары не будет.

Дон Хуан взглянул на меня с улыбкой и сказал, что, насколько он понимает, моя политика — не есть в придорожных буфетах, а впереди еще долго не будет ни одного чистого городка.

— Разве ты уже не боишься поноса? — спросил он.

Я уловил его сарказм, но выражение его лица оставалось вопрошающим и в то же время серьезным.

— Твои поступки, — сказал он, — наводят на мысль, что дизентерия так и рыскает вокруг, выжидая, когда ты выйдешь из машины, чтобы на тебя наброситься. Ты в ужасном положении — если тебе удастся сбежать от жары, тебя наверняка настигнет дизентерия!

Тон дона Хуана был настолько серьезен, что я неожиданно для себя рассмеялся. Потом мы долго ехали молча. И когда доехали почти до автостоянки под названием «Los Vidrios» — «Стекло», уже почти стемнело.

Дон Хуан крикнул, не выходя из машины:

— Что у вас сегодня на ужин?

— Свинина, — раздался крик из помещения.

— Надеюсь, что свинья попала под машину сегодня, — сказал мне, смеясь, дон Хуан.

Мы вышли из машины. Дорога с обеих сторон была ограждена цепями низких гор, которые казались застывшей лавой гигантского вулканического извержения. В темноте черные зубчатые силуэты пиков на фоне неба казались огромными осколками стекла.

Пока мы ели, я сказал дону Хуану, что знаю, почему это место называется «Стекло». По моему мнению, название было дано из-за формы гор, похожих на огромные стекла.

Дон Хуан сказал убежденно, что место называется «Los Vidrios», потому что тут когда-то перевернулся грузовик со стеклом и битые стекла годами валялись вдоль дороги.

Я подумал, что он шутит, и спросил, действительно ли стоянку назвали так из-за этого.

— Почему ты не спросишь кого-нибудь из местных? — ответил он.

Я спросил человека, который сидел за соседним столиком. Он извинился, что не знает. Я отправился на кухню и спросил женщин, но никто из них не знал, в чем дело, — по их словам, место просто называлось «Стекло».

— Думаю, что я прав, — тихо сказал дон Хуан. — Мексиканцы не привыкли замечать вещи вокруг себя. Они способны не заметить стеклянные горы, но наверняка могут оставить гору битого стекла валяться где попало несколько лет.

Оба мы нашли картину забавной и рассмеялись.

Когда мы покончили с едой, дон Хуан спросил, как я себя чувствую. Я сказал, что хорошо, но на самом деле испытывал какую-то неловкость. Дон Хуан посмотрел на меня и, по-видимому, заметил, что мне не по себе.

— Раз ты решил приехать в Мексику, ты должен был отбросить все свои мелкие страхи, — сказал он очень жестко. — Твое решение приехать должно было развеять их. Ты приехал, потому что ты хотел приехать. Так поступает воин. Я говорил много раз: самый эффективный способ жить — жить как воин. Беспокойся и думай до того, как принять решение, но когда ты его принял, освободись от забот и мыслей; впереди тебя будут ждать миллионы других решений. Таков путь воина.

— Я думаю, что так и делаю, дон Хуан, хотя бы иногда. Но все же очень трудно постоянно напоминать себе об этом.

— Когда вещи становятся неясными, воин думает о своей смерти.

— Это еще труднее, дон Хуан. Для большинства из людей смерть — что-то очень неясное и далекое. Мы никогда о ней не думаем.

— Почему нет?

— А почему мы должны?

— Очень просто, — сказал он, — потому, что идея смерти — это единственная вещь, которая закаляет наш дух.

К тому времени, когда мы покинули Лос Видриос, было уже так темно, что зубчатые силуэты гор растворялись в черноте неба. Больше часа мы ехали в молчании. Я устал. Мне не хотелось разговаривать, потому что было не о чем говорить. Движение на дороге почти прекратилось — появлялись только редкие встречные машины. Похоже, одни мы ехали по шоссе на юг. Мне это показалось странным, и я все время смотрел в зеркало заднего обзора в поисках других машин, но их не было.

Через некоторое время я перестал высматривать машины и снова задумался о смысле нашей поездки. Потом я заметил, что свет моих фар очень ярок по сравнению с темнотой вокруг, и еще раз взглянул в зеркало. Сначала я увидел яркое сияние, а затем две светящиеся точки, словно возникшие из-под земли. Это были фары машины на вершине холма далеко позади нас. Некоторое время они были видны, а потом исчезли в темноте, как если бы их выключили. Через секунду они появились на другом бугре, а затем исчезли вновь. Я долго следил за их появлениями и исчезновениями. В какой-то миг мне пришло в голову, что машина нагоняет нас. Она определенно приближалась. Огни становились больше и ярче. Непроизвольно я нажал сильнее на педаль газа. И ощутил неловкость. Дон Хуан понял, наверное, что меня беспокоит, а может быть, только заметил, что я увеличиваю скорость. Сначала он взглянул на меня, затем обернулся и посмотрел на огни далеких фар.

Он спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что долго не замечал позади нас никаких машин и внезапно увидел фары машины, которая нас нагоняет.

Он хмыкнул и спросил, действительно ли мне кажется, что это машина. Я ответил, что это должно быть машиной, и тогда он сказал, что по моему интересу к этому свету он понял — я чувствую, что позади нас нечто большее, чем просто машина. Я настаивал на том, что это просто еще одна машина на шоссе или, может быть, грузовик.

— Что же еще это может быть? — громко сказал я. Намеки дона Хуана привели меня на грань срыва.

Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем медленно кивнул, словно взвешивая то, что собирался сказать.

— Это огни на голове смерти, — сказал он мягко. — Смерть надевает их, как шляпу, а затем галопом срывается с места. Это огни смерти, галопом несущейся за нами и подбирающейся все ближе.

По моей спине пробежали мурашки. Через некоторое время я снова взглянул в зеркало, но огней уже не было.

Я сказал дону Хуану, что машина, должно быть, остановилась или свернула с дороги. Он не стал смотреть назад, просто вытянул руки и зевнул:

— Нет. Смерть никогда не останавливается. Иногда она гасит свои огни, только и всего.

Мы приехали в Северо-Восточную Мексику 13 июня. Две старые индейские женщины, похожие друг на друга и казавшиеся сестрами, и четыре девушки стояли у дверей небольшого саманного дома. Позади дома была пристройка и сарай с двухскатной крышей, от которого осталась лишь часть крыши и одна стена. Женщины явно ждали нас; они, видимо, заметили мою машину по столбу пыли, которую она поднимала на грунтовой дороге после того, как несколькими милями ранее я свернул с шоссе. Дом стоял в глубокой долине, и от его дверей дорога выглядела длинным шрамом, поднимавшимся высоко вверх по склону зеленых холмов.

Дон Хуан вышел из машины и минуту разговаривал со старыми женщинами. Они указали на деревянные стулья перед дверью. Дон Хуан сделал мне знак подойти и сесть. Одна из старых женщин села с нами; все остальные ушли в дом. Две девушки остановились около двери, с любопытством разглядывая меня. Я помахал им. Они захихикали и убежали внутрь. Через некоторое время подошли двое молодых людей и поздоровались с доном Хуаном. Они не говорили со мной и даже не смотрели на меня. Они коротко что-то рассказали дону Хуану; он поднялся, и все мы, включая женщин, пошли к другому дому, примерно в полумиле от первого.

Там мы встретились с другой группой людей. Дон Хуан вошел внутрь, но мне велел остаться у двери. Я заглянул внутрь и увидел старого индейца, примерно в возрасте дона Хуана, который сидел на деревянном стуле.

Было еще не совсем темно. Группа молодых индейцев и индианок спокойно стояла вокруг грузовика у дома. Я заговорил с ними по-испански, но они намеренно избегали отвечать мне; женщины хихикали каждый раз, когда я что-либо говорил, а мужчины вежливо улыбались и отводили глаза.

Казалось, они меня не понимали, и все же я был уверен, что некоторые из них говорят по-испански, так как слышал их разговоры между собой.

Через некоторое время дон Хуан и другой старик вышли наружу, забрались в грузовик и сели рядом с шофером. Для нас это послужило сигналом, и мы полезли в грузовик. У кузова не было бокового ограждения, и когда грузовик тронулся, мы все схватились за длинную веревку, привязанную к каким-то крюкам на полу.

Грузовик медленно ехал по грунтовой дороге. В одном месте на очень крутом склоне он остановился; все соскочили и пошли сзади. Затем двое молодых людей вскочили обратно и сели на краю, держась за веревку. Пока они с трудом удерживали равновесие, женщины смеялись и подбадривали их. Дон Хуан и старик, к которому обращались как к дону Сильвио, тоже шли позади, и им, казалось, не было дела до проделок молодежи. Когда дорога выровнялась, все снова сели на пол кузова.

Мы ехали около часа. Пол был исключительно твердым и неудобным, поэтому я стоял, держась за крышку кабины, и ехал так до тех пор, пока мы не остановились перед группой хижин. Там были люди; к этому времени стало довольно темно, и я смог разглядеть только нескольких в тусклом желтоватом свете керосиновой лампы, висящей возле открытой двери.

Все покинули машину и смешались с людьми из домов. Дон Хуан опять велел мне оставаться снаружи. Я облокотился о переднее крыло грузовика, и через одну-две минуты ко мне присоединились еще трое молодых людей. Одного из них я встречал четыре года назад на предыдущем митоте. Он обнял меня за плечи.

— Ты молодец, — прошептал он по-испански.

Мы очень тихо стояли около грузовика. Была теплая ветреная ночь, слышалось тихое рокотание ручья неподалеку. Мой приятель спросил меня шепотом, нет ли у меня сигарет. Я предложил окружающим пачку. При свете сигарет я взглянул на часы. Было девять.

Вскоре после этого из дома вышло несколько человек, и трое молодых людей ушли. Дон Хуан подошел ко мне и сказал, что объяснил мое присутствие к общему удовлетворению и что меня приглашают обслуживать водой участников митота. Надо было отправляться прямо сейчас.

Группа из десяти женщин и одиннадцати мужчин вышла из дома. Их предводитель был довольно кряжист, на вид ему было за пятьдесят. Они называли его Мочо — прозвище, которое означает «усеченный». Его шаги были стремительными и твердыми; в руке он нес керосиновый фонарь, помахивая им из стороны в сторону. Сначала я думал, что он машет фонарем просто так, а потом заметил, что взмахом фонаря он указывает на какое-нибудь препятствие или трудное место на дороге. Мы шли больше часа. Женщины болтали и время от времени тихо смеялись. Дон Хуан и второй старик были во главе процессии, а я — в самом конце. Я не спускал глаз с дороги, пытаясь разглядеть, куда я ставлю ноги.

Прошло уже четыре года с тех пор, как дон Хуан и я ходили ночью в горы, и моя физическая форма была уже не та — я все время спотыкался, из-под ног у меня летели камни, а колени совсем потеряли гибкость. Дорога, казалось, бросалась на меня, когда я доходил до более высокого места, или проваливалась подо мною, когда появлялась впадина. Я был самым шумным пешеходом, и это невольно делало из меня клоуна. Кто-то в группе говорил «Ух»; когда я спотыкался, и все смеялись. Один камень, который я нечаянно пнул ногою, попал в пятку женщине, и она громко сказала, ко всеобщему удовольствию: «Дайте свечку бедному мальчику». Но последним испытанием для меня было, когда я оступился и вынужден был схватиться за идущего впереди; он чуть не потерял равновесие под моей тяжестью и издал нарочитый визг. Все так смеялись, что группа должна была на время остановиться.

Наконец человек, который был ведущим, махнул своей лампой вверх и вниз. Похоже, это был знак, что мы прибыли к месту назначения. Справа, неподалеку, виднелся темный силуэт низкого дома. Все разбрелись в разных направлениях. Я стал искать дона Хуана. Его было трудно найти в темноте. Я некоторое время бродил, шумно натыкаясь на все вокруг, пока не заметил, что он сидит на камне.

Он опять сказал, что моя задача — подносить воду участникам митота. Этой процедуре он уже обучил меня несколько лет назад. Я помнил каждую ее деталь, но он решил освежить мои воспоминания и вновь показал мне, как это делается.

Затем мы прошли за дом, где собрались все мужчины. Они развели костер. Примерно в пяти метрах от костра был чистый участок, покрытый соломенными циновками. Мочо — человек, который вел нас, — сел на циновку первым; я заметил, что у него отсутствует верхняя половина левого уха, что объясняло причину его прозвища. Дон Сильвио сел справа от него, а дон Хуан — слева. Мочо сидел лицом к огню. Молодой человек приблизился к нему, положил перед ним плоскую корзину с батончиками пейота и сел между Мочо и доном Сильвио. Другой молодой человек принес две небольшие корзинки, поставил их рядом с пейотными батончиками и сел между Мочо и доном Хуаном. Затем еще двое молодых людей сели по бокам дона Сильвио и дона Хуана, образовывая круг из семи человек. Женщины оставались внутри дома. Обязанностью молодых людей было поддерживать огонь всю ночь, а один подросток и я должны были хранить воду, которая предназначалась семи участникам ночного ритуала. Мы с мальчиком сели у камня. Огонь и сосуд с водой находились напротив друг друга, на равном расстоянии от круга участников.

Мочо, который был ведущим, запел свою пейотную песню; его глаза были закрыты, а тело покачивалось вверх-вниз. Это была очень длинная песня. Языка я не понимал. Затем все остальные один за другим пропели свои пейотные песни. Они явно не следовали никакому установленному порядку, а пели тогда, когда чувствовали потребность. Затем Мочо поднял корзину с пейотными батончиками, взял два из них и поставил ее назад в центр круга. Следующим был дон Сильвио, а затем дон Хуан. Четверо молодых людей, которые казались отдельной группой, по очереди взяли по два батончика, передавая корзину в направлении против часовой стрелки.

Каждый из семи участников спел свою песню и съел по два батончика пейота четыре раза. Затем они пустили по кругу две другие корзины с сухими фруктами и сушеным мясом.

Эту последовательность они повторяли в различное время в течение ночи, однако я не смог заметить никакого скрытого распорядка в их движениях. Они не разговаривали друг с другом; казалось, они здесь сами по себе и сами для себя. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них хотя бы один раз обратил внимание на то, что делают остальные.

Перед рассветом они поднялись, и мы с молодым парнем дали им воды. Потом я пошел погулять, чтобы сориентироваться. Дом — хижина в одну комнату — был низким саманным сооружением с крышей из хвороста. Пейзаж был очень подавляющим. Хижина стояла на холмистой равнине со смешанной растительностью; кустарники и кактусы росли вперемешку, но деревьев не было совершенно. Я не испытывал желания удаляться от дома.

Утром женщины ушли. Мужчины молча ходили перед домом. Около полудня все мы опять сели в том же порядке, как и предыдущей ночью. Корзина с сушеным мясом, нарезанным на куски такой же величины, что и батончики пейота, пошла по кругу. Некоторые из мужчин спели свои пейотные песни. Через час или около того все они поднялись и разошлись в разные стороны.

Женщины оставили горшок каши для тех, кто следит за огнем и водой. Я немного поел, а затем проспал большую часть дня.

Когда стемнело, молодые люди, ответственные за огонь, опять развели костер, и начался новый цикл. Он шел примерно в том же порядке, что и предыдущей ночью, и кончился на рассвете.

В течение всей ночи я старался наблюдать и фиксировать все движения каждого из семи участников в надежде заметить хотя бы малейший след системы словесной или бессловесной связи между ними. Однако в их действиях не было ничего, что указывало бы на скрытую систему.

В начале вечера цикл принятия пейота возобновился. К утру я знал, что потерпел полную неудачу в попытках определить скрытого лидера, заметить хоть какую-нибудь форму тайной связи между участниками или какие-либо следы системы соглашений. Остаток дня я приводил в порядок свои записи.

Когда мужчины собрались опять на четвертую ночь, я каким-то образом уже знал, что эта встреча будет последней. Никто ничего не говорил мне об этом, однако я знал, что на следующий день все разъедутся. Я сел возле воды, и каждый занял свое место в том порядке, какой был установлен ранее.

Семь человек, сидящие кругом, вели себя так же, как в три предыдущие ночи. Как и прежде, я погрузился в наблюдение за их движениями. Я хотел записать все — каждое движение, каждый жест, каждый звук.

В один момент я услышал нечто вроде гудения. Это был просто звон в ушах, и я не придал ему значения. Гудение стало громче, однако все еще было в границах моих обычных телесных ощущений. Мое внимание было разделено между людьми, за которыми я наблюдал, и звуком, который я слышал. Затем, в какое-то мгновение, лица людей стали ярче — словно включили свет. Но это было не совсем так, как если бы включили электрический свет или зажгли лампу или как если бы их лица осветил костер. Это, скорее, было похоже на люминесценцию, розовое свечение, очень размытое, но заметное с того места, где я сидел. Гудение стало громче. Я взглянул на подростка, который был со мной, но тот спал.

К этому времени розовое свечение стало еще более заметным. Я взглянул на дона Хуана. Его глаза были закрыты; так же были закрыты глаза дона Сильвио и Мочо. Глаз четырех молодых людей видно не было, потому что двое из них склонились вперед, а двое сидели спиной ко мне.

Я еще глубже погрузился в наблюдение, однако пока не понимал, действительно ли я слышу гудение и действительно ли вижу розовое свечение вокруг людей. Через минуту я заметил, что размытый розовый свет и гудение очень устойчивы. Я пережил момент сильнейшего замешательства, а затем мне пришла в голову мысль, ничего общего не имеющая ни с происходящим вокруг, ни с той целью, которую я перед собой ставил. Я вспомнил одну вещь, которую моя мать сказала мне, когда я был ребенком.

Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого сделать. Мысль возвращалась; она была сильнее и требовательней. Затем я ясно услышал голос моей матери, которая звала меня, услышал шлепанье ее тапочек и ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что благодаря какому-то миражу или галлюцинации я перенесусь сейчас во времени и пространстве и увижу ее, но я увидел только спящего мальчика. То, что я увидел его, встряхнуло меня, и на короткое время я почувствовал себя легко и собранно.

Я опять посмотрел на группу мужчин. Они совсем не изменили своего положения. Однако свет пропал, и пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение и подумал, что галлюцинация, в которой слышался голос моей матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я говорил себе снова и снова, что на мгновение этот голос чуть не поймал меня. Мельком я заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело значения. Я был загипнотизирован воспоминанием о голосе матери, позвавшем меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо другом. И вдруг я снова услышал ее голос так ясно, как если бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я быстро повернулся, но увидел только силуэт хижины и кустов.

То, что я услышал свое имя, ввергло меня в глубокую тоску и заставило застонать. Я ощутил холод и крайнее одиночество и заплакал. В этот момент у меня было ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто обо мне заботился бы. Я повернул голову, чтобы поглядеть на дона Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не было мыслью о матери, обычно возникавшей у меня, когда я о ней думал. Я ясно увидел ее рядом. Я почувствовал отчаяние и задрожал; мне захотелось убежать. Образ матери был слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, чего я искал на этом пейотном собрании. Однако никаким сознательным действием я не мог избавиться от него. Наверно, если бы я действительно хотел избавиться от видения, я мог бы открыть глаза, но вместо этого я стал его детально исследовать. Я не просто смотрел — я скрупулезно изучал и оценивал. Очень странное чувство, подобно внешней силе, охватило меня, и я неожиданно почувствовал ужасное бремя любви к моей матери. Когда я услышал свое имя, то как бы разорвался; воспоминания о матери наполнили меня тоской и меланхолией. Но рассмотрев ее, я понял, что она никогда мне не нравилась. Это было шокирующим открытием. Мысли и видения хлынули на меня лавиной. Образ матери в какой-то момент исчез — он уже не был важным. Меня больше не интересовало, что делают индейцы. Я вообще забыл про митот. Меня захватили необычные мысли; необычные, потому что они были не просто мыслями — это были целостные единицы ощущения, являвшиеся эмоциональными определенностями, бесспорными свидетельствами истинной природы моих взаимоотношений с матерью.

В какой-то момент приток этих необычных мыслей прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и свое качество целостных единиц ощущения, и начал думать о других вещах. Мой ум пришел в хаотическое состояние. Я подумал о других членах моей семьи, но эти мысли уже не сопровождались видениями. Тогда я взглянул на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины тоже были на ногах — они шли к воде. Я подвинулся и толкнул паренька, который все еще спал.

Я пересказал дону Хуану свои поразительные видения почти сразу после того, как он сел в мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал, что мое видение было знаком, указанием — таким же важным, как и мой первый опыт с Мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан истолковал мои реакции, вызванные первым принятием пейота, как указания первостепенной важности; фактически благодаря этому он и решил учить меня своему знанию.

Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота Мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены повернуться ко мне, поэтому он и смотрел на меня, когда я взглянул в его сторону.

Я захотел узнать его толкование моих видений, но он не пожелал говорить об этом. По его словам все, что я испытал, было чепухой по сравнению с указанием.

Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет Мескалито покрыл меня и как все это видели.

— Это действительно было кое-чем, — сказал я, — я хочу знать, что со мной случилось!

Он сделал огорченную гримасу и минуту оставался совершенно неподвижным, окаменевшим. Затем он взглянул на меня. Его голос был полон силы. Он сказал, что единственная важная вещь — это то, что Мескалито был очень благосклонен ко мне, покрыл меня своим светом и дал мне урок, хотя единственным усилием с моей стороны было то, что я оказался поблизости.

4

4 сентября 1968 года я поехал в Сонору навестить дона Хуана. Выполняя то, о чем он просил меня во время моего прошлого визита, я по пути остановился в Ермосийо, чтобы купить ему текилу[6] под названием баканора. Его просьба показалась мне очень странной, поскольку я знал, что он не любит пить, однако я купил четыре бутылки и сунул их в ящик вместе с другими вещами, которые я вез ему.

— Зачем ты купил четыре бутылки? — смеясь, спросил он, когда я открыл ящик. — Я просил тебя купить мне одну. Наверное, ты подумал, что баканора для меня, но это для моего внука Люсио, и тебе нужно будет отдать ее самому, как будто это твой собственный подарок.

Я встречался с внуком дона Хуана двумя годами раньше; ему тогда было двадцать восемь лет. Он был очень высоким, выше шести футов, и всегда был экстравагантно и хорошо одет — для своих средств и по сравнению с окружающими. В то время как большинство индейцев яки носили джинсы, соломенные шляпы и самодельные сандалии, называемые гарачес, наряд Люсио состоял из дорогого пиджака из черной кожи со множеством черепаховых пуговиц, техасской ковбойской шляпы и пары сапог ручной отделки с монограммами.

Люсио обрадовался подарку и немедленно утащил бутылки в дом, очевидно, чтобы их спрятать. Дон Хуан мимоходом заметил, что никогда не следует прятать напитки и пить их одному. Люсио ответил, что он не прячет их, а убирает до вечера, когда пригласит своих друзей, чтобы вместе выпить.

Тем же вечером, около семи часов, я вернулся к дому Люсио. Было темно. Я смутно разглядел силуэты двух людей, стоящих под небольшим деревом. Это был Люсио и один из его друзей, которые ждали меня и провели в дом при свете карманного фонарика.

Дом Люсио представлял собой неуклюжее саманное сооружение с земляным полом и двумя комнатами. Длиной он был около шести метров и поддерживался довольно тонкими деревянными стойками из мескитового дерева. Он имел, как и дома всех индейцев яки, плоскую соломенную крышу и трехметровой ширины рамаду, которая представляет собой своего рода веранду вдоль всей фронтальной части дома. Крыша рамады никогда не кроется соломой; она делается из прутьев, уложенных с промежутками, так, что получается достаточно тени и в то же время воздух может свободно циркулировать.

Войдя в дом, я включил магнитофон, который был у меня в портфеле. Люсио представил меня своим друзьям. Считая дона Хуана, в доме было восемь мужчин. Они непринужденно сидели в середине комнаты под ярким светом бензиновой лампы, свисавшей с потолочной балки. Дон Хуан сидел на ящике. Я сел лицом к нему на краю двухметровой скамьи, сделанной из толстой доски, прибитой к двум чурбанам, вкопанным в землю.

Дон Хуан положил свою шляпу на землю рядом с собой. Свет бензиновой лампы сделал его короткие седые волосы сверкающе белыми. Я взглянул ему в лицо. Свет подчеркивал глубокие морщины на шее и лбу и делал его темнее и старше. Я взглянул на остальных мужчин. При зеленовато-белом свете бензиновой лампы все они выглядели усталыми и старыми.

Люсио обратился ко всем присутствующим по-испански и сказал громким голосом, что мы разопьем одну бутылку баканоры, которую я привез ему из Ермосийо. Он пошел в другую комнату, принес бутылку, открыл ее и передал мне вместе с маленькой жестяной чашкой. Я налил очень немного в чашку и выпил. Баканора оказалась более ароматной, чем обычная текила, да и крепче тоже. Она заставила меня закашляться. Я передал бутылку, и каждый налил себе небольшую дозу, каждый, за исключением дона Хуана. Он просто взял бутылку и поставил ее перед Люсио, который был последним по кругу.

Все обменялись живыми замечаниями о богатом букете и вкусе содержимого бутылки и согласились, что напиток, должно быть, приготовлен высоко в горах Чиуауа.

Бутылка пошла по кругу еще раз. Мужчины облизали губы, повторили свои похвалы и начали беседу о заметной разнице между текилой, изготовляемой около Гуадалахара, и той, что приходит с высот Чиуауа.

Во время второго круга дон Хуан опять не пил, и я налил себе лишь на глоток, но все остальные наполнили чашки до краев. Бутылка прошла третий круг и опустела.

— Принеси остальные бутылки, Люсио, — сказал дон Хуан. Люсио, казалось, колебался, и дон Хуан, как бы невзначай, объяснил остальным, что я привез Люсио четыре бутылки.

Бениньо, молодой человек в возрасте Люсио, посмотрел на портфель, который я бессознательно поставил позади себя, и спросил, не являюсь ли я продавцом текилы. Дон Хуан сказал, что это не так и что я приехал навестить его.

— Карлос изучает Мескалито, и я его учу, — сказал дон Хуан. Все взглянули на меня и вежливо улыбнулись. Бахеа, дровосек, небольшого роста тощий человек с острыми чертами лица, пристально смотрел на меня секунду, а затем сказал, что кладовщик обвинял меня в том, что я шпион американской компании, которая собирается открыть рудники на земле яки. Все отреагировали так, будто их возмутило это обвинение. Кроме того, они все недолюбливали кладовщика, который был мексиканцем, или, как говорят яки, йори.

Люсио прошел в другую комнату и вернулся с другой бутылкой баканоры. Он открыл ее, налил себе побольше, а затем передал ее по кругу. Разговор перешел на вероятность того, что американская компания обоснуется в Со-норе, и о возможных последствиях этого для яки.

Бутылка вернулась к Люсио. Он поднял ее и посмотрел, сколько там осталось.

— Скажи ему, пусть не горюет, — прошептал мне дон Хуан. — Скажи ему, что ты привезешь больше в следующий раз.

Я наклонился к Люсио и заверил его, что в следующий раз собираюсь привезти ему не менее полудюжины бутылок.

Наконец темы для разговора иссякли. Дон Хуан повернулся ко мне и громко сказал:

— Почему бы тебе не рассказать ребятам о своей встрече с Мескалито? Я думаю, что это будет намного интереснее, чем этот никчемный разговор о том, что случится, если американцы придут в Сонору.

— Мескалито — это пейот, дед? — спросил Люсио с любопытством.

— Некоторые зовут его так, — сухо сказал дон Хуан, — я предпочитаю называть его Мескалито.

— Эта проклятая штука вызывает сумасшествие, — сказал Хенаро, высокий крупный мужчина среднего возраста.

— Я полагаю, глупо говорить, что Мескалито вызывает сумасшествие, — мягко сказал дон Хуан. — Потому что иначе Карлос не говорил бы сейчас с вами, а сидел в смирительной рубашке. Он принимал его — и посмотрите. С ним все в порядке.

Бахеа улыбнулся и смущенно сказал: «Кто знает?» — и все рассмеялись.

— Тогда взгляните на меня, — сказал дон Хуан. — Я знал Мескалито почти всю свою жизнь, но он никогда не повредил мне ни в чем.

Никто не засмеялся, но было очевидно, что они не принимают его всерьез.

— С другой стороны, — продолжал дон Хуан, — справедливо то, что Мескалито сводит с ума людей, как ты сказал, но только тогда, когда они приходят к нему, не зная, что делают.

Эскуере, старик приблизительно в возрасте дона Хуана, слегка хмыкнул, покачав головой.

— Что ты хочешь, Хуан, сказать этим «зная»? — спросил он. — Прошлый раз, когда я тебя видел, ты говорил то же самое.

— Люди сходят с ума, когда наглотаются этого пейотного снадобья, — продолжал Хенаро. — Я видел, как индейцы уичоль ели его. Они вели себя так, будто у них горячка. Они несли какую-то чушь, блевали и ссали повсюду. Употребляя эту дрянь, можно заболеть эпилепсией. Это мне однажды сказал мистер Салас, правительственный инженер. А ведь эпилепсия — это на всю жизнь, заметьте.

— Это значит быть хуже животных, — торжественно добавил Бахеа.

— У индейцев уичоль ты видел только то, что хотел видеть, Хенаро, — сказал дон Хуан. — Например, ты не удосужился выяснить у них, что означает быть знакомым с Мескалито. Насколько я знаю, Мескалито никогда никого не сделал эпилептиком. Правительственный инженер — йори, и я сомневаюсь, чтобы йори что-нибудь об этом знал. Ты ведь не думаешь, что все те тысячи людей, которые знают Мескалито, — сумасшедшие, не так ли?

— Они должны быть сумасшедшими или очень близкими к этому, чтобы делать подобные вещи, — ответил Хенаро.

— Но если все эти тысячи людей сумасшедшие в одно и то же время, то кто будет делать их работу? Как они ухитряются выжить? — спросил дон Хуан.

— Макарио, который приехал с «той стороны» (из США), рассказывал мне, что всякий, кто принимает пейот, отмечен на всю жизнь, — сказал Эскуере.

— Макарио лжет, если он так говорит, — сказал дон Хуан. — Я уверен, что он не знает того, о чем говорит.

— Он действительно очень много врет… — сказал Бениньо.

— Кто такой Макарио? — спросил я.

— Он индеец яки, живет здесь, — сказал Люсио. — Говорит, что он из Аризоны и что во время войны был в Европе, рассказывает всякое…

— Говорит, что был полковником! — сказал Бениньо.

Все рассмеялись, и разговор ненадолго перешел на невероятные рассказы Макарио, но дон Хуан вновь вернул его к теме Мескалито.

— Если вы знаете, что Макарио лжец, то как же вы можете верить ему, когда он говорит о Мескалито?

— Ты имеешь в виду пейот, дед? — спросил Люсио, как если бы действительно пытался определить смысл термина.

— Да, черт возьми!

Тон дона Хуана был грубым и резким. Люсио невольно распрямился, и на секунду я почувствовал, что все они испугались.

Затем дон Хуан широко улыбнулся и продолжал спокойным голосом:

— Разве вы, друзья, не видите, что Макарио не знает того, о чем говорит? Разве вы не видите, что для того, чтоб говорить о Мескалито, нужно знать?

— Опять то же самое, — сказал Эскуере. — Что, черт возьми, это за знание? Ты хуже, чем Макарио. Тот, по крайней мере, говорит то, что у него на уме, знает он это или не знает. Уже много лет я слышал, как ты говоришь, что нам нужно знать. Что нам нужно знать?

— Дон Хуан говорит, что в пейоте есть дух, — сказал Бениньо.

— Я видел пейот в поле, но никогда не замечал ни духов, ни чего-нибудь вроде, — добавил Бахеа.

— Мескалито, пожалуй, похож на духа, — объяснил дон Хуан, — но чем бы он ни был, это не станет ясным до тех пор, пока не узнаешь его. Эскуере жалуется, что я говорю это уже много лет. Да, действительно, это так. Но не моя вина в том, что вы не понимаете. Бахеа говорил, что тот, кто принимает его, становится похож на животное. По-моему, это не так. По-моему те, кто думает, что они выше животных, живут хуже, чем животные. Взгляните на моего внука. Он работает без отдыха. Я бы сказал, что он живет для того, чтобы пахать, как мул. И все, что он делает неживотного, — так это напивается.

Все рассмеялись. Виктор, очень молодой человек, который, казалось, еще не вышел из подросткового возраста, смеялся звонче всех. Элихио, молодой фермер, до сих пор не произнес ни слова. Он сидел на полу справа от меня, опершись спиной на мешки с химическими удобрениями, сложенные внутри дома от дождя. Он был одним из друзей детства Люсио, выглядел сильным и, хотя был ниже Люсио ростом, был более подтянут и лучше сложен. Элихио, казалось, заинтересовали слова дона Хуана. Бахеа пытался опять сделать замечание, но Элихио его перебил.

— Каким образом пейот изменил бы все это? — спросил он. — Мне кажется, что человек рожден работать всю свою жизнь, как мул.

— Мескалито меняет все, — сказал дон Хуан. — И, однако же, нам все равно придется работать, как и всем остальным, как мулы. Я сказал, что внутри Мескалито есть дух, потому что то, что вносит изменения в людей, — это нечто вроде духа. Дух, которого мы можем увидеть и потрогать, дух, который меняет нас, иногда даже против нашей воли.

— От пейота ты спятишь, — сказал Хенаро, — а там, конечно, поверишь, что изменился. Верно?

— Как он может изменить нас? — настаивал Элихио.

— Он обучает нас тому, как правильно жить, — сказал дон Хуан, — он помогает и защищает тех, кто его знает. Та жизнь, которую вы, ребята, ведете, — это не жизнь. Вы не знаете, какое счастье — действовать сознательно. У вас нет защитника.

— Что ты подразумеваешь? — возмущенно спросил Хенаро. — У нас есть наш Господь Христос, и наша Мать Дева, и маленькая Дева Гваделупская. Разве они не наши защитники?

— Хорошая компания защитников, — сказал дон Хуан насмешливо. — Разве они научили тебя лучшему образу жизни?

— Это потому, что люди их не слушают! — запротестовал Хенаро. — Они уделяют внимание только дьяволу!

— Если бы они были настоящими защитниками, они бы заставили тебя слушать, — сказал дон Хуан. — Если Мескалито станет твоим защитником, то тебе придется слушать его, понравится тебе это или нет, потому что ты сможешь его видеть, и ты должен будешь следовать тому, что он скажет. Он заставит тебя относиться к нему с уважением. А не так, как вы, ребята, привыкли относиться к своим защитникам.

— Что ты имеешь в виду, Хуан? — спросил Эскуере.

— Я имею в виду, что для вас прийти к вашим защитникам означает, что один из вас будет играть на скрипке, а танцор наденет свою маску, наколенники, погремушки и начнет танцевать, в то время как остальные будут пить[7]. Вот ты, Бениньо, ты был танцором когда-то — расскажи нам об этом.

— Я бросил через три года, — сказал Бениньо. — Это тяжелая работа.

— Спроси Люсио, — сказал Эскуере с сарказмом. — Он бросил это дело через неделю.

Все рассмеялись. Все, кроме дона Хуана. Люсио засмеялся явно раздраженно и отпил два огромных глотка баканоры.

— Это не трудно, это глупо, — сказал дон Хуан. — Спроси Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать. Ему не нравится! Он привык к этому, и все. Я много видел, как он танцует, и каждый раз видел одни и те же плохо выполняемые движения. Он не гордится своим искусством, за исключением тех случаев, когда он говорит о нем. Он не любит его, поэтому год за годом повторяет одни и те же движения. То, что было плохо в его танцах в самом начале, стало постоянным. Он больше этого не видит.

— Его научили так танцевать, — сказал Элихио. — Я тоже был танцором в городе Торим и знаю, что танцевать надо так, как тебя учат.

— Во всяком случае, Валенсио — не лучший танцор, — сказал Эскуере. — Есть и другие. Как насчет Сакатеки?

— Сакатека — человек знания. Он не из одной компании с вами, ребята, — сказал дон Хуан резко. — Он танцует, потому что такова его природная склонность. Все, что я хотел сказать, так это то, что вы — не танцоры — не наслаждаетесь танцем. Может быть, если танец хорош, некоторые из вас получат удовольствие. Однако мало кто из вас настолько знает танец. Поэтому вам остается совсем мало радости. Вот почему, ребята, все вы пьяницы. Поглядите на моего внука!

— Брось это, дед, — запротестовал Люсио.

— Он не ленив и не глуп, — продолжал дон Хуан, — а чем он занят, кроме пьянства?

— Он покупает кожаные пиджаки, — заметил Хенаро, и все слушатели захохотали.

Люсио выпил еще баканоры.

— И как пейот может изменить все это? — спросил Элихио.

— Если бы Люсио стал искать защитника, — сказал дон Хуан, — то его жизнь изменилась бы. Я не знаю в точности, как именно, но я уверен, что она стала бы иной.

— Он бросил бы пить, это ты хочешь сказать? — настаивал Элихио.

— Может быть, он бросил бы. Ему нужно что-то кроме текилы, чтобы жизнь стала приносить ему радость. И это что-то, чем бы оно ни было, может быть предоставлено защитником.

— Тогда пейот должен быть очень вкусным, — сказал Элихио.

— Я бы этого не сказал, — сказал дон Хуан.

— Но как же, черт возьми, можно наслаждаться тем, что невкусно? — спросил Элихио.

— Он дает возможность полнее наслаждаться жизнью, — сказал дон Хуан.

— Но если он невкусный, то как же он может заставить нас полнее наслаждаться жизнью? — настаивал Элихио. — Это бессмыслица!

— Конечно, есть смысл, — сказал Хенаро с убеждением. — Пейот сведет тебя с ума, и, естественно, ты станешь думать, что началась лучшая жизнь, что бы ты ни делал!

Опять все засмеялись.

— Смысл появится, — продолжал дон Хуан как ни в чем не бывало, — если вы подумаете о том, как мало мы знаем и как много можем увидеть. Эта выпивка делает людей безумными. Она все искажает. Мескалито, напротив, все проясняет. Он дает возможность видеть очень хорошо. Настолько хорошо!

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и улыбнулись, как если бы уже слышали все это раньше. Хенаро и Эскуере стали беспокойнее и начали говорить одновременно. Виктор смеялся, покрывая все остальные голоса. Казалось, единственным заинтересованным был Элихио.

— Как может пейот все это сделать? — спросил он.

— В первую очередь, — объяснил дон Хуан, — ты должен захотеть познакомиться с ним. И я думаю, что это важнее всего остального. Затем ты должен быть представлен ему и должен встречать его много раз, прежде чем сможешь сказать, что его знаешь.

— И что случится тогда? — спросил Элихио.

Хенаро перебил:

— Ты будешь срать на крыше, а жопа останется на земле!

Присутствующие покатились со смеху.

— Что случится потом, полностью зависит от тебя самого, — продолжал дон Хуан, не теряя контроля над собой. — Ты должен приходить к нему без страха, и мало-помалу он научит тебя, как жить лучшей жизнью.

Наступила длинная пауза. Мужчины, казалось, устали. Бутылка была пуста. Люсио с явной неохотой принес и открыл новую.

— Пейот — защитник Карлоса тоже? — спросил Элихио шутливым тоном.

— Я не знаю, — сказал дон Хуан. — Он принимал его три раза, попроси его рассказать тебе об этом.

Все с любопытством повернулись ко мне, и Элихио спросил:

— Ты действительно принимал его?

— Да. Принимал.

Казалось, дон Хуан выиграл раунд у своих слушателей: они были или заинтересованы в моем рассказе, или слишком вежливы, чтобы смеяться мне в лицо.

— Он скрутил тебе рот? — спросил Люсио.

— Да. У него ужасный вкус.

— Зачем же тогда ты его ел? — спросил Бениньо.

Я начал подробно объяснять им, что для западного человека знание дона Хуана о пейоте является одной из самых захватывающих вещей, которые только можно найти. Я сказал, что все рассказанное доном Хуаном верно и что каждый может проверить истину сказанного на самом себе.

Я заметил, что все они улыбаются, словно скрывая свое презрение. Я пришел в сильное раздражение. Сознавая свою неуклюжесть в передаче того, что я хотел сказать, я говорил уже некоторое время, но потерял нить и стал повторять слова дона Хуана.

Дон Хуан пришел мне на помощь и ободряюще спросил:

— Ты ведь не искал защитника, когда впервые пришел к Мескалито, не так ли?

Я сказал им, что не знал, что Мескалито может быть защитником, и что мною двигали только любопытство и сильное желание узнать его. Дон Хуан подтвердил, что мои намерения были безукоризненны, и сказал, что из-за этого Мескалито оказал на меня благотворный эффект.

— Но он заставил тебя блевать и ссать повсюду, да? — настаивал Хенаро.

Я сказал, что он действительно подействовал на меня таким образом. Все с облегчением рассмеялись. Я почувствовал, что их презрение ко мне выросло. Они не казались заинтересованными, кроме Элихио, который смотрел на меня.

— Что ты видел? — спросил он.

Дон Хуан велел пересказать им все или почти все ключевые детали моего опыта, поэтому я рассказал последовательность и содержание того, что ощутил. Когда я кончил говорить, Люсио сделал замечание:

— Если пейот такой дурной, я рад, что никогда его не ел.

— Все так, как я сказал, — сказал Хенаро, обращаясь к Бахеа. — Эта штука сводит с ума.

— Но Карлос сейчас нормальный. Как ты объяснишь это? — спросил дон Хуан у Хенаро.

— Откуда мы знаем, что он нормальный? — ответил Хенаро.

Все рассмеялись, включая дона Хуана.

— Ты боялся? — спросил Бениньо.

— Конечно, боялся.

— Тогда зачем ты это делал? — спросил Элихио.

— Он сказал, что хотел знать, — ответил за меня Люсио. — Я думаю, что Карлос собирается стать таким же, как мой дед. Оба говорили, что они хотят знать, но никто не знает, что, черт возьми, они хотят знать!

— Невозможно объяснить это знание, — сказал дон Хуан Элихио, — потому что оно разное для разных людей. Единственно общим для всех является то, что Мескалито раскрывает свои секреты частным образом каждому человеку. Зная, как чувствует Хенаро, я не рекомендовал бы ему встречаться с Мескалито. И все же, несмотря на мои слова или его чувства, Мескалито может оказать на него полностью благоприятный эффект. Но только он может это узнать, и это и есть знание, о котором я говорю.

Дон Хуан поднялся.

— Время идти домой, — сказал он. — Люсио пьян, а Виктор спит.

Двумя днями позже, 6 сентября, Люсио, Бениньо и Элихио подошли к дому, где я остановился, чтобы пойти со мной на охоту. Некоторое время, пока я писал, они хранили молчание. Затем Бениньо вежливо засмеялся, как бы предупреждая, что собирается сказать нечто важное.

После неловкой вступительной паузы он засмеялся опять и сказал:

— Вот Люсио говорит, что стал бы глотать пейот.

— Действительно? — спросил я.

— Да, я не возражаю.

Смех Бениньо стал спазматическим.

— Люсио говорит, что будет есть пейот, если ты купишь ему мотоцикл.

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и зашлись смехом.

— Сколько стоит мотоцикл в Соединенных Штатах? — спросил Люсио.

— Долларов за сто можно найти, — сказал я.

— Это ведь не очень много, верно? Ты легко можешь достать один для него, разве не так? — спросил Бениньо.

— Хорошо, но сначала я спрошу у твоего деда, — сказал я Люсио.

— Нет, нет, — запротестовал он. — Ему ты ничего об этом не говори. Он все испортит. Он чудак. И кроме того, слабоумный и не знает, что делает.

— Он когда-то был настоящим магом, — добавил Бениньо. — Я хочу сказать, действительным магом. Народ говорит, что он был лучшим. Но пристрастился к пейоту и стал никем. Теперь он слишком стар.

— И он вновь и вновь повторяет те же идиотские истории о пейоте, — сказал Люсио.

— Этот пейот полное говно, — сказал Бениньо. — Знаешь, мы однажды его пробовали. Люсио утащил целый мешок у своего деда. Однажды ночью по пути в город мы начали его жевать. Он разорвал мне рот на части, сукин сын! Вкус прямо адский!

— Вы проглотили его? — спросил я.

— Выплюнули, — сказал Люсио, — и выбросили весь проклятый мешок.

Им обоим случай показался очень забавным. Элихио не сказал ни слова. Как обычно, у него был отсутствующий вид. Он даже не смеялся.

— Ты хотел бы попробовать, Элихио? — спросил я.

— Нет! Только не я. Даже за мотоцикл.

Люсио и Бениньо нашли утверждение чрезвычайно забавным и вновь захохотали.

— Все равно, — продолжал Элихио, — должен сказать, что дон Хуан меня поражает.

— Мой дел слишком стар, чтобы что-то знать, — сказал Люсио с большой убежденностью.

— Да, он очень стар, — эхом отозвался Бениньо.

Я подумал, что мнение, высказанное о доне Хуане двумя молодыми людьми, было ребяческим и необоснованным. Я чувствовал себя обязанным защитить его и сказал, что, на мой взгляд, дон Хуан, так же как и в прошлом, великий маг, может быть, даже величайший из всех. Я сказал, что чувствую в нем что-то действительно необычное, и напомнил им, что ему уже за семьдесят и тем не менее он энергичнее и сильнее всех нас, вместе взятых. Я предложил молодым людям проверить это самим и попробовать проследить за доном Хуаном.

— Ты просто не сможешь следить за моим дедом, — сказал Люсио с гордостью. — Он — брухо.

Я напомнил, что, по их же словам, он слишком стар и слабоумен, а слабоумный человек не знает, что происходит вокруг. Я сказал, что с давних пор не перестаю поражаться, насколько дон Хуан всегда начеку.

— Никто не может следить за брухо, даже если он стар, — авторитетно сказал Бениньо. — На него можно наброситься толпой, когда он спит. Именно это произошло с человеком по имени Севикас, люди устали от его злой магии и убили его.

Я попросил их рассказать все подробности этого случая, но они сказали, что это произошло еще до них или тогда, когда они были совсем маленькими. Элихио добавил, что тайно люди верят — Севикас был просто дурак, а настоящему магу никто не может причинить вреда. Я попробовал выяснить их мнения по поводу магов, однако они не очень интересовались этим предметом; к тому же им не терпелось отправиться пострелять из ружья двадцать второго калибра, которое я купил.

Некоторое время по пути к зарослям чапараля мы молчали. Затем Элихио, который шел первым, повернулся и сказал мне:

— Может, это мы сумасшедшие. Может, дон Хуан прав. Посмотри, как мы живем.

Люсио и Бениньо запротестовали. Я попытался вмешаться. Я согласился с Элихио и сказал, что сам считаю свой образ жизни в чем-то неправильным. Бениньо ответил, что мне нечего жаловаться на свою жизнь, потому что у меня есть деньги и машина. Я ответил, что легко могу сказать, что это они живут лучше, потому что у них есть по участку земли.

Они хором возразили, что хозяином земли является федеральный банк. Я ответил им, что тоже не владею машиной, что она принадлежит банку в Калифорнии, и моя жизнь другая, но не лучше, чем их. К тому времени мы уже были в густых зарослях.

Мы не нашли ни оленя, ни диких свиней, но убили трех кроликов. На обратном пути мы остановились в доме Люсио, и он объявил, что его жена собирается приготовить жаркое из кроликов. Бениньо отправился в магазин, чтобы купить бутылку текилы и содовой воды. Когда он вернулся, с ним был дон Хуан.

— Уж не нашел ли ты моего деда в магазине покупающим пиво? — смеясь, спросил Люсио.

— Я не был приглашен на эту встречу, — сказал дон Хуан. — Я просто зашел спросить Карл оса, не едет ли он в Ермосийо.

Я сказал ему, что собирался уехать на следующий день, и пока мы разговаривали, Бениньо раздал бутылки. Элихио дал свою дону Хуану, и поскольку у яки отказаться, даже из вежливости, значит нанести смертельную обиду, дон Хуан спокойно взял ее. Я отдал свою бутылку Элихио, и он вынужден был взять ее. Поэтому Бениньо, в свою очередь, отдал мне свою бутылку. Но Люсио, который, очевидно, заранее просчитал всю схему хороших манер яки, уже закончил пить свою содовую. Он повернулся к Бениньо, у которого на лице застыло патетическое выражение, и сказал, смеясь:

— Они надули тебя на бутылку.

Дон Хуан сказал, что не пьет содовую, и сунул свою бутылку в руки Бениньо. Мы сидели под рамадой в молчании. Элихио казался нервным. Он теребил края своей шляпы.

— Я думал о том, что ты сказал прошлой ночью, — сказал он дону Хуану. — Как может пейот изменить нашу жизнь? Как?

Дон Хуан не отвечал. Он некоторое время пристально смотрел на Элихио, а затем начал петь на языке яки. Это была даже не песня, а короткая декламация. Мы долгое время сидели молча. Затем я попросил дона Хуана перевести слова.

— Это было только для яки, — сказал он как само собой разумеющееся.

Я почувствовал себя отвергнутым. Я был уверен, что он сказал что-то очень важное.

— Элихио — индеец, — наконец сказал мне дон Хуан. — И, как индеец, Элихио не имеет ничего. Мы, индейцы, ничего не имеем. Все, что ты видишь вокруг, принадлежит йори. Яки имеют только свою ярость и то, что земля дает им бесплатно.

Довольно долго все молчали, затем дон Хуан поднялся, попрощался и вышел. Мы смотрели на него, пока он не скрылся за поворотом дороги. Похоже, все мы нервничали. Люсио неуверенным тоном сказал, что его дед ушел, потому что не любит жаркое из кролика. Элихио казался погруженным в свои мысли. Бениньо повернулся ко мне и громко сказал:

— Я думаю, что Господь накажет тебя и дона Хуана за то, что вы делаете.

Люсио начал хохотать, и Бениньо к нему присоединился.

— Ты паясничаешь, Бениньо, — грустно сказал Элихио. — То, что ты сказал, ни черта не стоит.

15 сентября 1968 года

Было девять часов субботнего вечера. Дон Хуан сидел напротив Элихио в центре рамады дома Люсио. Поставив между ним и собой корзину с пейотными батончиками, дон Хуан пел, слегка раскачиваясь взад-вперед. Люсио, Бениньо и я сидели в полутора-двух метрах позади Элихио, опершись спиной о стену. Сначала было совсем темно. До этого мы сидели внутри дома под бензиновой лампой, ожидая дона Хуана. Он позвал нас на рамаду, когда пришел, и показал, где кому сесть. Через некоторое время мои глаза привыкли к темноте. Я мог ясно видеть каждого и заметил, что Элихио как будто скован ужасом. Его тело тряслось, его зубы непроизвольно стучали, а голова и спина конвульсивно подергивались.

Дон Хуан обратился к нему, уговаривая не бояться, довериться защитнику и не думать ни о чем другом. Он взял пейотный батончик, протянул его Элихио и велел очень медленно жевать. Элихио взвизгнул, как щенок, и распрямился; дыхание его было очень быстрым и звучало, как шум кузнечных мехов. Он снял шляпу, вытер ею лоб и закрыл лицо руками. Я думал, что он плачет. Прежде чем он восстановил контроль над собою, прошла долгая напряженная пауза. Он сел прямо, все еще закрывая лицо одной рукой, взял пейотный батончик и начал его жевать.

У меня появилось ужасное предчувствие. До этого я не отдавал себе отчета в том, что боюсь, пожалуй, так же, как Элихио. У меня во рту стало сухо, словно от пейота. Элихио жевал батончик долго. Мое напряжение росло. Я невольно начал покачиваться, и одновременно мое дыхание убыстрилось.

Дон Хуан начал петь громче, затем протянул Элихио другой батончик и, после того как Элихио закончил с ним, дал ему сухих фруктов и велел жевать их очень медленно.

Несколько раз Элихио поднимался и уходил в кусты. Один раз он попросил воды. Дон Хуан велел ему не глотать воду, а только прополоскать ею рот.

Элихио разжевал еще два батончика, и дон Хуан дал ему сушеного мяса.

К тому времени, как он разжевал десятый батончик, мне было почти дурно от нетерпения.

Внезапно Элихио упал вперед и стукнулся лбом о землю. Перекатившись на левый бок, он конвульсивно дернулся. Я взглянул на часы. Было двадцать минут двенадцатого. Элихио катался, трясся и стонал на полу больше часа.

Дон Хуан сидел перед ним в той же позе. Его пейотные песни были едва различимы. Бениньо, сидевший слева от меня, выглядел невнимательным; рядом с ним на боку храпел Люсио.

Элихио скорчился на правом боку, лицом ко мне, зажав руки между коленей. Он сильно подпрыгнул и перевернулся на спину, слегка согнув ноги. Его левая рука стала волнообразно качаться вверх и вбок в удивительно свободной элегантной манере. Потом то же самое проделала правая, а затем обе руки задвигались по очереди, выполняя медленные волнообразные движения, словно он играл на арфе. Постепенно движения стали более быстрыми. Его кисти ощутимо вибрировали и двигались вверх и вниз, как поршни. В то же время предплечья совершали круговые движения вперед, а пальцы поочередно сгибались и разгибались. Это было прекрасное, гармоничное, гипнотизирующее зрелище. Я подумал, что этот ритм и мускульный контроль не с чем сравнить.

Затем Элихио медленно поднялся, как будто сопротивляясь обволакивающей его силе. Его тело дрожало. Он качнулся, а потом резко выпрямился. Его руки, туловище и голова тряслись, как если бы через них порциями пропускали электрический ток. Казалось, сила вне его контроля определяла его позу и управляла им.

Пение дона Хуана стало очень громким. Люсио и Бениньо проснулись, некоторое время без интереса смотрели на происходящее и заснули снова.

Элихио, казалось, двигался куда-то выше и выше. Он явно карабкался. Он вытягивал руки и хватался за что-то, мне невидимое, подтягивался и замирал, чтобы перевести дыхание.

Я хотел увидеть его глаза и придвинулся ближе к нему, но дон Хуан свирепо посмотрел на меня, и я вернулся на место.

Затем Элихио прыгнул. Это был последний, поразительный прыжок. Он, очевидно, достиг своей цели. Он отдувался, всхлипывал от перенапряжения и, казалось, держался за какой-то выступ. Но что-то его пересиливало. Он вскрикнул в отчаянии. Его тело выгнулось назад и сотрясалось с головы до пальцев ног; по нему проходила исключительно красивая ритмичная дрожь. Волна дрожи прошла не менее ста раз, прежде чем тело его рухнуло на землю, как безжизненный мешок.

Через некоторое время он вытянул руки перед собой, словно защищая лицо. Он лежал на груди; его ноги вытянулись назад и слегка приподнялись над землей, придавая телу такой вид, будто оно скользит или летит с невероятной скоростью. Его голова была до предела откинута назад, а руки сцеплены перед глазами, защищая их. Я чувствовал, как вокруг него свистит ветер. Я непроизвольно заорал. Люсио и Бениньо проснулись и с любопытством взглянули на Элихио.

— Если ты обещаешь купить мне мотоцикл, я буду сейчас жевать это, — громко сказал Люсио.

Я взглянул на дона Хуана. Он сделал головой повелительный жест.

— Вот черт, — пробормотал Люсио и снова заснул.

Элихио встал и начал ходить. Он сделал несколько шагов в мою сторону и остановился. Я видел, что он счастливо улыбается. Он пытался свистеть. Чистого звука не получилось, но гармония присутствовала. Это был какой-то мотив. Он имел лишь пару переходов, которые повторялись вновь и вновь. Через некоторое время отчетливо стало слышно насвистывание, и затем оно стало ясной мелодией. Элихио бормотал невнятные слова. Эти слова были словами песни. Он повторял их часами. Очень простая песня с повторами, монотонная и все же странно красивая.

Элихио, казалось, смотрел на что-то, пока пел. Один раз он подошел ко мне очень близко. Я видел в полутьме его глаза. Они были стеклянными и остановившимися. Он улыбался и хихикал. Он ходил, и садился, и ходил опять, стоная и вздыхая.

Внезапно что-то, казалось, толкнуло его сзади. Его тело выгнулось посредине, как будто его сдвинула прямая сила. Мгновение Элихио удерживал равновесие но носках ног, изогнувшись колесом, так, что его руки касались земли. Он вновь упал на пол — мягко, на спину, и, вытянувшись во всю длину, застыл в странном напряжении.

Некоторое время он бормотал и стонал, затем начал храпеть. Дон Хуан накрыл его пустыми мешками. Было 5.35 утра.

Люсио и Бениньо спали плечом к плечу, прислонясь к стене. Мы с доном Хуаном очень долго сидели молча. Он казался усталым. Я нарушил тишину и спросил его об Элихио. Он сказал мне, что встреча Элихио с Мескалито была исключительно успешной. Мескалито научил его песне уже при первой встрече, а это действительно необычно.

Я спросил его, почему он не разрешил Люсио принять пейот в обмен на мотоцикл. Он сказал, что Мескалито убил бы Люсио, если бы тот приблизился к нему при таких условиях. Дон Хуан признал, что подготовил все очень тщательно, чтобы убедить своего внука. Центральной частью его стратегии была моя дружба с Люсио. Он сказал, что Люсио всегда был его большой заботой и что когда-то они жили вместе и были очень близки, но Люсио в возрасте семи лет очень серьезно заболел, и сын дона Хуана, набожный католик, дал обет Гваделупской Деве, что Люсио поступит в школу священных танцев, если его жизнь будет спасена. Люсио поправился и вынужден был исполнить обещание. Неделю он пробыл учеником и решил нарушить обет. Он думал, что в результате ему придется умереть, обхватил себя руками и целый день ждал прихода смерти. Все смеялись над мальчиком, и случай этот не забылся.

Дон Хуан долгое время не говорил. Он казался погруженным в свои мысли.

— Моя ставка была на Люсио, — сказал он, — а вместо него я нашел Элихио. Я знал, что это бесполезно, но когда нам кто-то нравится, мы должны по-настоящему настаивать, как если бы было возможно переделать человека. У Люсио было мужество, когда он был маленьким мальчиком, а затем он потерял его.

— Ты можешь околдовать его, дон Хуан?

— Околдовать его? Зачем?

— Чтобы он вновь изменился и обрел свое мужество.

— Нельзя околдовать человека, чтобы он обрел мужество. Мужество — это нечто личное. Околдовывают для того, чтобы сделать людей безвредными, или больными, или идиотами. Нельзя околдовать так, чтобы получить воина. Чтобы быть воином, надо быть кристально чистым, как Элихио. Вот тебе человек мужества.

Элихио мирно храпел под пустыми мешками. Было уже светло. Небо было безупречно синим. Не было видно ни одного облака.

— Я отдал бы что угодно, чтобы узнать о том путешествии, которое проделал Элихио. Ты не возражаешь, если я попрошу его рассказать мне об Этом?

— Ни при каких обстоятельствах ты не должен просить его об этом.

— Но почему? Я ведь рассказывал тебе все о своем опыте.

— Это совсем другое. В тебе нет наклонности держать все при себе. Элихио — индеец. Его путешествие — все, что он имеет. Я хотел бы, чтобы это был Люсио.

— Разве ты ничего не можешь поделать, дон Хуан?

— Нет. К несчастью, нет способа вставить скелет в медузу. Это была всего лишь моя глупость.

Взошло солнце. Его свет ослепил мои усталые глаза.

— Ты много раз говорил мне, дон Хуан, что маг не может делать глупостей. Я никогда не думал, что ты можешь их делать.

Дон Хуан пронзительно взглянул на меня, встал, посмотрел на Элихио, а потом на Люсио. Нахлобучив шляпу, он похлопал по ее верхушке.

— Можно настаивать, по-настоящему настаивать, даже если мы знаем, что то, что мы делаем, — бесполезно, — сказал он, улыбаясь. — Но прежде мы должны знать, что наши действия бесполезны, и все же действовать так, как если бы мы не знали. Это контролируемая глупость мага.

5

Я вернулся в дом дона Хуана 3 октября 1968 года с единственной целью — расспросить его о различных моментах, сопутствовавших посвящению Элихио. Почти бесконечный поток вопросов пришел мне в голову, когда я перечитал описание того, что произошло. Я хотел получить очень точные объяснения, поэтому заранее составил список вопросов, тщательно подбирая наиболее подходящие слова.

Я начал с того, что спросил его:

— Дон Хуан, я видел той ночью?

— Почти что.

— А ты видел, что я вижу движения Элихио?

— Да, я видел, что Мескалито позволил тебе видеть часть урока Элихио, иначе ты смотрел бы на человека, который сидит или лежит. Во время последнего митота ты не заметил, чтобы люди что-либо делали, не так ли?

На последнем митоте я не заметил, чтобы кто-нибудь из участников делал необычные движения. Я признался, что единственной записью в моих заметках было то, что некоторые ходили в кусты чаще других.

— Но ты почти увидел весь урок Элихио, — продолжал дон Хуан. — Подумай об этом. Понимаешь теперь, как великодушен Мескалито с тобой? Мескалито никогда не был так мягок ни с кем, насколько я знаю. Ни с одним. И все же ты не благодарен ему за его великодушие. Как ты можешь так тупо поворачиваться к нему спиной? Или, может, мне следует спросить: в ответ на что ты поворачиваешься спиной к Мескалито?

Я почувствовал, что дон Хуан опять загоняет меня в угол, и не мог ответить на его вопрос. Я всегда считал, что покончил с ученичеством для того, чтобы спасти себя, однако не имел представления, от чего я спасал себя и зачем. Мне захотелось побыстрее изменить направление нашего разговора, и поэтому я оставил свое намерение задавать приготовленные вопросы по порядку и спросил о самом важном:

— Не можешь ли ты рассказать мне о своей контролируемой глупости?

— Что ты хочешь о ней знать?

— Пожалуйста, скажи мне, дон Хуан, что такое в точности контролируемая глупость?

Дон Хуан громко расхохотался и хлопнул себя ладонью по ляжке.

— Это контролируемая глупость, — сказал он, засмеялся и хлопнул себя по ляжке опять.

— Что ты имеешь в виду?

— Я рад, что наконец ты спросил меня о моей контролируемой глупости после стольких лет, но меня совершенно не волновало бы, если б ты не задал этого вопроса никогда. Все же я решил обрадоваться, как будто мне есть дело до того, что ты меня об этом спросил, словно то, есть мне до этого дело или нет, имеет какое-нибудь значение. Вот это и есть контролируемая глупость.

Мы оба громко засмеялись. Я обнял его. Я нашел его объяснение превосходным, хотя и не особо его понял.

Мы сидели, как обычно, перед дверями его дома. Было позднее утро. Перед доном Хуаном лежала куча семян, и он выбирал из них мусор. Я предложил ему свою помощь, но он отклонил ее; он сказал, что семена — это подарок одному из его друзей в Центральной Мексике и у меня нет достаточной силы, чтобы прикасаться к ним.

— С кем ты применяешь контролируемую глупость, дон Хуан? — спросил я после долгого молчания.

Он хмыкнул.

— Со всеми! — произнес он с улыбкой.

— А когда ты применяешь ее?

— Всегда, когда что-то делаю.

Я почувствовал, что должен вернуться к началу, и спросил его, означает ли его контролируемая глупость, что его поступки никогда не бывают искренними, а являются лишь действиями актера.

— Мои поступки искренни, — сказал он, — но они лишь действия актера.

— Но тогда все, что ты делаешь, должно быть контролируемой глупостью! — сказал я с чистосердечным удивлением.

— Да, все, — сказал он.

— Но ведь не может быть так, — возразил я, что каждый из твоих поступков всего лишь контролируемая глупость.

— А почему нет? — возразил он с загадочным видом.

— Это означало бы, что тебя в действительности никто и ничто не волнует. Возьми, например, меня. Ты имеешь в виду, что для тебя не имеет значения, стану я человеком знания или нет, жив я или умер, делаю что-то или нет?

— Верно, мне нет до этого дела. Ты, как Люсио или кто-нибудь еще в моей жизни, — моя контролируемая глупость.

Я испытал необычайную опустошенность. Было очевидным, что не существует причины, по которой дон Хуан должен был бы заботиться обо мне, но, с другой стороны, я был почти уверен, что ему есть дело до меня лично, и думал, что иначе и быть не может, поскольку он всегда уделял мне все свое внимание в любой момент, который я проводил с ним. Мне пришло в голову, что дон Хуан может говорить так просто потому, что я ему надоел. В конце концов, ведь я отказался от его учения.

— Я чувствую, что мы говорим о разных вещах, — сказал я. — Мне не следовало приводить в пример самого себя. Я имел в виду, что должно же быть в мире что-то, до чего тебе есть дело в том смысле, что это не контролируемая глупость. Не думаю, чтобы можно было продолжать жить, если нам действительно ни до чего не было бы дела.

— Это относится к тебе, — сказал он. — Вещи имеют значение для тебя. Ты спросил меня о моей контролируемой глупости, и я сказал тебе, что все, что я делаю по отношению к себе и к другим людям, есть глупость, поскольку ничто не имеет значения.

— Я хочу сказать, дон Хуан, что если для тебя ничего не имеет значения, то как ты можешь продолжать жить?

Он засмеялся и после короткой паузы, во время которой он, казалось, взвешивал, отвечать мне или нет, встал и пошел за дом. Я последовал за ним.

— Подожди, подожди, дон Хуан, — сказал я, — я действительно хочу это выяснить; ты должен объяснить мне, что ты имеешь в виду.

— Может быть, это невозможно объяснить, — сказал он. — Некоторые вещи в твоей жизни имеют для тебя значение, потому что они важны. Твои поступки определенно важны для тебя; но для меня ни единая вещь не важнее любой другой, ни один из моих поступков и ни один из поступков людей. Тем не менее я продолжаю жить, потому что я закалил свою волю в течение своей жизни, она стала отточенной и цельной, и теперь для меня не имеет значения то, что ничего не имеет значения. Моя воля контролирует глупость моей жизни.

Он сел на корточки и запустил пальцы в растения, которые сушились на солнце на большом куске мешковины. Я пришел в замешательство. Я не мог и предположить, что мои расспросы приведут к такому обороту разговора. После длинной паузы мне пришел в голову хороший аргумент. Я сказал, что, на мой взгляд, некоторые поступки окружающих нас людей очень важны и что ядерная война — самый драматический пример этого. Я сказал, что для меня уничтожение жизни на земле было бы событием ошеломляющей ненормальности.

— Ты веришь этому, потому что думаешь. Ты думаешь о жизни, — сказал дон Хуан с блеском в глазах. — Ты не видишь.

— Разве я чувствовал бы иначе, если бы мог видеть! — спросил я.

— Как только человек обучается виденью, он оказывается один в мире, где есть только глупость, — загадочно сказал дон Хуан.

Он сделал небольшую паузу и взглянул на меня, как если бы хотел оценить эффект своих слов.

— Твои поступки, точно так же как поступки других людей, кажутся тебе важными, потому что ты научился думать, что они важны.

Он произнес слово «научился» с такой необычной интонацией, что я был вынужден спросить у него, что он имеет в виду.

Он перестал возиться со своими растениями и взглянул на меня.

— Мы выучиваемся думать обо всем и затем приучаем наши глаза видеть так, как мы думаем о вещах, на которые смотрим. Мы смотрим на себя, уже думая, что важны. И поэтому нам приходится чувствовать себя важным. Но потом, когда человек обучается видеть, он понимает, что не может больше думать о вещах, на которые смотрит; а если он не может думать о вещах, на которые смотрит, все становится неважным.

Дон Хуан, должно быть, заметил мой удивленный взгляд и повторил свое утверждение три раза, как бы стараясь заставить меня понять. То, что он сказал, сначала показалось мне ерундой, но, поразмыслив об этом, я увидел, что его слова скорее напоминают сложное утверждение об одной из сторон восприятия.

Я попытался придумать хороший вопрос, который заставил бы его прояснить свою точку зрения, но не смог. Внезапно я почувствовал сильную усталость и уже не мог ясно формулировать свои мысли. Дон Хуан, казалось, заметил мое утомление и мягко похлопал меня по спине.

— Почисти эти растения, — сказал он, — а потом покроши их в горшок.

Он вручил мне большой горшок и вышел.

Он вернулся домой через несколько часов, когда уже близился вечер. Я кончил крошить его растения и имел достаточно времени, чтобы сделать записи. Мне хотелось сразу же задать ему несколько вопросов, но он был не в настроении отвечать, сказал, что голоден и хочет сначала поесть.

Он разжег огонь в глиняной печи и поставил на нее горшок с мясным бульоном. Заглянув в пакеты с провизией, которые я привез, он взял немного овощей, нарезал их на мелкие кусочки и бросил в горшок. Затем он лег на циновку, сбросил сандалии и велел мне сесть поближе к печке, чтобы я мог поддерживать огонь.

Почти стемнело; с того места, где я сидел, было видно небо на западе. Края нескольких плотных облаков были окрашены в бледно-коричневый цвет, а их средняя часть была почти черной.

Я собирался заговорить о том, как красивы облака, но он заговорил первым.

— Рыхлые края и плотный центр, — сказал он, указывая на облака. Его замечание настолько совпало с тем, что я собирался сказать, что я подскочил.

— Только что собирался сказать тебе об облаках.

— Значит, я тебя опередил, — сказал он и засмеялся с детской непосредственностью.

Я спросил, не может ли он ответить мне на несколько вопросов.

— Что тебя интересует?

— То, что ты сказал мне сегодня днем о контролируемой глупости, очень сильно взволновало меня. Никак не могу понять, что ты имеешь в виду?

— Конечно, ты не можешь этого понять. Ты пытаешься думать об этом, а то, что я сказал, не совпадает с твоими мыслями.

— Я пытаюсь об этом думать, потому что лично для меня это единственный способ что-нибудь понять. Например, дон Хуан, имеешь ли ты в виду, что, когда человек обучается видеть, все в мире теряет ценность?

— Я не сказал, что теряет ценность. Я сказал, что становится неважным. Все равноценно и поэтому неважно. Например, я никак не могу сказать, что мои поступки более важны, чем твои, или что одна вещь более существенна, чем другая, и поэтому все вещи равны; а оттого, что они равны, все они неважны.

Я спросил, не означают ли его высказывания, что то, что он называет «виденьем», является на самом деле «лучшим способом», чем просто «смотрение на вещи». Он сказал, что глаза человека могут выполнять обе функции, но ни одна из них не лучше другой; однако, по его мнению, приучать глаза только смотреть было ненужным самоограничением.

— Например, нам нужно смотреть глазами для того, чтобы смеяться. Потому что, только когда мы смотрим на вещи, мы можем ощутить смешную сторону мира. С другой стороны, когда наши глаза видят, все вещи настолько равны друг другу, что не остается ничего смешного.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что человек, который видит, не может смеяться?

Некоторое время он молчал.

— Возможно, есть люди знания, которые никогда не смеются, — сказал он, — хотя я не знаю ни одного из них. Те, кого я знаю, видят, но еще и смотрят, поэтому смеются.

— Может человек знания плакать?

— Почему бы и нет. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться, плакать или развлекаться. Лично я не люблю быть печальным, поэтому, когда я оказываюсь свидетелем чего-нибудь, что обычно меня печалит, я просто смещаю свои глаза и вижу, вместо того чтобы смотреть.

Но когда я встречаюсь с чем-либо забавным, я смотрю и смеюсь.

— Но тогда, дон Хуан, твой смех настоящий и не является контролируемой глупостью.

Дон Хуан некоторое время смотрел на меня.

— Я говорю с тобой, потому что ты меня смешишь, — сказал он. — Ты напоминаешь мне тех живущих в пустыне крыс с пушистыми хвостами, которые попадаются, когда засовывают свои хвосты в норы других крыс, чтобы испугать их и украсть пищу. Ты попался в свои собственные вопросы. Берегись — иногда эти крысы отрывают себе хвосты, чтобы вырваться на свободу.

Я нашел его сравнение забавным и рассмеялся. Дон Хуан однажды показывал мне небольших грызунов с пушистыми хвостами, которые были похожи на толстых белок; образ одной из этих жирных крыс, отрывающей свой хвост, был печален и в то же время ужасно смешным.

— Мой смех, как и все вообще, что я делаю, реален, — сказал дон Хуан, — и в то же время это контролируемая глупость, потому что он бесполезен. Он ничего не меняет, и все же я продолжаю делать это.

— Но, как я понял, дон Хуан, твой смех не бесполезен — он делает тебя счастливым.

— Нет, я счастлив, потому что предпочитаю смотреть на вещи, которые делают меня счастливым, — тогда мои глаза схватывают их забавные стороны, и я смеюсь. Я говорил тебе это уже бессчетное число раз. Всегда следует выбирать тропу с сердцем для того, чтобы выбрать лучшее; тогда, может быть, можно будет смеяться всегда.

Я истолковал сказанное им так, что плач ниже, чем смех, или что плач — действие, которое нас ослабляет. Он сказал, что тут нет внутренней разницы и что то и другое не важно; однако он предпочитает смех, потому что смех позволяет телу чувствовать себя лучше, чем плач.

На это я заметил, что если есть предпочтение, то нет равенства: если он плачу предпочитает смех, значит, последний действительно важнее.

Он упрямо утверждал, что предпочтение не означает, что они не равны; а я настаивал, что наш спор может быть логически доведен до утверждения: если все вещи настолько равны, почему бы не выбрать смерть?

— Многие люди знания делают это, — сказал он. — Однажды они могут просто исчезнуть. Люди могут думать, что их подкараулили и убили за их поступки. Они избирают смерть, потому что для них это не имеет никакого значения. С другой стороны, я выбираю жить и смеяться не потому, что это имеет какое-то значение, а потому, что такова склонность моей натуры. Причина, по которой я говорю, что выбрал это, в том, что я вижу, но это не значит, что я выбираю жить; моя воля заставляет меня продолжать жить независимо от всего, что я могу увидеть. Ты сейчас не понимаешь меня из-за своей привычки думать так, как смотришь, и думать так, как думаешь.

Его заявление очень меня заинтересовало. Я попросил его объяснить, что он имеет в виду.

Он повторил ту же самую конструкцию несколько раз, как бы давая себе время, чтобы выстроить ее из других слов, и затем пояснил свою точку зрения, сказав, что под думаньем он подразумевает ту постоянную идею, которую мы имеем обо всем в мире. Он сказал, что виденье разрушает эту привычку, и до тех пор, пока я не научусь видеть, я не смогу в действительности понять того, что он имеет в виду.

— Но если ничто не имеет значения, дон Хуан, то почему должно иметь значение, научусь я видеть или нет?

— Однажды я уже сказал тебе, что наша судьба как людей состоит в том, чтобы учиться, к лучшему это или к худшему. Я научился видеть и говорю тебе — ничто в действительности не имеет значения. Теперь твоя очередь; может быть, когда-нибудь ты будешь видеть и узнаешь, имеют вещи значение или нет. Для меня ничто не имеет значения, но, может быть, для тебя все будет иметь. Сейчас ты уже должен знать, что человек знания живет действиями, а не мыслями о действиях и не думаньем о том, что он будет делать после того, как выполнит действие. Человек знания выбирает тропу с сердцем и следует по ней. И он смотрит, радуется и смеется, а потом видит и знает. Он знает, что его жизнь завершится в конечном счете очень быстро. Он знает, что он, как и любой другой, не идет никуда. Он знает — потому что видит, — что ни одна вещь не является более важной, чем другая. Иными словами, человек знания не имеет ни чести, ни достоинства, ни семьи, ни имени, ни страны, а только жизнь, чтобы ее прожить, и при таких обстоятельствах единственное, что связывает его с людьми, — это его контролируемая глупость. Поэтому человек знания предпринимает усилия, потеет, отдувается; и если взглянуть на него, он выглядит точно так же, как обычный человек, за исключением того, что глупость его жизни под контролем. Поскольку не существует чего-то более важного, чем все остальное, человек знания выбирает любое действие и выполняет его так, как будто оно имеет значение. Его контролируемая глупость заставляет его говорить, что его поступки имеют значение, и действовать так, как будто они его имеют, и в то же время он знает, что это не так, поэтому, выполнив действие, он спокойно отходит в сторону, и были ли его поступки хорошими или плохими, принесли они результаты или нет, ни в коей мере его не заботит. С другой стороны, человек знания может избрать совершенную безмятежность, никогда не действовать и вести себя так, как будто безмятежность действительно имеет для него значение. И он будет совершенно прав, поскольку это также будет его контролируемой глупостью.

Тут я произнес очень путаный монолог, пытаясь объяснить дону Хуану свой интерес к причинам, которые все-таки побуждают человека знания поступать определенным образом, хоть он и знает, что ничто не имеет значения.

Он мягко засмеялся, прежде чем ответить.

— Ты думаешь о своих поступках, — сказал он, — и поэтому вынужден верить, что они важны настолько, насколько ты думаешь, хотя в действительности ничто из того, что кто-либо делает, не имеет значения. Ничто! Но если действительно ничто не имеет значения, то зачем, как ты спросил, я продолжаю жить? Было бы проще умереть; так ты говоришь и в это веришь, потому что думаешь о жизни точно так же, как думаешь сейчас, на что похоже виденье. Теперь ты хочешь, чтобы я описал тебе причины моей контролируемой глупости, и я могу сказать тебе только одно — контролируемая глупость очень похожа на виденье. Это нечто такое, о чем невозможно думать.

Он зевнул, лег на спину и вытянул руки и ноги. Его кости издали хрустящий звук.

— Ты слишком долго отсутствовал, — сказал ой. — Ты слишком много думаешь.

Он поднялся и пошел в заросли чапараля у дома. Я поддерживал огонь, чтобы похлебка в горшке кипела. Я хотел зажечь керосиновую лампу, но полутьма была очень успокаивающей. Огонь в печи давал достаточно света, чтобы можно было писать, и создавал красноватое сияние повсюду вокруг меня. Я положил свои записки на землю и лег. Я чувствовал усталость. Из всего разговора с доном Хуаном в моем уме осталась единственная горькая мысль, что ему до меня нет никакого дела; это очень обеспокоило меня. За долгие годы я стал доверять ему. Если бы не полное доверие, страх парализовал бы меня при одной только мысли об изучении знания; я основывал свое доверие на идее, что он заботится лично обо мне; на самом деле я всегда боялся его, но держал свой страх в узде, потому что верил ему. Когда он убрал этот фундамент, у меня не осталось ничего, на что бы можно было опереться, и я почувствовал себя беспомощным.

Очень странное беспокойство охватило меня. Я возбужденно шагал взад-вперед перед печкой. Дон Хуан задерживался. Я с нетерпением ждал его.

Через некоторое время он вернулся, опять сел перед печкой, и я описал ему свои страхи. Я сказал ему, что волнуюсь, потому что не в состоянии изменить направление посреди потока; объяснил, что помимо доверия, которое питаю к нему, научился также уважать его образ жизни и рассматривать его как существенно более рациональный или, по крайней мере, более действенный, чем мой; что его слова ввергли меня в ужасный конфликт, потому что они толкают на то, чтобы я изменил свои чувства. Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, я рассказал дону Хуану историю одного старика, очень богатого консервативного юриста, который прожил всю свою жизнь в убеждении, что борется за правду. В первой половине тридцатых, с началом Нового Курса, он страстно вовлекся в политическую драму того времени. Он был абсолютно убежден, что перемены гибельны для страны, и из преданности своему образу жизни поклялся бороться с тем, что рассматривал как политическое зло. Но напор времени был слишком мощен и осилил его. Больше десяти лет он боролся на политической арене и в своей частной жизни; затем вторая мировая война завершила все его усилия полным поражением. Его политический и идеологический крах вызвал в нем глубокую горечь. На двадцать пять лет он удалился в самоизгнание. Когда я встретил его, ему было уже восемьдесят четыре года, и он вернулся в родной город, чтобы провести последние годы в доме для престарелых. Мне было непонятно, как он жил так долго, расточая свою жизнь на горечь и жалость к самому себе. Отчего-то он нашел мое общество приятным, и мы подолгу с ним разговаривали.

В последний раз, когда я его встретил, он закончил наш разговор так: «У меня было время, чтобы оглянуться и изучить свою жизнь. Ключевые вопросы моего времени сейчас только история, причем даже не очень интересная. Похоже, я выбросил годы на погоню за тем, чего никогда не существовало. В последнее время у меня бывает чувство, что я верил в какой-то фарс. Я понял, что игра не стоила свеч. Однако я не могу вернуть сорок потерянных лет».

Я сказал дону Хуану, что мой конфликт возник из сомнений, в которые меня ввергли его слова о контролируемой глупости.

— Если ничего в действительности не имеет значения, — сказал я, — то, став человеком знания, невольно окажешься таким же опустошенным, как мой друг, и не в лучшем положении, чем он.

— Это не так, — отрывисто сказал дон Хуан. — Твой друг одинок, потому что умрет без виденья. За свою жизнь он просто состарился, и теперь у него должно быть еще больше жалости к самому себе, чем когда-либо раньше. Он чувствует, что выбросил сорок лет, потому что гнался за победами, а нашел только поражения. Он никогда не узнает, что быть победителем или быть побежденным — одно и то же.

Теперь ты боишься меня, потому что я сказал тебе, что ты равнозначен всему остальному. Это просто ребячество. Наша судьба как людей — учиться, а идти к знанию следует так же, как на войну; я говорил тебе это бессчетное число раз. К знанию или на войну идут со страхом, с уважением, с сознанием того, что идут на войну. И с абсолютной уверенностью в себе. Верь в себя, а не в меня. И ты теперь испуган пустотой жизни своего друга. Но в жизни человека знания нет пустоты, уверяю Тебя. Все наполнено до краев.

Дон Хуан встал и вытянул руки, словно ощупывая что-то в воздухе.

— Все наполнено до краев, — повторил он, — и все вещи равны. Я не похож на твоего друга, который просто состарился. Когда я говорю тебе, что ничто не имеет значения, я не имею в виду то же, что и он. Для него борьба не стоила усилий, потому что он был побежден; для меня не существует ни победы, ни поражения, ни пустоты. Все наполнено до краев, все вещи равны, и моя борьба стоила моих усилий.

— Для того чтобы стать человеком знания, надо быть воином, а не хныкающим ребенком. Нужно биться и не сдаваться, не жалуясь и не отступая до тех пор, пока не станешь видеть, лишь для того, чтобы понять — ничто не имеет значения.

Дон Хуан помешал в горшке деревянной ложкой. Еда была готова. Он снял горшок с огня и поставил его на четырехугольный глиняный блок, который примыкал к стене и служил полкой и столом. Ногой он подтянул два небольших ящика, на которых было удобно сидеть, особенно прислонясь спиной к стене. Знаком он пригласил меня сесть и налил миску супа. Он улыбнулся. Его глаза сияли, как будто он в самом деле наслаждался моим присутствием. Он мягко подвинул миску ко мне. В его жесте было столько добра и теплоты, что это казалось призывом восстановить мое доверие к нему. Я чувствовал себя идиотски; я попытался избавиться от этого чувства, разыскивая свою ложку, и не смог ее найти. Суп был слишком горяч, чтобы пить его прямо из миски, и, пока он остывал, я спросил дона Хуана, означает ли контролируемая глупость, что человеку знания никто больше не может нравиться.

Он перестал есть и засмеялся.

— Ты слишком заботишься о том, что кто-то нравится тебе, или о том, чтобы нравиться самому, — сказал он. — Человеку знания может нравиться что угодно или кто угодно, но он использует свою контролируемую глупость для того, чтобы не заботиться об этом. Это противоположно тому, что ты делаешь теперь. Любить людей или быть любимым людьми — это далеко не все, что можно делать в качестве человека.

Он некоторое время смотрел на меня, склонив голову набок.

— Подумай над этим, — сказал он.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу спросить тебя, дон Хуан. Ты говорил, что надо смотреть глазами, чтобы смеяться, но я считаю, что мы смеемся потому, что мы думаем. Возьми слепого человека — он тоже смеется.

— Нет, слепые не смеются, — сказал он, — их тела слегка трясутся, и они издают звук смеха. Они никогда не смотрели на смешные грани мира и должны их воображать. Их смех — это не хохот.

Больше мы не говорили. У меня было ощущение благополучия, счастья. Мы ели молча; затем дон Хуан начал смеяться. Я пользовался сухим прутиком, чтобы подносить овощи ко рту.

4 октября 1968 года

Я выбрал момент и спросил дона Хуана, не против ли он поговорить о виденье. Он, казалось, секунду размышлял, затем улыбнулся и сказал, что я опять взялся за старое — говорить, вместо того чтобы делать.

— Если ты хочешь видеть, ты должен позволить дымку направить себя, — сказал он с чувством. — Я больше не буду говорить об этом.

Я помогал ему чистить сухие растения. Долгое время мы работали в полном молчании. Когда я вынужден долго молчать, я всегда испытываю дурные предчувствия, особенно в обществе дона Хуана. Наконец я не выдержал и задал ему вопрос, который, казалось, сам вырвался из меня.

— Как человек знания применяет контролируемую глупость, если умрет человек, которого он любит? — спросил я.

Дон Хуан был удивлен моим вопросом и вопросительно посмотрел на меня.

— Возьмем твоего внука Люсио, — сказал я. — Будут твои действия контролируемой глупостью во время его смерти?

— Возьмем моего сына Эулалио — это более подходящий пример, — спокойно ответил дон Хуан. — Он был раздавлен камнями, когда работал на строительстве Панамериканского шоссе. Мои поступки по отношению к нему во время его смерти были контролируемой глупостью. Когда я прибыл к месту взрыва, он был почти мертв, но его тело было настолько сильным, что продолжало двигаться и дергаться. Я остановился перед ним и попросил парней из дорожной команды не трогать его больше — они послушались и встали вокруг моего сына, глядя на его изуродованное тело. Я тоже стоял там, но не смотрел. Я сдвинул глаза так, чтобы видеть, как распадается жизнь его личности, неконтролируемо расширяясь за свои границы, подобно туману из кристаллов, потому что именно так жизнь и смерть смешиваются и расширяются. Вот что я делал во время смерти моего сына. Это все, что я мог сделать, и это контролируемая глупость. Если бы я смотрел на него, то увидел бы, как он становится неподвижным, и почувствовал бы подступающий к горлу плач, потому что никогда больше мне не придется смотреть на его прекрасную фигуру, идущую по земле. Вместо этого я видел его смерть, и в этом не было ни печали, ни чувств. Его смерть была равнозначна всему остальному.

Дон Хуан секунду молчал. Он казался печальным, но вдруг улыбнулся и потрепал меня по голове.

— Так что ты можешь считать, что, когда происходит смерть людей, которых я люблю, моя контролируемая глупость состоит в том, чтобы сдвинуть свои глаза.

Я подумал о людях, которых сам люблю, и ужасная давящая волна жалости к самому себе охватила меня.

— Тебе хорошо, дон Хуан, — сказал я. — Ты можешь сдвинуть свое зрение, а я могу только смотреть.

Он нашел мое высказывание забавным и рассмеялся.

— Ничего себе хорошо, — сказал он, — это трудная работа.

Мы оба рассмеялись. После долгого молчания я опять стал расспрашивать его — возможно, только для того, чтобы развеять собственную печаль.

— Если я тебя понял правильно, дон Хуан, — сказал я, — то единственные действия в жизни человека знания, которые не являются контролируемой глупостью, — это те, что связаны с его союзником или Мескалито, не так ли?

— Верно, — сказал он посмеиваясь. — Мой союзник и Мескалито не на одной доске с нами, людьми. Моя контролируемая глупость приложима только ко мне самому и к поступкам, которые я выполняю, находясь в обществе людей.

— Однако логически возможно, — сказал я, — что человек знания может рассматривать свои поступки по отношению к своим союзникам или Мескалито как контролируемую глупость, верно?

Он секунду пристально смотрел на меня.

— Ты снова думаешь, — сказал он. — Человек знания не думает, поэтому он не может встретиться с такой возможностью. Возьми, например, меня. Я говорю, что моя контролируемая глупость приложима к поступкам, которые я совершаю, находясь в обществе людей. Я говорю это, потому что могу видеть людей. Однако я не могу видеть сквозь своего союзника, и это делает его невоспринимаемым для меня. Поэтому как же я могу контролировать свою глупость, если не вижу сквозь него? Со своим союзником или Мескалито я всего лишь человек, знающий, как видеть, и оглушенный тем, что видит, — человек, знающий, что он никогда не поймет всего того, что вокруг. Или возьмем твой случай. Для меня не важно, станешь ты человеком знания или нет. Однако это имеет значение для Мескалито. Совершенно очевидно, что для него это имеет значение, иначе он бы не предпринял столько шагов, чтобы показать свою заботу о тебе. Я могу заметить его заботу и действую в соответствии с этим; и тем не менее его мотивы мне непонятны.

6

5 октября 1968 года, как раз когда мы собирались сесть в мою машину, чтобы начать путешествие в Центральную Мексику, дон Хуан остановил меня.

— Я говорил тебе раньше, — сказал он с серьезным выражением лица, — что нельзя раскрывать ни имени, ни местонахождения мага. Я полагаю, что ты понимаешь, что не должен открывать ни моего имени, ни места, где находится мое тело. Сейчас я собираюсь попросить тебя о том же самом по отношению к моему другу, которого ты будешь звать Хенаро. Мы едемте его дому. Там мы проведем некоторое время.

Я заверил дона Хуана, что никогда не обманывал его доверия.

— Я знаю это, — сказал он с той же серьезностью. — И все же меня заботит то, что ты можешь поступать бездумно.

Я запротестовал, и дон Хуан сказал, что его целью было только напомнить мне, что каждый раз, когда человек проявляет беспечность в вопросах магии, он играет с неминуемой и безжалостной смертью, которую можно предотвратить, оставаясь внимательным и осознавая свои поступки.

— Мы больше не будем касаться этого, — сказал он. — Как только мы уедем отсюда, мы не будем упоминать о Хенаро и не будем думать о нем. Я хочу, чтобы сейчас ты привел в порядок свои мысли. Когда ты встретишь его, ты должен быть в ясном сознании и не иметь сомнений в уме.

— О какого рода сомнениях ты говоришь, дон Хуан?

— Любого рода сомнения вообще. Когда ты встретишь его, ты должен быть кристально чистым. Он «увидит» тебя!

Его странные предупреждения очень меня смутили. Я сказал, что, может быть, мне лучше вообще не встречаться с его другом, а просто подвезти к его дому дон Хуана и высадить там.

— То, что я сказал, всего лишь предупреждение, — заметил он. — Ты уже встретил одного мага, Висенте, и он чуть не убил тебя. Берегись на этот раз!

Прибыв в Центральную Мексику, мы потратили еще два дня, чтобы пешком дойти от места, где я оставил свою машину, до дома его друга — маленькой хижины, прилепившейся к склону горы. Друг дона Хуана стоял у дверей, словно ожидая нас. Я тут же узнал его. Я уже познакомился с ним, хотя и очень поверхностно, когда привез свою книгу дону Хуану. В тот раз я смотрел на него только мельком, поэтому у меня было ощущение, что он того же возраста, что и дон Хуан. Однако сейчас, у дверей его дома, я заметил, что он значительно моложе. Ему, вероятно, только перевалило за шестьдесят. Он был ниже дона Хуана и тоньше его, очень темен и жилист. Его волосы были густыми, седоватыми и довольно длинными — они нависали над ушами и лбом. Его лицо было округлым и грубым. Сильно выступающий нос придавал ему вид хищной птицы с маленькими темными глазами.

Сначала он обратился к дону Хуану. Дон Хуан утвердительно кивнул. Они коротко поговорили. Беседовали они не по-испански, поэтому я не понимал, о чем речь. Затем дон Хенаро повернулся ко мне.

— Добро пожаловать в мою скромную лачугу, — извиняющимся тоном сказал он по-испански.

Его слова были вежливой формулой, которую я слышал и раньше в разных сельских районах Мексики. Однако произнося их, он весело засмеялся без всякой видимой причины, и я понял, что он применяет свою контролируемую глупость. Его меньше всего волновало, что его дом был жалкой лачугой. Мне очень понравился дон Хенаро.

В течение двух следующих дней мы ходили в горы собирать растения. Дон Хуан, дон Хенаро и я отправлялись каждый день на рассвете. Они уходили вместе в какой-то особый, но неопределимый район гор и оставляли меня одного в лесной зоне. Я приходил там в удивительное состояние. Я не замечал хода времени, не ощущал никакого неудобства от того, что я один. Необычным опытом этих двух дней была обостренная способность концентрироваться на сложной задаче поиска особых растений, которые дон Хуан доверил мне собирать.

Мы возвращались домой к вечеру, и оба дня я так уставал, что немедленно засыпал.

Однако третий день был другим. Мы все работали вместе, и дон Хуан попросил дона Хенаро научить меня собирать некоторые растения. Мы вернулись около полудня, и оба они несколько часов сидели около дома в полном молчании, как если бы были в трансе. Однако они не спали. Я пару раз прошел перед ними; дон Хуан проводил меня глазами, и так же сделал дон Хенаро.

— Ты должен говорить с растениями, прежде чем ты их сорвешь, — сказал дон Хуан.

Он ронял слова небрежно, но повторил свое высказывание трижды, словно чтобы привлечь мое внимание. Пока он не заговорил, все молчали.

— Для того чтобы видеть растения, ты должен поговорить с ними лично, — продолжал он. — Ты должен знать их индивидуально, тогда растения смогут рассказать о себе все, что ты захочешь о них узнать.

Время клонилось к вечеру. Дон Хуан сидел на плоском камне лицом к западным горам; дон Хенаро сидел рядом с ним на соломенной циновке лицом на север. Дон Хуан сказал мне в день, когда мы приехали, что это — их «позиции» и что я должен садиться на землю в любом месте напротив них. Он сказал, что, пока мы сидим в таких позициях, мое лицо должно быть повернуто к юго-востоку и смотреть на них я могу только короткими взглядами.

— Да, так обстоит дело с растениями, верно? — спросил дон Хуан, поворачиваясь к дону Хенаро, который ответил утвердительным жестом.

Я сказал, что причиной, по которой я не последовал его инструкциям, было то, что я чувствовал себя несколько глупо, разговаривая с растениями.

— Ты никак не можешь понять, что маг не шутит, — сказал он сурово. — Когда маг добивается того, чтобы видеть, он добивается силы.

Дон Хенаро глядел на меня. Я делал заметки, и это, казалось, поражало его. Он улыбнулся мне, потряс головой и что-то сказал дону Хуану. Дон Хуан пожал плечами. Видеть меня пишущим дону Хенаро было явно странно. Дон Хуан, похоже, уже привык к тому, что я все записываю, и то, что я пишу, когда он говорит, больше не удивляло его; он мог продолжать говорить, не показывая, что замечает мои действия. Но дон Хенаро продолжал смеяться, и мне пришлось прекратить записывать, чтобы не сбивать настроения разговора.

Дон Хуан еще раз подтвердил, что поступки мага не следует принимать за шутки, потому что маг играет со смертью на каждом повороте своего пути. Затем он начал рассказывать дону Хенаро, как однажды ночью я посмотрел на огни смерти, следовавшей за нами во время одного из наших путешествий. Рассказ оказался очень смешным. Дон Хенаро катался от смеха по земле.

Дон Хуан извинился передо мной и сказал, что его друг бывает подвержен приступам смеха. Я взглянул на дона Хенаро, который, как я думал, все еще катается по земле, и увидел, что он выполняет совершенно необычное действие. Он стоял на голове без помощи рук, а его ноги были сложены так, как если бы он сидел. Зрелище настолько не лезло ни в какие ворота, что я вскочил. Когда я понял, что он делает нечто совершенно невозможное с точки зрения механики тела, он вернулся опять в нормальное сидячее положение. Однако дон Хуан, видимо, знал, в чем тут дело, и приветствовал представление дона Хенаро раскатистым хохотом.

Дон Хенаро, казалось, заметил мое замешательство. Он пару раз хлопнул в ладоши и вновь начал кататься по земле; очевидно, он хотел, чтобы я следил за ним. На самом деле он не катался по земле, как мне сперва показалось, а раскачивал тело в сидячем положении так, что голова касалась земли. Он, видимо, принимал свою необычную позу, набирая момент — раскачиваясь, пока инерция не выведет его тело в вертикальное положение, так что на мгновение он «садился на голову».

Когда их смех утих, дон Хуан продолжил разговор; его тон был очень жестким. Я изменил положение тела, чтобы сесть удобнее и уделить разговору все свое внимание. Он совсем не улыбался, как делал обычно, когда я старался слушать его внимательно. Дон Хенаро продолжал смотреть на меня, словно ожидая, что я опять начну записывать, но я больше не брался за свои заметки. Дон Хуан отчитал меня за то, что я не разговаривал с растениями, собирая их, как он велел делать. Он сказал, что убитые мной растения тоже могли убить меня и что он уверен — рано или поздно они принесут мне болезнь. Он добавил, что если я заболею из-за причиненного растениям вреда, то не признаю этого и предпочту считать болезнь гриппом.

Оба они опять развеселились, затем дон Хуан вновь стал серьезен и сказал, что если я не думаю о своей смерти, то вся моя жизнь будет только личным хаосом. Он выглядел очень жестким.

— Что еще может быть у человека, кроме его жизни и его смерти? — сказал он мне.

В этот момент я почувствовал, что совершенно необходимо все это записать, и взялся за блокнот. Дон Хенаро уставился на меня и улыбнулся. Затем он склонил голову немного набок и расширил ноздри. Он, очевидно, имел замечательный контроль над мышцами ноздрей, потому что они стали в два раза шире своего обычного размера.

Самым комичным в его клоунаде были не его жесты, а его собственная реакция на них. После того как он расширил свои ноздри, он, смеясь, склонился вперед и вновь привел свое тело в ту же странную перевернутую позу.

Дон Хуан смеялся, пока слезы не потекли у него по щекам. Я чувствовал себя несколько раздраженным и смеялся нервно.

— Хенаро не любит писать, — сказал дон Хуан в качестве объяснения.

Я отложил свои заметки, но дон Хенаро заверил меня, что я могу писать, потому что на самом деле ему это не мешает. Я снова взял свои заметки и стал писать. Он повторил те же невообразимые движения, и оба они опять отреагировали так же.

Дон Хуан взглянул на меня, все еще смеясь, и сказал, что его друг изображает меня. Что у меня есть привычка раздувать ноздри, как только я начинаю писать, и что дон Хенаро думает, что пытаться стать магом, делая записи, так же абсурдно, как сидеть на голове, поэтому он и принимает такую смешную позу, перенося на голову вес своего сидящего тела.

— Возможно, ты не найдешь это забавным, — сказал дон Хуан, — но только Хенаро может сидеть на голове, и только ты можешь думать о том, чтобы научиться магии, делая записи.

Опять последовал взрыв смеха, и дон Хенаро повторил свое невероятное движение.

Он мне нравился. Его поступки были полны прямоты и изящества.

— Приношу извинения, дон Хенаро, — сказал я, указывая на блокнот.

— Все в порядке, — сказал он и опять хмыкнул.

Я больше не мог писать. Они очень долго говорили о том, как растения могут убить и как маги используют это свойство. Оба продолжали смотреть на меня, когда говорили, как бы ожидая, что я начну записывать.

— Карлос, как лошадь, которой не нравится седло, — сказал дон Хуан. — С ним надо быть очень деликатным. Ты испугал его, и теперь он не хочет писать.

Дон Хенаро расширил ноздри и сказал тоном насмешливой просьбы, морщась и кривя рот:

— Продолжай, Карлитос, пиши. Пиши, пока у тебя не отвалится большой палец.

Дон Хуан поднялся, расправил руки и выгнул спину. Несмотря на преклонный возраст, его тело было сильным и гибким. Он пошел в кусты у края дома, и я остался наедине с доном Хенаро. Он посмотрел на меня, и я отвел глаза, потому что он заставил меня почувствовать растерянность.

— Неужто ты не хочешь даже смотреть на меня? — сказал он самым веселым тоном.

Он раздул свои ноздри и заставил их дрожать. Затем поднялся и повторил движения дона Хуана, выгибая спину и вытягивая руки, но при этом его тело приняло крайне смешное положение; это была неописуемая поза, которая совмещала в себе исключительное чувство пантомимы и юмора. Она зачаровала меня. Это была мастерская карикатура на дона Хуана.

Появившийся в этот момент дон Хуан заметил пантомиму дона Хенаро и явно понял ее значение. Посмеиваясь, он сел.

— Куда дует ветер? — небрежно спросил дон Хенаро. Дон Хуан указал движением головы на запад.

— Я лучше пойду туда, куда дует ветер, — сказал дон Хенаро с серьезным выражением.

Затем он повернулся ко мне и погрозил пальцем.

— И не обращай внимания, если ты услышишь странные звуки, — сказал он. — Когда Хенаро срет, горы трясутся.

Он нырнул в кусты, и мгновение спустя я услышал очень странный звук — раскатистый неземной грохот. Не зная, как его объяснить, я взглянул на дона Хуана, но он согнулся вдвое от хохота.

17 октября 1968 года

Я не помню, что побудило дона Хенаро рассказать мне об устройстве «другого мира», как он его называл. Он сказал, что мастер-маг является орлом или, скорее, может превращаться в орла; с другой стороны, злой маг является «теколоте» — совой. Дон Хенаро сказал, что злой маг — это дитя ночи, и для такого человека полезные животные — это горный лев, или другие дикие кошки, или ночные птицы, особенно совы. Он сказал, что «брухос лирикос», лирические маги, — имелись в виду маги-дилетанты — предпочитают других животных, например ворону. Дон Хуан засмеялся; он слушал молча.

Дон Хенаро повернулся к нему и сказал:

— Это правда, и ты это знаешь, Хуан.

Затем он сказал, что мастер-маг может взять своего ученика с собой в путешествие и реально пройти десять слоев другого мира. Мастер, при условии что он орел, может начать с самого первого, нижнего слоя и затем проходить каждый последующий мир, пока не достигнет вершины. Злые маги и дилетанты могут, в лучшем случае, проходить только три слоя.

Дон Хенаро коснулся того, что представляют собой эти ступени, сказав:

— Начинаешь с самого дна, и затем твой учитель берет тебя с собою в полет, и вскоре — бум… Ты проходишь сквозь первый слой. Затем, немного погодя — бум… Ты проходишь сквозь второй… и — бум… проходишь через третий…

Дон Хенаро провел меня через десять бумов до последнего слоя мира. Когда он кончил говорить, дон Хуан взглянул на меня и понимающе улыбнулся.

— Разговор — не предрасположенность Хенаро, — сказал он, — но если ты хочешь получить урок, он будет учить тебя о равновесии вещей.

Дон Хенаро утвердительно кивнул. Он скривил губы и полуприкрыл глаза. Мне его жест показался чудесным. Дон Хенаро поднялся, и то же сделал дон Хуан.

— Ладно, — сказал дон Хенаро, — пошли. Мы можем поехать и подождать Нестора и Паблито. Они уже свободны. По четвергам они рано освобождаются.

Оба сели ко мне в машину; дон Хуан сел спереди. Я ни о чем не спрашивал их, а просто завел мотор. Дон Хуан велел мне ехать к месту, которое, по его словам, было домом Нестора. Дон Хенаро вошел в дом и немного погодя вышел в сопровождении Нестора и Паблито, двух молодых людей, которые были его учениками. Все они сели в машину, и дон Хуан сказал, чтобы я ехал по дороге, ведущей к западным горам.

Мы оставили мою машину на краю грунтовой дороги и пошли пешком вдоль берега реки, ширина которой была пять-шесть метров, к водопаду, который был виден еще с того места, где я оставил машину. Было около четырех часов дня. Панорама была впечатляющей. Прямо у нас над головой висела огромная черная с синевой туча, которая казалась парящей крышей; она имела хорошо выраженный край, а по форме была громадным полукругом. К западу, на склонах высоких гор Центральных Кордильер, видимо, шел дождь. Он выглядел беловатым занавесом, спадающим на зеленые пики. На востоке была глубокая длинная долина, над которой висели разбросанные облака и сияло солнце. Контраст между двумя этими районами был великолепен. Мы остановились у подножия водопада. Его высота была около пятидесяти метров; рев был очень легким.

Дон Хенаро надел ремень вокруг пояса. С него свисало по меньшей мере семь предметов, которые выглядели как маленькие кувшинчики. Он снял шляпу, и она повисла за его спиной на завязанном вокруг шеи шнурке. Он надел головную повязку, которую вынул из мешочка, сделанного из толстой шерстяной материи. Головная повязка тоже была изготовлена из разноцветных шерстяных нитей. В ней особенно выделялся ярко-желтый цвет. В головную повязку он воткнул три пера, по-видимому, орлиных. Я заметил, что точки, куда он воткнул перья, были несимметричными. Одно перо было позади его правого уха, другое было в нескольких дюймах впереди, а третье — над его левым виском. Затем он снял сандалии, прицепил или привязал их к поясу и затянул ремень поверх пончо. Ремень, кажется, был сплетен из полосок кожи. Я не видел, завязал он его или застегнул на пряжку. Дон Хенаро пошел по направлению к водопаду.

Дон Хуан установил круглый камень в устойчивое положение и сел на него. Оба молодых человека сделали то же самое с другими камнями и сели слева от него. Дон Хуан указал мне на место рядом с собой с правой стороны и сказал, чтобы я принес камень и сел.

— Мы должны образовать здесь линию, — сказал он, показав, что они трое сели в ряд.

К этому времени дон Хенаро достиг самого дна водопада и начал взбираться по тропинке слева от него. Оттуда, где мы сидели, скала казалась довольно крутой. Там было много кустов, которые он использовал как поручни. Один раз он, видимо, потерял опору и чуть не соскользнул вниз, как если бы почва была скользкой. Немного погодя повторилось то же самое, и мне пришла в голову мысль, что дон Хенаро, пожалуй, слишком стар, чтобы лазить по скалам. Я видел, как он несколько раз поскальзывался и оступался, прежде чем достиг точки, где тропинка кончалась.

Я испытал чувство растерянности, когда он начал карабкаться по скалам. Я не мог себе объяснить, что он собирается делать.

— Что он делает? — спросил я дона Хуана шепотом. Дон Хуан не взглянул на меня.

— Видимо, он взбирается, — сказал он.

Дон Хуан смотрел прямо на дона Хенаро. Его взгляд остановился, а глаза были полуприкрыты. Он сидел на краю камня, очень прямо, с руками, сложенными на коленях.

Я немного наклонился, чтобы посмотреть на двух молодых людей; дон Хуан рукой дал мне знак вернуться на линию. Я тотчас откачнулся, лишь мельком увидев молодых людей. Они казались такими же внимательными, как и он.

Дон Хуан показал рукой в направлении водопада.

Я посмотрел туда опять. Дон Хенаро взобрался довольно высоко на скалу. В тот момент, когда я поднял взгляд, он находился на плоской площадке, медленно двигаясь в обход огромного булыжника. Его руки были вытянуты в стороны, как если бы он обнимал скалу. Он медленно продвигался вправо и внезапно потерял опору под ногами. Я невольно ахнул. На мгновение все его тело повисло в воздухе. Я был уверен, что он падает, но он не упал. Его правая рука схватилась за что-то, и очень медленно его ноги вернулись на выступ. Но прежде чем двинуться дальше, он повернулся и взглянул на нас. Это был только мимолетный взгляд, но в движении его головы была такая стилизация, что я почувствовал удивление. Я вспомнил, что он делал то же самое — поворачивался и смотрел на нас — каждый раз, когда поскальзывался. Я подумал, что дона Хенаро раздражает его собственная неуклюжесть и он поворачивается посмотреть, видим ли ее мы.

Он ещё немного продвинулся к вершине, еще раз потерял опору под ногами и схватился за нависающую скалу. На этот раз он удержался левой рукой. Когда он восстановил равновесие, он опять повернулся и посмотрел на нас. Он еще дважды поскальзывался, прежде чем достиг вершины. Оттуда, где мы сидели, верхний край водопада казался шести-семи метров шириной. Секунду дон Хенаро стоял неподвижно. Я собирался спросить дона Хуана, что дон Хенаро намерен там делать, но дон Хуан казался настолько поглощенным наблюдением, что я не осмелился беспокоить его.

Внезапно дон Хенаро прыгнул на поверхность воды. Это было настолько неожиданным действием, что у меня захватило дыхание. Это был великолепный, небывалый прыжок. На мгновение мне показалось, что я видел серию наложенных друг на друга образов его тела, совершающего эллиптический полет на середину потока.

Когда мое удивление улеглось, я заметил, что он приземлился на камень у самого края водопада, камень, который был едва заметен с того места, где мы сидели.

Он оставался там долгое время; казалось, он боролся с перекатывающейся через камень водой. Дважды он повисал над пропастью, и я не мог понять, что его удерживает от падения. Он восстановил свое равновесие и переступил на камне с ноги на ногу. Затем прыгнул опять, как тигр. Я едва мог разглядеть следующий камень, на который он опустился; это был маленький острый выступ на гребне водопада.

Там он оставался почти десять минут. Он был неподвижен. Его неподвижность произвела на меня такое впечатление, что я начал дрожать. Я хотел встать и пройтись. Дон Хуан заметил мою нервозность и приказал мне успокоиться.

Неподвижность дона Хенаро вызвала во мне какой-то загадочный ужас. Я чувствовал, что, если он останется там еще, я не смогу удерживать контроль над собой. Внезапно он прыгнул вновь. На этот раз — прямо на другой берег водопада. Он опустился на ноги и руки, как кошка. Он оставался в таком положении секунду, затем поднялся и взглянул через водопад на другую сторону, а затем вниз, на нас. Он стоял в каменной неподвижности, глядя на нас. Его руки были сжаты у боков, как будто он держался за невидимые поручни.

Было что-то поистине изысканное в том, как он стоял; его тело казалось таким тонким, таким хрупким. Я подумал, что дон Хенаро со своей головной повязкой, со своими орлиными перьями, своим темным пончо и босыми ногами был самым красивым человеческим существом, какое я когда-либо видел.

Внезапно он вытянул руки вверх, поднял голову и быстрым движением наподобие левого бокового сальто бросил свое тело в сторону. Валун, на котором он стоял, был круглым, и когда он прыгнул, он исчез за ним.

В этот момент стали падать крупные капли дождя. Дон Хуан поднялся, и вместе с ним поднялись двое молодых людей. Их движение было столь резким, что я замешкался. Мастерский трюк дона Хенаро ввел меня в состояние глубокого эмоционального возбуждения. Я чувствовал, что он замечательный артист, и хотел тут же увидеть его и аплодировать ему.

Я старался разглядеть левую сторону водопада, чтобы увидеть, не спускается ли он вниз, но его не было. Я настойчиво пытался узнать, что с ним сталось. Дон Хуан не отвечал.

— Нам лучше поспешить отсюда, — сказал он. — Это настоящий ливень. Нам надо завезти Паблито и Нестора домой, а потом мы начнем обратное путешествие.

— Я даже не попрощался с доном Хенаро, — возразил я.

— Он уже попрощался с тобой, — ответил дон Хуан резко.

Он секунду смотрел на меня, затем смягчил выражение лица и улыбнулся.

— Он пожелал тебе всего хорошего, — сказал он. — Он был счастлив с тобой.

— Но разве мы не дождемся его?

— Нет, — сказал дон Хуан резко, — предоставь ему быть там, где он находится. Может быть, он орел, летящий в другой мир. Или, может быть, он умер там, наверху. Сейчас это не имеет значения.

23 октября 1968 года

Дон Хуан невзначай заметил, что он собирается в недалеком будущем совершить еще одну поездку в Центральную Мексику.

— Ты собираешься навестить дона Хенаро? — спросил я.

— Возможно, — сказал он, не глядя на меня.

— С ним все в порядке, не так ли, дон Хуан? Я хочу сказать — с ним не случилось ничего плохого тогда, на вершине водопада?

— Ничего с ним не случилось. Он сильный.

Некоторое время мы разговаривали о путешествии, которое он планировал. Затем я сказал, что мне очень понравилось общество дона Хенаро и его шутки. Он засмеялся и сказал, что Хенаро действительно похож на ребенка. Последовала длинная пауза; я напрягал свой ум, пытаясь найти способ перевести разговор на данный мне урок. Дон Хуан посмотрел на меня и дразнящим тоном спросил:

— Тебе до смерти хочется спросить меня об уроке Хенаро, не так ли?

Я напряженно засмеялся. Я не переставал думать о том, что произошло у водопада. Вновь и вновь перебирал все детали, какие только мог вспомнить, и приходил к заключению, что был свидетелем проявления невероятной физической ловкости. Я думал, что дон Хенаро, без сомнения, является непревзойденным мастером равновесия. Каждое движение, которое он совершал, было высоко ритуализованным, не говоря уже о том, что оно наверняка имело какое-то сложное символическое значение.

— Да, — сказал я. — Признаю, что мне до смерти хочется узнать, в чем заключается его урок.

— Позволь сказать тебе одну вещь, — сказал дон Хуан. — Для тебя это было пустой тратой времени. Его урок был для тех, кто видит. Паблито и Нестор уловили его суть, хотя они видят не особо хорошо. Но ты — ты пришел туда смотреть. Я говорил Хенаро, что ты очень странный набитый дурак и что, возможно, тебе поможет его урок, но этого не произошло. Впрочем, это неважно. Виденье — очень трудная вещь. Я не хотел, чтобы ты потом разговаривал с Хенаро, поэтому нам пришлось уехать. Очень плохо. Но было бы хуже остаться. Хенаро очень рисковал, чтобы показать тебе нечто действительно чудесное. Очень плохо, что ты не можешь видеть.

— Может быть, дон Хуан, если ты расскажешь мне, в чем состоял урок, то выяснится, что я на самом деле видел.

Дон Хуан от смеха согнулся вдвое.

— Твоя лучшая черта — задавать вопросы, — сказал он. Он явно собирался оставить эту тему. Мы сидели, как обычно, на площадке перед его домом; внезапно он поднялся и пошел внутрь. Я пошел следом, настойчиво пытаясь описать ему то, что я видел. Я добросовестно изложил последовательность событий так, как я помнил. Все время, пока я рассказывал, дон Хуан продолжал улыбаться. Когда я закончил, он покачал головой.

— Виденье очень трудная вещь, — сказал он.

Я попросил его объяснить это утверждение.

— Виденье не тема для разговоров, — жестко сказал он.

Очевидно, он не собирался больше ничего мне рассказывать. Поэтому я сдался и вышел из дома, чтобы выполнить кое-какие его поручения.

Когда я вернулся, уже стемнело. Мы перекусили, а затем вышли на рамаду. Не успели мы усесться, как дон Хуан начал говорить об уроке дона Хенаро. Он совсем не дал мне времени приготовиться. Мои записки были при мне, но было слишком темно, чтобы писать, и я не хотел прерывать течение разговора, отправляясь за керосиновой лампой.

Он сказал, что дон Хенаро, являясь мастером равновесия, мог выполнять очень запутанные и сложные движения. Сидение на голове было одним из таких движений, и им он хотел показать мне, что невозможно учиться видеть, делая записи. Сидение на голове без помощи рук было, в лучшем случае, шутовским трюком, который длился лишь секунду. По мнению дона Хенаро, писать о виденье — это то же самое, то есть это просто запутанное действие, такое же странное и такое же ненужное, как сидение на голове.

Дон Хуан уставился на меня в темноте и очень драматическим тоном сказал, что, в то время как дон Хенаро разыгрывал шутку, сидя на голове, я был на самой грани виденья. Дон Хенаро заметил это и повторил свой маневр снова и снова, но без толку, так как я уже потерял найденную было нить.

Дон Хуан сказал, что затем дон Хенаро, движимый личной симпатией ко мне, предпринял очень рискованную попытку вновь вернуть меня на грань виденья. После тщательных размышлений он решил показать мне искусство владения равновесием, пересекая водопад. Он чувствовал, что водопад подобен тому порогу, перед которым я стою, и верил, что я тоже смогу его пересечь.

Затем дон Хуан объяснил представление, данное доном Хенаро. Он сказал, что уже говорил мне, что человеческие существа являются для тех, кто видит, светящимися существами, состоящими из чего-то вроде волокон или нитей света, которые идут по кругу спереди назад и создают видимость яйца. Он сказал, что говорил мне также, что самой поразительной чертой яйцеподобных существ был набор длинных волокон, выходящих из района пупка. Дон Хуан сказал, что эти волокна имеют очень большое значение в жизни человека. Эти волокна были секретом равновесия дона Хенаро, и его урок не имел ничего общего с акробатическими прыжками через водопад. Его искусство равновесия заключалось в способе, которым он использовал «щупальцеподобные» нити.

Дон Хуан прекратил разговор на эту тему так же внезапно, как начал, и стал говорить о чем-то совершенно другом.

24 октября 1968 года

Я загнал дона Хуана в угол и сказал, что интуитивно чувствую, что мне никогда больше не дадут урока равновесия, поэтому он должен объяснить мне все скрытые детали, которые я иначе никогда не смогу понять. Дон Хуан сказал, что я прав в том, что дон Хенаро не станет мне давать другого урока равновесия.

— Что ты еще хочешь знать? — спросил он.

— Что это за щупальцеподобные волокна, дон Хуан?

— Это щупальца, которые выходят из тела человека и которые очевидны для любого мага, который может видеть. Маги действуют в отношении людей соответственно тому, как они видят их щупальца. Слабые люди имеют очень короткие, почти незаметные волокна; сильные люди имеют волокна длинные и яркие. У Хенаро, например, они настолько яркие, что кажутся толстыми. По этим волокнам можно сказать, здоров человек или болен, зол он или добр, надежен или нет. По этим волокнам можно сказать также, может ли человек видеть. Однако здесь встает проблема. Когда Хенаро увидел тебя, то узнал, совершенно так же, как и мой друг Висенте, что ты можешь видеть; когда я вижу тебя, то вижу, что ты можешь видеть, и в то же время знаю сам, что ты этого не можешь. До чего странно! Хенаро не мог преодолеть этого. Я говорил ему, что ты странный дурак. Я думаю, что он хотел сам это увидеть и поэтому взял тебя к водопаду.

— Почему ты считаешь, что я произвожу впечатление, будто могу видеть!

Дон Хуан не ответил мне. Он долго молчал. Я не хотел ничего больше у него спрашивать. Наконец он заговорил и сказал, что знает почему, но не знает, как это объяснить.

— Ты считаешь, что все в мире легко понять, — сказал он, — потому что все, что делаешь ты, — это рутина, которую легко понять. У водопада, когда ты смотрел на то, как Хенаро движется над водой, ты считал, что он мастер кувыркаться, потому что кувырки — это все, о чем ты мог думать. И ты всегда будешь считать, что это все, что он делал. Однако Хенаро вовсе не прыгал через водопад. Если бы он прыгнул, он бы погиб. Хенаро балансировал на своих великолепных ярких волокнах. Он делал их длинными, длинными настолько, что мог, скажем, перекатиться по ним через водопад. Он демонстрировал верный способ, как делать эти щупальца длинными и как ими с точностью манипулировать. Паблито видел почти все движения дона Хенаро. Нестор, с другой стороны, видел только самые очевидные маневры. Он упустил мелкие детали. Но ты, ты совершенно ничего не видел.

— Может быть, если бы ты, дон Хуан, сказал мне заранее, на что смотреть…

Он прервал меня и сказал, что дону Хенаро только помешало бы, если бы он стал давать мне инструкции. Если бы я знал, что именно должно произойти, то мои нити были бы возбуждены и мешали бы нитям дона Хенаро.

— Если бы ты мог видеть, — сказал он, — тебе было бы ясно уже с первого шага, сделанного Хенаро, что он не поскальзывался, когда лез к вершине водопада. Он ослаблял свои волокна. Дважды он охватывал ими камни и повисал на голой скале, как муха. Когда он поднялся на вершину и был готов пересечь воду, он сфокусировал их на небольшом камне на середине потока, и, когда они были там надежно закреплены, он позволил нитям перетащить его туда. Хенаро вовсе не прыгал и поэтому мог приземлиться на скользкую поверхность совсем маленьких камней на самом краю водопада. Его нити все время крепко охватывали каждый камень, который он использовал.

Он не стоял долго на первом камне, потому что остальные его нити были прикреплены к другому, еще меньшему камню в том месте, где напор воды был сильнее всего. Волокна притянули его вновь, и он приземлился там. Это было самым удивительным, что он сделал. Поверхность камня была слишком маленькой для того, чтобы человек мог на нем стоять, и напор воды сбросил бы его в пропасть, если бы он не оставил часть своих нитей сфокусированными на первом камне.

В этом втором положении он стоял долгое время, потому что ему нужно было опять вытянуть свои волокна и послать их на другую сторону водопада. Когда он закрепил их там, ему нужно было освободить нити, закрепленные на первом камне. Это было очень непросто. Пожалуй, только один Хенаро мог сделать это. Он чуть не потерял свою хватку или, может, просто дурачил нас — мы этого никогда наверняка не узнаем. Лично я действительно думаю, что он чуть не потерял свою хватку. Я знаю это потому, что он напрягся и выбросил через воду великолепный пучок, подобный лучу прожектора. Я думаю, что один этот пучок мог перетянуть его на другую сторону. Оказавшись на другой стороне, он встал и заставил свои нити сиять множеством огней. Это он сделал специально для тебя. Если бы ты был способен видеть, ты увидел бы это.

Хенаро встал там, глядя на тебя, и понял, что ты не видел.

Часть вторая: Задача «виденья»