Одна из Базарных Королев звалась Марией. Мария Кретанская. Легко догадаться, что еще в детском саду она получила прозвище Манька Кретинская.
Мария была низенького роста, с небольшим таким вроде как горбиком на спине. Волосы серые, глаза серые, лицо одутловатое. Короткие пальцы, теребящие пуговку на блузке. Тихий голос. Все, что ей говорили, она принимала за чистую монету.
Девятилетняя Мария жила в полуразвалившемся доме довоенной постройки. Дом стоял на оживленной улице, перед подъездом — помеченная собаками детская площадка, на которой взрослые пили, дети играли. Мария засыпала, всегда накрывшись с головой одеялом, а перед глазами проносились картины чумной сумасшедшей любви, точно в сериале. За дверями были слышны голоса: начинался домашний спектакль, отец пел:
В народе ее звали Черной Манькой,
Ее отлично знали тут и там.
Манил всех взгляд ее очей печальных,
Хотя она ходила по рукам.
Любовь чумную сеяла б и доле,
Пусть уличная девка, ну так что ж?
Влюбилось в Маньку, почитай, пол-Воли,[6]
И не один привыкший к вольной воле
За Маньку кровью капал финский нож.
Его голос дрожал; так, сидя у себя на кухне в доме по улице Опачевской, он переживал городские приключения, был «парнем что надо», «ловкачом» и «братаном», а дружки его уже ничего не говорили, только блевали.
Марии хотелось, чтобы из-за нее ножи истекали кровью, только она не очень понимала, что значит «уличная девка». Это какая — которая ходит по улице? Это потому, что она не любит ездить в трамвае и автобусе? Как-то раз, когда они собрались к тетке в гости, она как вкопанная застыла на остановке. И в крик, что она не поедет, что пойдет пешком, потому что хочет быть уличной девкой. Вся остановка сразу смолкла. Мать дала ей затрещину и, схватив за руку, потянула к автобусу. После случившегося отец больше не пел при ней свои песни. Но она иногда подслушивала его, когда он брился, и быстро записывала в блокнотик запретные слова про мордобои и про всяких там нехороших женщин. Раз даже написала в тетрадке «Черная Манька» и нарисовала рядом большое сердце, пробитое стрелой. Показала Тереске, но та, естественно, ничего не поняла. Ты че, совсем глупая, не знаешь, что это Королева округи?
Когда чистила картошку на обед, мурлыкала себе под нос, что она всего лишь бедная Золушка, но что занавес откроется и она предстанет перед публикой вся в золоте. Она пела, а на нее смотрел кот, дебильный и вшивый, и поэтому никто не хотел его гладить, так что этот кот сам гладил себя: терся о диван и дотерся до того, что вылинял с одного боку. Кот жаждал любви или хотя бы рыбы. Королева жаждала прекрасных одежд и ждала момента, когда можно будет достать из письменного стола пластмассовую корону и жезл из фольги. Из школы она бежала домой что есть сил, чтобы успеть до прихода матери, надевала корону, брала жезл и обращалась к коту с речью: «Лежать, вонючка вшивая, сучий потрох. Я — Черная Манька, щас тебя прикончу».
Когда отец работал на кабельном заводе, он приходил после шести, и они вместе шли к Рысеку с третьего этажа, смотреть телевизор. Потом, когда работы не стало, мужик, грубо говоря, сломался, стал возвращаться поздно ночью. Был слишком занят. Лечил депрессию, вызванную проф-неприкаянностью. Депрессия — это такая болезнь, когда болит кожа изнутри. Так Марии объяснил отец. А Мария как услышит что умное — так сразу в блокнотик. Рядом с текстами песен и карандашными портретами соседей.
Лица жителей варшавской Охоты. Когда-то это был конец города, а теперь — западный район, через который проезжают все такси из аэропорта. В такси интурист смотрит на польское сафари. «Oh, my God, this is wonderful. What a strange people. They are eating breakfast from the trash bags!»[7] Рабочий район полон безработных, большинство из них живет только благодаря объедкам, которые выбрасывают такие же, как они.
Сколько Манька помнит, ее мать всегда торговала посудой на базаре на Груецкой. Как пришло время Мане идти в лицей, мама решила, что лучшая школа — это рынок. Зачем себе башку глупостями забивать. Кому нужны все эти а-квадрат да бэ-квадрат. А так матери поможет, товар будет паковать, с людьми общаться. Вот и встала пятнадцатилетняя Мария за обитый железным листом прилавок под дырявым козырьком, через который летом загорала только лицом, а зимой и осенью на голову капал дождь. Клиенты вертелись, посудой гремели, случалось, и эмаль отбивали. Мать кричала, а Мария тупо таращилась на клиента. Ну что столбом встала, девушка, покричи для приличия, уважь бизнес, ведь когда-нибудь, когда мать-отец уберутся, все это твое будет.
А Польская Мать, известное дело, просто так не умирает, она возносится на небо. Без билета, зайцем, оседлав пылесос, несется на самый верх. Там ручкается с Девой Марией и летит мыть посуду после Тайной вечери. И еще ворчит себе под нос: «Вот заразы, набардачили тут, такую грязь на столе оставить, точно дикари какие, все залили, везде накрошили, тряпкой их по башке съездить, тогда бы сразу научились уважать чужой труд. А то навострились шастать туда-сюда, всякие там проповеди читать, а чтоб убрать за собой — так нет, мессии сраные».
Домохозяйка с рождения до смерти. Участница круглосуточной акции под девизом «Убираем шар земной».
Ее жизнь — серии бесконечного сериала. Тысячи бессмысленных скучных дел, без конца и края, постоянное повторение одних и тех же телодвижений. Она принимает жизнь такой, как есть. Без нервных вспышек непокорности, без экзистенциальных притязаний, без пошлого качания прав. ДеньСтиркаУборкаДеньНочь…
Домохозяйка понимает, что повторяющиеся манипуляции вводят жизнь в русло регулярности. Даже в крупице реальности она способна обнаружить пульсирующее напряжение и поддержать его. И тем самым спасти всех этих неблагодарных вертопрахов, которые не застилают по утрам постель, не используют для масла отдельный нож и никогда-никогда не снизойдут до мытья пола за кухонной плитой.
Домохозяйка управляет событиями, ведет их к счастливому финалу. Без отдыха, курортов и лавров плавно переходит к очередному сценическому действию. Вся площадка — несколько десятков квадратных метров. Из декораций прежде всего — стиральная машина, холодильник, окна, мебель и пол. Домохозяйка одновременно руководит семьей, являясь той самой знаменитой Матерью-Кормилицей-Поилицей. Домашний матриархат, связанный главным образом с едой, затыкает женщине рот. Как это, как это у вас нет власти? А кто же, если не вы, истинные Королевы Домашнего Очага, don’t you see?[8]
Настоящая власть — это власть снизу, скрытая, замаскированная грудами тарелок и остатками жареной утки. Что касается еды, то здесь женщина сама решает, что подавать, как подавать и когда подавать. Всех советчиков пошлет куда подальше, но и кулинарного рецепта тоже никому не выдаст. Наработается в душной кухне и от вечного стояния у газовых конфорок заработает варикоз. Зато в награду — съест остатки обеда, вылижет тарелки, обглодает косточки. А когда все уже спят, Мать-Кормилица-Поилица войдет в сияющую чистотой кухню и нежно погладит кухонную утварь. Спите, малыши, тихо, завтра вас снова ждет работа.
Мир не плох, домохозяйка не грустит. В доме у всего есть свое место, у каждого в семье своя роль. Здесь кастинг неуместен: домохозяйка просто берет со стола сценарий и начинает играть свою роль. Ведь кто-нибудь да должен это сделать. Правда, домашнее хозяйство сейчас в значительной степени механизировано, но голова как была одна, так одна и осталась. А дети? Они идут по стопам Королевы кухни или бунтуют и уходят из дома.
Вот и наша Маня, кроме обязанностей по дому, приступает к зарабатыванию денег.
«Манил всех взгляд ее очей печальных» — и сразу было видно, что девушка создана не для базара. Вдаль смотрела Мария и мечтала о прекрасных королевских покоях. Тем временем, как та самая Золушка, была прислугой за все. Вокруг головы порхали обрывки базарных разговоров. Долетавшие от продавцов специй:
— Ты, хрен собачий, всю жизнь мне исковеркал.
— Кто? Я? Да ладно, хорош врать-то.
А рядом:
— Была я на этой утренней службе, скажу я вам, дорогая моя, там еще ксендз красиво говорил об умерших и этих, как их там, политиках.
Мария старалась не прислушиваться ни к гомону, ни к отдельным словам — тех, что бормотали, тех, что цедили сквозь зубы, тех, что выкрикивали слова или выплевывали. Она хотела тишины, монастырского уединения, випасаны[9] и отключения всего базара от электричества. Ее мать, кулема из хозтоварного ряда, со своей единственной дочкой разговаривала голосом зычным и не терпящим возражений. Она держала власть в своих руках и умела быть резкой. Как цвет, в который красят посуду. Говорила, что отец мало порол Маньку, чем и испортил. Что она лентяйка и горбатая. Что волосы у нее реденькие — косы не заплетешь. Чтобы тело немного приоткрыла, когда за прилавком, потому как парни если и подходят, то еще быстрее отходят.
Факт, у Марии с противоположным полом не слишком ладилось. Никаких разбитых сердец, только старперы ручку, бывало, поцелуют и на декольте уставятся. Да и существует ли она, любовь? А то, может, она только там, за стеклом телевизора и только в Америке или в Бразилии?
Подойдет баба к ее прилавку и скажет: «Дайте-ка мне тот чайник, а то у меня мужик опять, черт бы его побрал, сжег. Все футбол свой смотрел, поставил воду на чай и забыл. Одни убытки от него, я его в доме только и держу, чтобы спинку мне почесал, когда зачешется. Сорок лет вместе, как-никак!» На что мать Марии, смеясь: «А больше он вас нигде не чешет?»
И Мария опускает глаза, потому что на базаре научилась жизни. Теперь-то она знает, кто такая уличная девка и что такое точка G. В киосках лежат журналы «Bravo Girl», а внутри — полезные советы. Удивительное тайное знание из области родительского алькова. «Дорогая “Браво”, мне тринадцать лет, и вот уже два года я это делаю с моим парнем. Пишу тебе, потому что не знаю, если мы так долго целуемся с языком, то могут ли потом у нас появиться дети? Ваша постоянная читательница». И редакция отвечает, что о проблемах созревания лучше всего поговорить с мамой, с педагогом или ксендзом и что, кроме того, парни любят покусывать соски. Рядом цветные снимки, на которых изображены обнимающиеся пары в неглиже. Как в песне: