– Раз он пошел туда, – заметил Карлик, – то, наверняка, оказался во дворце Счастья – глупцы добираются туда чаще, чем умные. Будь уверен, мы найдем его в завидной должности.
– А путь к Счастью ты знаешь? – спросил Критило.
– В этом-то главная трудность, но уж если на него нападем, он сам выведет нас на вершину благоденствия. Сдается, вот это он и есть, судя по тому, что крив; да еще верным знаком служит тут плющ – опираясь на других, он лезет вверх и, нагло втираясь, набирает силу.
Тут к ним подошел солдат, совсем новичок – такие всегда куда-то торопятся, – и спросил, правильно ли идет к Удаче.
– Смотря какую ищешь, – сказал карлик, – мнимую или истинную.
– Да неужто бывает мнимая Удача? Никогда такого не слыхал.
– Вот еще! Конечно же, есть Удача лицемерная. В наши дни ее-то больше всего: вот человек разбогател и полагает себя удачливым, а он-то обычно и есть неудачник; другой мнит великим счастьем, что, свершив уйму злодейств, избежал правосудия, а в том-то и есть жесточайшая его кара; «человек этот был для меня ангелом», говорит иной, а на деле друг был демоном, погубил его; вон тот видит большую удачу в том, что никогда не испытал превратностей Фортуны, а это вовсе не удача, но оплеуха ему от Фортуны: небо, стало быть, не считает его мужчиной, способным на стойкость; этот говорит: «Бог помогает мне», а ведь барыши ему приносит сам Сатана; другой благодарит судьбу за то, что отродясь не хворал, тогда как недуг верней всего исцелил бы его дух; развратник хвалится, что ему везет с женщинами, а это и есть наигоршая его беда; вон та вертихвостка убеждена, что ее красота – бог весть какое счастье, а это для нее величайшее зло. Так что большинство смертных ошибаются, почитая счастьем несчастье, и, поскольку неверно основание их жизни, все следствия ложны.
Привязался к ним искатель должности (есть ли что несносней скучного брюзги!) и сразу же пустился жаловаться и роптать, а некий студент ему возражал – ведь мнящие себя учеными все одержимы духом противоречия. Слово за слово, взялись они оба подтрунивать над карликом.
– А ты, – сказал студент, – ты-то чего ищешь?
– Хочу, – ответил тот, – стать великаном.
– Дерзкое желание! Разве это возможно?
– Вполне, лишь бы захотела Фортуна, моя госпожа; коль она помогает, пигмеи становятся гигантами, а коли нет, гиганты – пигмеями. Сколько народу, еще ниже меня, пошли ныне высоко в гору! И не из-за своих достоинств, ибо нет ни учености, ни невежества, ни храбрости, ни трусости, ни красоты, ни безобразия, а есть лишь удача, либо злосчастье, луна тебя ведет, либо звезда, все прочее чепуха. Так пусть сама Фортуна решает, стать мне великаном или казаться им, ведь это все едино.
– Черт побери, – сказал солдат, – хочет она или не хочет, а придется ей выдать мне что положено.
– Не так громко, сеньор солдат, – сказал студент, – сбавьте тон!
– А таков уж мой тон, и я еще громче заговорю, даже в кабинете самого Фернандо Руиса де Контрерас [409]. Робеть перед Фортуной – хуже, ей надо показывать зубы, издевается она только над терпеливыми. Сами поглядите, хитрецам да мошенникам все удается, они над всеми смеются, всегда с прибылью, а чтоб повезло людям порядочным, никто и не упомнит. Клянусь и божусь, что мы с нею на кулаки пойдем, а придется ей меня осчастливить, хоть лопни!
– Уж не знаю, как это у вас получится, – возразил лиценциат, – Фортуну ведь не поймешь, больно круты у нее повороты. Слыхал я от людей похитрей вас, что угадать ее нрав невозможно.
– Я намерен пустить в ход поклоны, – сказал придворный, – и осыпать ее руки поцелуями.
– А я поцелую только ларец, – сказал солдат. – Чтобы я целовал ей руку? Окажет милость, тогда изволь, а нет – уж не обессудьте.
– Кажется, я ее вижу, – сказал карлик, – да вот она-то меня не заметит, слишком мал, – видны только люди видные.
– Меня-то и вовсе не увидит, – сказал студент, – ведь я беден; а кто беден и сир, тот бледен и сер, хоть покрасней, как рак.
– Как ей вас увидеть, – сказал придворный, – если она слепа?
– Что за новость? – сказал Критило. – С каких это пор она ослепла?
– Да об этом здесь в столице все знают.
– Как же она может распределять блага?
– Как? Вслепую.
– Так оно и есть, – сказал студент, – и такой узрел ее один мудрец [410]: восседает она на дереве с пышной кроной, на ветвях коего вместо плодов висят короны, тиары, диадемы, митры, кардинальские шапки, жезлы, мантии, галуны и всякие прочие знаки почета, и висят они вперемешку с ножами, петлями, веслами, наручниками и позорными колпаками. Под деревом толпятся люди и скоты, добрые и злые, мудрец и глупец, волк и ягненок, змей и голубка. Фортуна вслепую трясет дерево и машет своей дубинкой – куда ни попадя, дай тебе, боже, что гоже; и вот, одному падает корона на голову, а другому нож на шею, все дело в удаче; и чаще всего невпопад; жезл достается тому, кому держать бы весло; ученому митра где-нибудь на Сардинии или в Хаке [411], а идиоту совсем близко. Да, все сослепу.
– И еще сдуру, – добавил придворный.
– Почему так? – спросил Критило.
– Все говорят – Фортуна спятила, так и есть, не зря нигде порядку нет.
– Отчего ж она спятила?
– Разное рассказывают. Самое правдоподобное – ее опоила зельем Злоба и теперь оделяет своих любимчиков; якобы желая дать ей отдохнуть, сменила на посту: ворам богатство, наглецам почести, подлецам должности, дурням счастье, дурам красота, ничтожным победы, невеждам похвалы, а мошенникам – все; самый грязный кабан съест самый вкусный желудь, награды теперь не за заслуги, а кары не за грехи; одни грешат, других карают. В общем, все идет по-дурному.
– А почему не сказать «по-подлому»? – спросил солдат. – Фортуна ведь слывет преподлой бабой – она любезна с молодыми, всегда им покровительствует, а мужам зрелого и преклонного возраста враждебна, для добрых она мачеха, для ученых завистница, достойных тиранит, к скорбящим жестока, и со всеми непостоянна.
– Удивительно! – заметил Критило. – Из стольких бед эта самая Удача состоит, а мы с рождения выходим на поиски ее и, с годами все более слепые и безумные, всю жизнь за нею гоняемся.
Тут их взорам открылся странного вида дворец: с одной стороны здание как здание, с другой – развалины, воздушные башни на песке, спесивая громада без фундамента. И во всем этом немыслимом здании только и было, что огромная лестница; в доме Фортуны можно только либо подыматься, либо падать. Ступени, казалось, были из стекла – прозрачные, призрачно прочные и скользкие, как каток. Перил, чтоб удержаться, не было, зато везде крутые спуски, чтоб вниз свергаться. Взойти на первую ступеньку оказалось труднее, чем на большую гору, но коль скоро на нее встал, по остальным бегом взлетишь. На другой половине лестницы – для спуска – дело обстояло наоборот, причем была тут странная связь: как только по одной половине кто-то начинал подъем, кто-то на другой тотчас катился вниз, только гораздо быстрей.
Когда наши странники подошли, с лестницы как раз низвергался человек, чье паденье все приветствовали, ибо, начав падать, он выпустил из рук жирную добычу – схваченные и захваченные приходы да доходы: должности, деньги, энкомьенды, титулы – все катилось вниз; вот одна энкомьенда, отскочив, попала в руки к его врагу; другой налету ловил должность; началась настоящая свалка – одному беда, всем прочим отрада. Критило был восхищен, и все вокруг смеялись, приговаривая:
– Славный щелчок дала ему Фортуна!
– А доведись вам увидеть падение Александра Великого, когда он выпустил из рук весь мир, и короны, королевства, провинции посыпались как орехи с дерева – подбирай кому не лень! То-то вавилонское столпотворение!
Критило с товарищами приблизился к первой ступеньке – вся трудность была в том, чтобы взойти на нее; здесь стоял Фавор, первый министр и ближайший наперсник Фортуны. Он кому захочет протягивал руку, чтобы помочь подняться, руководясь лишь своим вкусом – прескверным вкусом, ибо ни разу не подал руки человеку порядочному. Неизменно выбирал что похуже – заприметив невежду, подзывал его, а тысячи ученых оставлял без внимания. И хотя все вокруг на него роптали, ему наплевать – от «что люди скажут» у него в ушах наросли мозоли. За лигу высматривал он мошенника, а людей степенных, честных видеть не желал – зная, что они осуждают его выходки и причуды. Льстецу, лжецу – этим не одну, а обе руки протягивал; на людей же порядочных, верных слову, был слеп, как крот, и зело крут. Короче, руку протягивал лишь подобным себе. А ради шутов безмозглых готов был душу отдать; что ни имел, им дарил, а те, знай, все перепортят, изничтожат. Тысячи людей ждали внизу его милости, но Фавор, заметив человека умного, достойного, говорил:
– Ах, ты! Ублюдком будет, кто ему поможет! Он слишком человек, такой нам не подходит.
Преподлый это был тип. Кто сколько-нибудь выделялся величием духа, благородством, в правлении, в ратном деле, в науках, – всех губил, а таких весьма нужных людей было немало. Но чему тут дивиться? Всеми страстями ослепленный, он орудует вслепую, сослепу тычется в стены мира и разрушает его.
Такова была лестница, ведшая в гору. Нашим странникам пришлось худо – Критило был неизвестен, придворный – слишком известен, студент и солдат имели заслуги; одному лишь карлику повезло, он прикинулся родичем и вмиг очутился наверху. Солдат огорчался, видя, что мокрые куры стали летать, а студент – что ослы мчатся вперед. И пока они роптали, на самом верху лестницы показался Андренио – идя по торной дорожке, взобрался туда и теперь был человеком влиятельным. Критило он узнал – диво изрядное, ведь с такой высоты многие переставали Узнавать родителей своих и детей, но, видно, кровь заговорила. Андренио тотчас подал отцу руку и поднял его, а уж вдвоем они помогли подняться остальным. Взбираются по тем ступеням легко, проворно, – как вступили на первую, так и пошло: с одной должности на другую, от одной награды к многим. Оказавшись на середине лестницы, приметили они нечто необычное – все, на кого они смотрели снизу вверх, кто взобрался раньше, казались им великими людьми, гигантами, и они стали кричать: