[631] или стенные [632], венки дубовые или травяные [633], персидские диадемы, африканские тюрбаны, испанские мантии, английские подвязки и белые ленты? Дым все это, порою пестрый, порою терпкий, но всегда, повсюду и всем приятный.
С весельем на лицах и в сердцах карабкались они наверх по крутым склонам, как вдруг внутри дымного чертога послышался странный шум.
– Еще и это? – возмутился Андренио. – Не только дым, еще и шум? Смахивает на кузницу. Итак, вот перед нами две из трех бед, что выводят человека из терпения.
– А шум тоже, – объяснил Кичливый, – одно из самых ценных и желанных благ мира.
– Шум ценится? – удивился Андренио.
– О да, здесь народ шумливый, все стремятся наделать в мире шуму, чтобы о них говорили. Все дают о себе знать и сами говорят погромче – мужи достойные, женщины прославленные, сплошь знаменитости! А ежели этого не делать, мир тебя и не заметит; нет на коне ни колокольцев, ни бубенцов, никто на коня не оглянется, даже бык его запрезирает. Будь ты семи пядей во лбу, а коль себя не похвалишь, не дадут за тебя и двух бобов. Хоть ученый, хоть храбрец, а не шумит, так его и не знают, не уважают, ни во что не ставят.
Шум и гам временами так усиливались, что казалось – сейчас башня эта вавилонская обвалится.
– Что там такое? – спросил Критило. – Наверно, какая-то важная новость?
– А это прославляют некую персону, – сказал Воображала.
– Кого же? Выдающегося ученого или победоносного полководца? – спросил Андренио.
– О, зачем так пышно! – со смехом возразил Ленивый. – В наше-то время кричат «ура» по менее значительным поводам. Наверно, кто-то просто отпустил шуточку из тех, что в ходу у ярмарочных шарлатанов, или с блеском сыграл роль, – вот его и превозносят.
– За такой пустяк? – воскликнули странники. – Так вот каковы нынешние восхваления!
– Достаточно сказать, что ныне больше прославляют за острое словцо, чем за острое копье. Люди ездят из края в край, из страны в страну, а что нам привозят? Побасенку, остроту, байку – мол, так легче жить, легче беды сносить; какая-нибудь интрижка теперь гремит больше, чем блестящая стратагема. В прежние времена восхищались мудрыми речениями, героическими сентенциями государей и правителей, теперь же превозносят пошлую шутку плута да плоскую остроту куртизанки.
Тут по разреженному до рези в ушах воздуху пронеслись звуки боевого рога, будоража душу и взбадривая дух.
– Что это? – спросил Андренио. – К чему зовет сей благородный инструмент, душа просторов, глашатай славы? Быть может, будит воинов на славную битву, либо зовет отпраздновать одержанную победу?
– Э нет, совсем не то, – ответил Лентяй, – Догадываюсь, исходя из своего опыта, что это. Наверно, кто-то из капитанов, из заправил, здесь обитающих, предложил здравицу.
– Помилуй, что ты говоришь? – возмутился Критило. – Скажи – он совершил бессмертный подвиг, скажи – одержал блистательную победу, и рог сей призывает пить кровь врагов, но не говори, будто он просто возвещает о здравице на пиру, – гадко и подло при делах столь пошлых прибегать к возвышенным звукам, созданным для прославления героев.
Они уже собирались войти внутрь, но Андренио замешкался, заглядевшись на хвастливую пышность надменного чертога.
– Что смотришь? – спросил Тщеславный.
– Смотрю и диву даюсь, – отвечал Андренио, – что дом этот, такой величественный, превосходящий все знаменитые дворцы, с таким множеством горделивых башен, вознесшихся выше башен владычной Сарагосы и прорезающих горние сии области, стоит, как мне кажется, на весьма шатком и фальшивом фундаменте.
Тут громко расхохотался Ленивый, который все время плелся позади и отпускал колкости. Андренио обернулся к нему и с дружелюбной доверчивостью спросил, не знает ли он, кому принадлежит этот замок и кто в нем обитает.
– Знаю, – отвечал тот, – знаю даже больше, чем хотел бы.
– Так скажи нам – дай тебе бог оставаться всегда таким же Оставьте-Меня-В-Покое! – кто же в этом замке проживает, кто в нем жизнь прожигает.
– О, это знаменитые чертоги, вернее, чердаки, – отвечал тот, – достославной королевы Дочь-Без-Родителей.
Ответ лишь усилил удивление странников.
– Дочь без родителей! Да как это возможно? Тут противоречие. Ежели она дочь, то должна иметь отца-мать. Не из воздуха же возникла!
– Вот именно, из воздуха, и повторяю – ни отца, ни матери.
– Тогда чья же она дочь?
– Чья? Дочь дона Ничто, но мнит себя всем, и всего ей мало, и все ей подавай.
– Неужто в мире есть такая баба? И как это мы ее до сих пор не знали!
– Не удивляйтесь, уверяю вас, она сама себя не знает, и те, кто больше всего с нею якшаются, всего меньше ее понимают и живут, самих себя не зная, но желая, чтобы их все знали. Сомневаетесь? А ну-ка, спросите вон того, чем он чванится, – да не того, что из грязи попал в князи или родился под забором, но самого что ни на есть надменного, уверенного, что уж он-то в белоснежных пеленках взлелеян. Да спросите у всех подряд, ведь все они дети Праха и внуки Ничто, братья червей, супруги тлена: нынче цветок, завтра навоз, вчера чудо, сегодня призрак: вот они тут, и вот их нет.
– Судя по твоим словам, – сказал Андренио, – суетная сия королева, она и есть – или желает ею быть – наиспесивейшая Гордыня?
– Ты угадал, она самая. Дочь Ничто, притязает быть чем-то, быть многим, быть всем. Разве не видите, как напыщенны, как надуты все, кто сюда идут? А с чего бы? А почему? Казалось бы, многое могло бы их сконфузить – послушали бы, что про них говорят, так на семь стадиев провалились бы в землю, не раз я замечал, что дым тщеславия всего чаще входит в те щели, откуда ему бы выходить, – да, многие красуются тем, от чего бы краснеть. Но пока не смейтесь, еще будет впереди, над чем посмеяться.
Вошли во дворец, глядят вокруг, озираются – глазу остановиться не на чем. Во всем пустопорожнем сооружении ни столпов надежных, ни залов царственных, ни покоев золоченых, как в прочих дворцах, – одни чердаки, сплошь чердаки; пустота бессмысленная, высокие своды, глупость осеняющие, нигде ни крохи разума, зато полно бахвальства да нахальства. Направился Тщеславный на первый чердак, обширный, гулкий, но пустой, и сразу же к ним привязался некий сановник.
– Всем известно, господа, – начал он, – что его светлость граф Кларес [634], мой прапрадед по отцовской линии, женился на…
– Погодите, сударь мой, – сказал Критило, – как бы его светлость не оказалась темнотою, ибо ничего нет темней истоков славных родов; обратитесь к Альчиати, к его эмблеме Протея [635], где показано, сколь скрыты во мраке фундаменты домов.
– Могу доказать, – твердил другой, – что я по прямой линии происхожу от сеньора инфанта дона Пелайо [636].
– Этому я готов поверить, – сказал Андренио, – потомки готов обычно ведут род от Лаина [637] по своей лысости и от Расуры [638] по своей бедности.
Немало позабавил их один, хвалившийся, что в течение шестисот лет в его роду не переводились мужчины и имя неизменно передается по мужской линии, Андренио со смехом сказал:
– Да этим, сударь мой, может хвастать любой пикаро. Не согласны? А скажите-ка, – носильщики происходят от людей или, может, от привидений? Со времен Адама так идет – мужчина родится от мужчины, а не от черта.
– А я, – говорила тщеславная дама, – происхожу – и пусть весь мир об этом знает. – от самой инфанты Тоды [639].
– Хоть бы и так, донья Порожняя Тыква, все равно ваша милость – вылитая донья Ничто.
Иные хвастали родовыми поместьями, их никто не оспаривал. Нашелся чудак, возводивший свою генеалогию к Геркулесу Пинарию [640] – дескать, предком иметь Сида или Бернардо ныне из моды вышло. Раздраженные странники ему доказали, что он потомок Кака и супруги Каковой, доньи Это-Самое.
– Зато мои предки – не какие-то там захудалые идальго, – чванилась наглая бабенка, – а из самых что ни насесть породистых.
А ей на это:
– И даже сальной породы!
– Ну и диковинный чердак! – удивлялся Критило. – А нельзя ли узнать, как он называется?
Ему ответили, что это палата Тщеславия.
– Оно и видно. Только им мир полон.
– Я происхожу от лучших лоз королевства, – говорил один.
– А получилось, – заметили ему, – не белое и не красное – вроде мускателя.
Увидели они надутого вельможу, который выращивал преогромное древо своей родословной, – куда там жалкой лозе! Прививал ветки оттуда, отсюда, во все стороны разветвилось, листвы густо, а плодов – пусто.
– Зря хвастаете, – сказал Хвастун, – нет в мире более родовитых, чем Энрикесы [641].
– Да, род могучий, – отвечал Лентяй, – но я предпочел бы Манрикесов [642].
Изумило странников то, что многие прибивали над дверями своих домов большие щиты с гербами, когда в доме и реала не было. А ведь некто сказал, что нет ничего реальнее реала и что его герб – королевский реал. На тех щитах красовались любезные сердцу владельцев химеры: одни там изобразили деревья, а надо бы пни; другие – зверей, а правильней бы скотов; воздушные замки со множеством башен, а надо бы одну башню, вавилонскую. Отдавали кучу золота за ржавое железное копье – оно, мол, баскское! – и копейки не давали за копье галисийское.
– А вы не заметили, – спросил Лентяй, – какие приклеивают к именам хвосты: Гонсалес де Такой-то, Родригес де Сякой-то, Перес де Оттуда-то и Фернандес де Вон-откуда? Неужели никто не желает быть де Отсюда?