— А Твардовский вам и говорит: «Здравствуй, Бенкендорф! Заходи!» — с кривой улыбкой перебивает Анна.
— Верно, — поднимает белые брови Соломин. — Опять Андрей тебе выболтал?..
Было дело. Так вот, решили мы вопрос с Твардовским, а он и говорит: «Оставайся!
Сейчас редколлегия будет, выпьем…» Я ему в ответ: «Там в приемной уже Маша (жена) дежурит. Ты в своем уме?» — «Не волнуйся, — улыбается. — У нас тут все отработано».
Смотрю несут большой самовар, чашки с блюдцами, баранки… Расселись все за столом, и пошел разговор. И все это параллельно с чаепитием. Я даже не сразу заметил, что пар не идет. Потом уже все понял, когда чашку наполненную получил и принюхался. Коньяк был в самоваре… Сильно мы тогда напились на этой редколлегии.
Трифоныча так даже под руки вывели и домой повезли. Маша потом так ругалась… В общем, ничего хорошего… Просто национальное бедствие какое-то это пьянство. И я тоже в этом смысле грешный человек…
Повисает пауза.
— Слава Богу, легче стало, — говорит Соломин, кладя руку на свою вялую грудь. — А то сегодня днем потрепали мне нервы… Много было говорено, а затем и выпито. А к вечеру пошел отходняк, как выражается Андрей. У меня сердце и придавило. Сейчас отпустит.
— Не жалеете вы себя, — с вызовом говорит Кармен, — все положили на алтарь Отечества.
— Кстати, об Отечестве, — сверкает очками дед, и я вижу его усталые выцветшие глаза. — Ты пресс-релиз составил по итогам угасшего ноне дня?
— Так точно, Ваше превосходительство! — отвечаю с наигранным задором. Ситуация в нашем неспокойном углу Отечества такова: обстреляны два блок-поста, подорвана на фугасе военная автомашина, трое раненых из Минобороны, двое — из МВД.
— Ох, кровью пахнет, — вставляет Анна с нездоровой радостью.
— Но в целом, — не сбиваюсь я, — обстановка в регионе — под контролем федеральных сил!
— Ну, и слава Богу! — кивает дед и вздыхает, хрипя грудью. — Но завтра утром все же загляни в Дом правительства и собери данные за неделю. Мало ли что еще наколобродят эти архаровцы!
— Все-то вы в трудах, все в заботах великих, — ёрничает хмелеющая Анна, и мы с дедом переглядываемся, недоумевая.
— Ладно, — поправляет Соломин галстук старческой желтой рукой. Наливайка, Андрей, по третьей.
— Святой боевой тост, — объявляет он маргинальной Анне, — пьется молча за тех, кого с нами нет, за убиенных, — и опрокидывает в рот рюмку.
— За убиенных, — повторяет она и пьет по-мужски, залпом.
В душе моей тает праздничный настрой. Я чувствую, как над столом повисает напряженность.
— Хотите, анекдот расскажу? — собираю я в кулак остатки бодрости.
— Любопытно, — поощряет меня шеф и тянется к сигарете.
— Идет Иисус Христос по городу. Видит, толпа побивает камнями женщину, привязанную к позорному столбу. Иисус протискивается сквозь скопище людей, закрывает своим телом несчастную и говорит: «Кто из вас без греха — пусть первым бросит в меня камень!» Все затихают, задумываются… И вдруг откуда-то сбоку в Христа летит булыжник. Он потирает ушиб, вглядывается в толпу и, тяжело вздохнув, говорит: «Мама, ну сколько раз вас просить? Не вмешивайтесь в мои дела!».
Кармен хмыкает, а Соломин, выпустив изо рта струйку дыма, протяжно говорит:
— Да-а…
— Виктор Алексеевич! — удивляюсь я его реакции. — Так ведь никто не унижен: ни Бог, ни Дева Мария. Просто тонко схвачено противоречие в Святом Писании.
— Так-то оно так, — вздыхает дед. — Но все равно есть в нем некое скрытое богохульство… Какой-то одесско-еврейский анекдот. Это я вам как цензор говорю…
— А вы больше кто: цензор или антисемит — а, господин генерал? — ехидно выпаливает Анна и гордо задирает свой многонациональный нос.
— У нас, деточка, — спокойно пускается в объяснения мой шеф, — у старых чиновников, антисемитизм был эдаким правилом хорошего тона. Но в глубине души абсолютное большинство антисемитами не являлись. Вот у меня, например, Исаак Бабель — один из любимейших писателей. Какой же я антисемит при таких вкусах?..
Манеры у нас были другими. Это как за столом: можно есть вилкой и ножом, а можно и руками. Суть процесса не меняется. Лишь бы куски изо рта друг у друга не вырывали.
— А сейчас, по-вашему, вырывают? — не отстает Анна.
— Сейчас рвут, — грустно кивает Соломин. — Мало того: животы друг дружке вспарывают, чтоб уже проглоченное вынуть.
— Страсти-то какие! — восклицает Кармен. — А разве лично вам не приходилось принимать решения — в рабочем порядке, так сказать, учитывая национальный признак?
— Господи, как ты мудрено сказала! — вскидываюсь я. — Вопрос — как на прессконференции.
— Аня хочет знать, зажимал ли я писателей-евреев, — дед выразительно смотрит на меня поверх очков. — Если плохо писали, то зажимал.
Соломин говорит добродушно, но это его добродушие подкручивает Кармен еще больше, чем сами ответы.
— Что значит — плохо? — недобрый огонь начинает плясать в ее глазах, и она хватается за сигарету.
— Какой-то странный у нас разговор, — искренне недоумеваю я, чувствуя тайну, и беру бутылку чтобы налить.
— Ладно, молодежь, — начинает подниматься с кресла дед. — Пойду-ка я заночую. А вы гуляйте. Мешать не будете, — и нетвердой походкой направляется к деревянной стене-гармошке, отделяющей спальню от гостиной.
Водка, легшая на старые дрожжи, делает походку старика еще более неуверенной. Он с трудом сжимает «гармошку», чтобы пройти к постели, и я поднимаюсь помочь.
— Ничего, Андрюша, я сам, — кивает Соломин и захлопывает створку прямо перед моим носом.
— Ты чего это на деда наехала? — возмущенно набрасываюсь на Кармен.
Рука Анны с зажатой в пальцах сигаретой дрожит. Я вижу, что Кармен волнуется, но не могу понять — почему?
— Сходил бы ты лучше за кассетой в киоск, — наводит на меня Анна прицел черных своих глаз. — А то праздника что-то нет.
— Какая кассета?! Дед спать лег. Мешать будем.
— Не будем, — настойчиво, будто сдерживая какую-то темную силу, говорит Анна. — Сходи. Умоляю! — и с остервенением давит в пепельнице окурок.
Выходя из номера, я оглядываюсь. Анна сидит на диване, выпрямив спину и уперев невидящий взгляд в стену-гармошку, скрывающую Соломина.
В коридоре нос к носу сталкиваюсь с рыжим Прокуратором.
— Ты чего здесь? Подслушиваешь?
— Нет, что ты! — растерянно моргает Олег. — Я, понимаешь, тут с народом поговорил… Оказывается, твой шеф — такой большой человек! Его тут многие знают. — От Прокуратора несет перегаром, и я стараюсь дышать ртом.
— Ну, и чего ты хочешь, — я начинаю раздражаться, — засвидетельствовать ему свое почтение?
— Ну да. Решил извиниться за свое поведение. А то еще нажалуется. Тогда мне кранты. Говорят, его даже в Кремле знают и уважают… А с пистолетом, старичок, я решил так: скажу, что потерял в бою, а взамен привезу трофейный — пусть примут на баланс…
Пока он это говорит, я начинаю звереть.
— Да затрахал ты уже со своим пистолетом! Два часа ночи! — я перехожу на громкий шепот, чтобы не сорваться и не перебудить постояльцев гостиницы и дежурную.
Договорить не успеваю. Из соломинского номера выскакивает Кармен и, уткнувшись с разбега в мою спину, вскрикивает: «Ой! Вы чего тут?»
— Беседуем, — теперь смущается уже Олег.
— А я это… в ванную сбегаю, — говорит Анна и, чуть замешкавшись, направляется в мой номер.
Мы с Прокуратором провожаем ее взглядами…
— Олег, иди спать! — вздыхаю я наконец. — Завтра извинишься перед дедом.
Завтра и поговорим об оружии.
— Понял, понял, понял, — кивает в такт словам следователь и уходит.
Я не двигаюсь с места, пока Олег не ныряет в свои апартаменты.
Кассету я добываю долго. Уже полтретьего ночи. Киоск закрыт. Но в вестибюле бурлит жизнь. Вояки и милиция бодрствуют. Два знакомых омоновца помогают мне найти вахтершу тетю Гулю, которая подменяет киоскершу. Тетя Гуля в конце концов находит ключи от киоска и выкладывает передо мной товар. Я выбираю пару кассет с испанскими народными песнями и отрывками из опер и балетов. Вся эта музыкальная операция длится долго, и в моей душе нарастает тревога.
На свой пятый этаж взлетаю по лестнице, не дождавшись лифта. Комната пуста.
И сердце мое замирает. Через какое-то мгновенье обнаруживаю, что стена-ширма приоткрыта и в широкую щель видна спальня Соломина. Подхожу ближе и каменею…
Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее — пистолет. Рука дрожит от напряжения.
— Ты хочешь убить меня, деточка? — слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.
— Не смей! — кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! — И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.
Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.
— Пусти! — она дергает ногами и цепляется руками за палас.
— Дай сюда пушку!
— На! — взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.
— Дура! — вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.
Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.
— Человеку моего положения, — ворчит в спальне дед, — неприлично помирать в постели. Желательно — на боевом посту.
Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.
— Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, — бормочет старик и надевает брюки.
Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.
Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.