Да, сеньор, становишься мерзавцем, сам того не замечая. Хорошенькая девушка сводит тебя с ума, из-за нее ввязываешься в драку, случается несчастье, приходится жить в горах, и не успеешь опомниться, как из контрабандиста превращаешься в вора. Мы подумали, что после дела с милордами нам небезопасно оставаться вблизи Гибралтара, и ушли дальше в горы по направлению к Ронде. Вы как-то упомянули о Хосе Марии; в этих-то местах я и познакомился с ним. Он повсюду таскал с собой свою любовницу – премиленькую девушку, скромную, тихую, воспитанную: никогда ни одного грубого слова, и какая преданность!.. Зато и мучил же он ее! Бегал за всеми юбками, с ней обходился дурно, а иной раз ни с того ни с сего принимался ревновать. Однажды он ударил ее ножом. И что же? Она еще больше полюбила его после этого. Впрочем, все женщины таковы, особенно андалуски. Она даже гордилась этим шрамом у плеча и показывала его, словно драгоценность. Вдобавок Хосе Мария был прескверным товарищем!.. В одном деле он так ловко надул нас, что получил весь барыш, нам же достались побои и передряги. Но вернемся к моему рассказу. О Кармен не было ни слуху ни духу. И вот Данкайре говорит:
– Одному из нас придется отправиться в Гибралтар и разузнать о ней. Она подготовила, верно, какое-нибудь дельце. Я охотно взялся бы за это, но меня там слишком хорошо знают.
Кривой говорит:
– Меня тоже там знают, уж больно я насолил ракам[190]. К тому же у меня всего один глаз, а этого никак не скроешь.
– Так, значит, мне ехать в Гибралтар? – говорю я, вне себя от радости при одной мысли, что увижу Кармен. – Скажите, что надо делать?
Оба говорят мне:
– Доберешься до Гибралтара морем или через Сан Роке, выбирай сам, а когда будешь там, расспроси в порту, где живет торговка шоколадом по имени Рольона[191]. Она-то и скажет тебе, как обстоят у них дела.
Было решено, что мы дойдем втроем до Гаусина, где я оставлю своих спутников, а сам отправлюсь в Гибралтар под видом торговца фруктами. Еще в Ронде некий преданный нам человек раздобыл мне паспорт; в Гаусине мне дали осла; я навьючил его апельсинами, дынями и двинулся в путь. В Гибралтаре я узнал, что Рольона там хорошо известна, но она либо умерла, либо отправилась finibus terrae[192]. Видно, поэтому мы и потеряли связь с Кармен.
Я пристроил осла на чьей-то конюшне, взял свои апельсины и стал бродить по городу, как бы торгуя ими, а на самом деле в надежде увидеть хоть чье-нибудь знакомое лицо. В Гибралтаре множество всякого сброда, понаехавшего туда со всего света: это не город, а вавилонское столпотворение, ибо стоит пройти по его улицам каких-нибудь десять шагов, чтобы услышать столько же языков и наречий. Мне встречалось немало цыган, но я боялся им довериться; я приглядывался к ним, они приглядывались ко мне. Что мы с ними мерзавцы – нетрудно было догадаться, но важно было знать, одного ли мы толка. После двух дней бесплодных скитаний я ничего не узнал ни о Рольоне, ни о Кармен и, сделав кое-какие покупки, собрался было вернуться к товарищам, и вдруг, прогуливаясь по городу на закате солнца, услышал откуда-то сверху женский голос:
– Эй, разносчик!
Поднимаю голову и вижу Кармен; она стоит, облокотясь на перила балкона, рядом с ней офицер – красный мундир, золотые эполеты, завитые волосы, осанка настоящего милорда. Одета роскошно: золотой гребень, шаль на плечах, вся в шелку. И все же плутовка ничуть не изменилась: хохочет себе, да и только. На ломаном испанском языке англичанин велит мне подняться: сеньора желает апельсинов. Кармен говорит мне по-баскски:
– Ступай наверх и ничему не удивляйся.
Впрочем, она ничем не могла меня удивить. Не знаю, испытал ли я больше радости или огорчения от встречи с ней. Дверь мне открыл высокий лакей-англичанин с пудреными волосами и ввел в великолепную гостиную. Кармен тотчас же обратилась ко мне по-баскски:
– Ты не говоришь по-испански, ты меня не знаешь.
И, обернувшись к англичанину, сказала:
– Я же говорила вам, что он баск, я сразу приметила. Услышите, какой это диковинный язык. Ну и глупый же вид у разносчика! Правда? Он похож на кота, пойманного в кладовке.
– А у тебя, – сказал я ей на своем родном языке, – вид наглой бестии; меня так и подмывает изуродовать тебе лицо в присутствии твоего дружка.
– Моего дружка? – переспросила она. – И ты сам до этого додумался? Неужто ты ревнуешь меня к этому болвану? Знаешь, ты стал еще глупее, чем до наших вечеров на улице Кандилехо. Разве ты не понимаешь, дурак ты эдакий, что я занимаюсь цыганскими делами, и не как-нибудь, а с блеском. Дом этот мой, и все гинеи рака перейдут ко мне; я вожу его за нос и заведу туда, откуда он никогда не вернется.
– Ну, а я живо отучу тебя от цыганских дел, если ты будешь заниматься ими таким манером.
– Как бы не так! Разве ты мой ром, чтобы помыкать мной? Раз Кривому это по душе, ты-то тут при чем? Будь доволен уже тем, что ты мой единственный minchorro[193].
– Что он говорит? – спросил англичанин.
– Говорит, что ему хочется пить и он с радостью опрокинул бы стаканчик, – ответила Кармен.
И упала на диван, хохоча над своим переводом.
Когда эта девчонка смеялась, сеньор, не было никакой возможности удержаться от смеха. Все начинали смеяться вместе с ней. Верзила англичанин тоже расхохотался как дурак, каким он и был, и приказал принести вина.
Пока я пил, Кармен спросила:
– Видишь перстень у него на пальце? Хочешь, я отдам тебе этот перстень?
– Я с удовольствием отдал бы палец, – ответил я, – лишь бы встретиться с твоим милордом в горах и чтоб у каждого из нас была в руке макила.
– Макила? Что это такое? – спросил англичанин.
– Макила, – ответила Кармен, по-прежнему смеясь, – это апельсин. Правда, забавное слово для апельсина? Он говорит, что охотно угостил бы вас макилой.
– Вот как? Ну что ж, пусть и завтра приносит свои макила.
Тут вошел лакей и доложил, что кушать подано. Англичанин встал, дал мне пиастр и предложил руку Кармен, словно она не могла идти сама. Все еще смеясь, она сказала мне:
– Мой мальчик, я не могу пригласить тебя к обеду, но завтра, как только услышишь барабанный бой, приходи сюда со своими апельсинами. Увидишь, здесь спальня убрана куда лучше, чем на улице Кандилехо, и ты убедишься, что я по-прежнему твоя Карменсита. А затем мы потолкуем о цыганских делах.
Я ничего не ответил, а на улице снова услышал голос англичанина, кричавшего: «Приносите завтра свои макила!» – и хохот Кармен.
Я ушел, сам не зная, как поступлю на следующий день. Я не спал всю ночь, а наутро меня взяла такая злость на изменщицу, что я положил уехать из Гибралтара, не повидавшись с ней; но при первом же звуке барабанов решимости моей как не бывало: я схватил корзину с апельсинами и побежал к Кармен. Жалюзи в ее спальне было приоткрыто, и я увидел ее большой черный глаз, который высматривал меня. Пудреный лакей тотчас же провел меня к Кармен; она услала его с каким-то поручением, и едва мы остались одни, как она разразилась своим жестоким смехом и бросилась мне на шею. Никогда я не видел ее такой красивой. Разукрашенная, как Мадонна, надушенная… мебель, обитая шелком, вышитые занавески… А я среди всего этого – вор вором.
– Минчорро! – говорила Кармен. – Мне хочется все здесь перебить, поджечь дом и убежать в горы.
И нежности! И раскаты смеха!.. Она плясала, рвала оборки на своем платье: ни одна обезьянка не могла бы так скакать, гримасничать и куролесить. Угомонившись, она сказала:
– А теперь поговорим о цыганских делах. Я хочу, чтобы он отвез меня в Ронду: там у меня сестра в монастыре… (и снова покатилась со смеху). Какой дорогой мы поедем, я узнаю позже и скажу тебе! Вы нападете на него и ограбите дочиста! Лучше всего было бы укокошить его, только знаешь что? – прибавила она с дьявольской усмешкой, которая иной раз мелькала у нее на губах, не вызывая, однако, ответной улыбки. – Пусть Кривой покажется первым. А вы оба держитесь позади. Рак ловок и смел, у него отличные пистолеты… Понимаешь?
Последовал новый взрыв смеха, от которого у меня по телу пробежали мурашки.
– Нет, – ответил я, – Гарсию я ненавижу, но он мой товарищ. Когда-нибудь я, возможно, избавлю тебя от него, только мы сведем свои счеты по обычаю моей страны. Я лишь случайно стал цыганом, но в некоторых вещах я был и останусь, как говорят у нас, честным наваррцем[194].
– Ты дурак, болван, настоящий паильо! Ты как тот карлик, что считал себя великим, когда ему удавалось далеко плюнуть[195]. Ты не любишь меня, убирайся!
Когда она говорила «убирайся», я не мог уйти. Я обещал ей уехать, присоединиться к остальным и ждать англичанина. А она обещала притвориться нездоровой до отъезда из Гибралтара в Ронду. Я пробыл еще два дня в Гибралтаре. Перерядившись, она отважилась прийти ко мне на постоялый двор. Я уехал, но у меня тоже был свой план. Я вернулся к товарищам, зная, где и когда проедет англичанин с Кармен. Данкайре и Гарсия ждали меня. Мы провели ночь в лесу у жаркого костра из сосновых шишек. Я предложил Гарсии сыграть в карты. Он согласился. За второй партией я заявил ему, что он плутует. Он засмеялся. Я швырнул ему карты в лицо. Он хотел было схватить мушкетон, но я вовремя наступил на дуло.
– Говорят, ты владеешь ножом, как настоящий малагский головорез, – сказал я, – хочешь поупражняться со мной?
Данкайре попытался нас разнять, но я успел раза два-три стукнуть Гарсию кулаком. От злости он расхрабрился. Он вытащил нож, я сделал то же. Мы велели Данкайре посторониться и не мешать нам. Он понял, что нас не остановишь, и отошел в сторону. Гарсия уже пригнулся к земле, как кот, готовый броситься на мышь. Шапку он держал в левой руке для защиты, нож выставил вперед. То была андалусская боевая стойка. Я же стал по-наваррски: лицо повернуто к противнику, левая рука поднята, левая нога выставлена вперед, нож возле правого бедра. Я чувствовал себя сильнее великана. Он стрелой кинулся на меня, но я повернулся на левой ноге и он никого не нашел перед собой; зато я всадил ему нож так глубоко в горло, что рука моя оказалась у него под подбородком, и с такой силой повернул клинок, что тот сломался. Все было кончено. Клинок вышибло из раны струей крови толщиной в руку. Гарсия упал ничком как подкошенный.