Мне как будто бы показалось, что я услышал, как находившийся во тьме лейтенант заставил себя проглотить какую-то фразу. Последовавшие за этим несколько мгновений были наполнены абсолютным молчанием, во время которого я лихорадочно перебирал все возможные варианты развития событий. Все вероятности и возможности того, что француз заподозрит, что мы находимся здесь не по той причине, которую я объявил.
Наконец он заговорил:
– Сочувствую вам капитан. Очень жаль, что вас посетила эта неприятность. – И с очаровательным дружелюбием добавил: – Наш второй механик – инженер, как у вас говорят, – лейтенант Канье находится рядом со мной в лодке, мы с ним наслаждаемся ночной прогулкой. Мы охотно поднимемся к вам на борт, капитан, если вы нас пригласите, и будем рады беседе. Я попробую отшлифовать в нашем разговоре свои скудные познания в английском, а мой друг охотно и всеми силами поможет вашему механику. Лейтенант Канье просто не способен противостоять обаянию металла и механизмов. Помочь вам будет для него величайшим удовольствием. Что касается меня, капитан, если вы устали от собственного корабля, готов пригласить вас на борт «Галлии» и расколоть – я не ошибся? – на двоих бутылочку смородиновой.
С ответом я не промедлил и мгновения; пока лейтенант говорил, меня буквально осенило: он явно испытывает сильные сомнения в отношении реальности нашего инцидента.
– Буду искренне рад видеть вас у себя, месье. Ваше предложение восхитительно, сердечно благодарен! Уверен в том, что мой главный инженер, мистер Макуирр, подружится с вашим товарищем, однако в отношении меня самого вынужден с сожалением отклонить ваше предложение, ибо должен воспользоваться настоящей ситуацией и отправить несколько писем. Быть может месье прикажет отнести их утром на почту?
Согласно моему разумению, следовало немедленно показать им, что мы действительно лишились хода, и по изменению тона лейтенанта я мог сказать, что он действительно наполовину готов поверить в то, что у него нет серьезных оснований подозревать нас. Ну а просьба отправить письма позволяла мне надеяться пораньше избавиться от него.
Я приказал подать трап, и они живо поднялись на борт – пара бодрых и молодых, как мне показалось, людей. Я сам провел их в машинное отделение и оставил в обществе Мака, сославшись на то, что не являюсь инженером и потому не способен объяснить причину аварии. Однако обещал, что мистер Макуирр, вне сомнения, объяснит им все подробности, улыбаясь про себя, поскольку представлял себе, как Макуирр будет выкладывать им все подробности на простонародном шотландском.
Уходя, я слышал, как Мак за моей спиной начал на своем родном наречии:
– Должен сказать вам, жженттельмены, что на свете сем нет инджинеров, подобных нам, скоттам. Вот помню, раз шел я на «Королеве Египта» из Белфаста в Глазго…
Услышав подобный пассаж, я невольно остановился на месте, чтобы посмеяться: то-то Мак подшлифует английский этому лейтенанту!
Потом я обошел все палубы, чтобы убедиться в том, что на них не осталось ничего компрометирующего. Все оказалось в порядке, ибо я заранее отсоединил воздушные проволоки моего передающего устройств: трамповому пароходу в подобных обстоятельствах лучше не выставлять напоказ подобные излишества.
По прошествии получаса стюард Джейлс постучал в дверь моей каюты.
– Оба французишки уже отчаливают в своей лодке, сэр, – сообщил он. – Один из них говорит, что вы хотели отправить с ним какие-то письма.
– Спасибо, Джейлс, – ответил я, сгребая со стола письма. – Я сам отнесу их.
Я обнаружил обоих офицеров уже у бокового трапа. Оба, на мой взгляд готовы были извиниться передо мной, как если бы им было стыдно за свои подозрения. Словом, очевидно, что мое решение немедленно допустить их на борт возымело именно тот результат, на который я рассчитывал. Более того, как я и ожидал, получасовое знакомство с шотландской версией английского языка в исполнении Мака начисто отбило у них все желание получить более точную информацию как о причине постигшей нас аварии, так и навести глянец на собственные познания в области английского языка.
– Месье Маквейр был очень любезен, – сказал лейтенант Бренга. – Однако он не позволил моему другу замаслить лапы – кажется так у вас говорят, капитан? Итак, мы берем ваши письма и возвращаемся; ибо всей силой накатывает на нас сон.
– Для излечения подобного состояния действительно крайне необходима койка, Messieurs les Lieutenants[37], – ответил я. – Премного благодарен за предложение отправить мои письма. И не извиняйтесь за вторжение к нам на борт. Не сомневайтесь в том, что мы неизменно и в любой час ночи будем рады дать вам урок шотландского варианта английского языка и устройства корабельной машины. Кстати: не споткнитесь! – такая есть у нас идиома.
До-о-оброй ночи!
И я с поклоном проводил за борт обоих гостей, пребывавших в несколько смятенном состоянии ума, пока один из вахтенных держал фонарь над лестницей.
Фонарь высветил их лодку, и я не мог не подметить забавную подробность: оба французских лейтенанта совершали свой ночной променад на шестивесельной гичке[38], полностью укомплектованной вооруженным экипажем. Конечно, о вкусах не спорят, однако на мой взгляд подобная прогулка при луне скорее напоминала нечто вроде морского дозора или караула.
Постояв у борта, я дождался того мгновения, когда плеск их весел вдали затих, и скомандовал, чтобы спустили ялик, который подвешен у нас на корме к шлюпбалкам. Это легкая и удобная лодка, для нее хватает двоих гребцов.
Я не стал приказывать обязывать весла, ибо не намеревался подавать людям повод подозревать, будто я связан с чем-то незаконным; кроме того, если нас перехватят прежде, чем мы достигнем мыса, ничто не будет свидетельствовать о том, что я решил предпринять нечто отличающееся от очевидно принятого в здешних местах ночного променада. Но чтобы все же не производить излишнего шума, рекомендовал обоим своим гребцам не налегать на весла.
Я взял с собой свой ночной бинокль и принялся изучать оконечность длинного и невысокого мыса, лежавшего по левому борту и, судя по всему, являвшегося мысом Иссоль. Ночь выдалась идеальная – настолько тихая, что из какого-то восточного уголка бухты доносилось мощное и непрерывное «карр, карр, карр» лягушек-быков, засевших в своем береговом болоте.
Наконец, мы подошли к берегу настолько близко, что на западе, на фоне чистого ночного неба, обрисовался черный контур невысокого скального выступа.
– Мягче! Мягче! – сказал я своим людям, и через минуту скомандовал им: – Налегай! Правым бортом! – после чего лодка аккуратно прикоснулась к каменной оконечности мыса. Я попытался взобраться повыше и уже оттуда повернулся к своим людям.
– Отойдите на пару корпусов, – приказал я. – И не курите. Если не можете, жуйте табак и ждите моего зова.
– Есть, сэр! – дружно ответили они, и я повернулся к черному склону мыса. Осторожно ступая, я поднялся наверх, пройдя примерно десять фатомов, прислушиваясь на ходу и по очевидной причине стараясь не споткнуться об острые грани камней. Потом я остановился, навел на резкость ночной бинокль и старательно, по возможности, осмотрел окрестности.
Насколько мне удалось заметить, вокруг не было никакого укрытия, даже кустов – ничего, кроме спины длинного скалистого гребня, которым оканчивался мыс. Впрочем, в самом верху склона угадывалось беспорядочное скопление невысоких деревьев, над которыми торчала приземистая башня, черная и мрачная посреди тьмы ночной. Я решил, что это и есть мельница, возле которой мне предстояло дать знак герру Фромаху о том, что я явился за ним.
Убрав бинокль в карман, я медленно и осторожно продолжил путь, однако, несмотря на все старания, дважды поскользнулся, причем во второй раз столкнул вниз небольшой камень, со стуком скатившийся вниз и плюхнувшийся в воду по правую сторону мыса. Звук, с которым он вошел в тихую воду, в царившем здесь абсолютном безмолвии показался мне достаточно громким для того, чтобы его можно было услышать едва ли не на всей протяженности залива.
После этого я едва ли не целую минуту постоял, прислушиваясь, однако ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха, и я убедился в том, что у меня нет ни малейших причин волноваться из-за этого случайного звука. Тем не менее, происшествие это заронило в мое сердце некоторую напряженность.
Я снова начал подниматься в сторону старой мельницы и, наконец, оказался среди первых деревьев – насколько можно было судить по запаху, невысоких сосен.
Вскоре я оказался возле мельницы. Башня ее стояла на прогалине, поднимаясь на двадцать-тридцать футов над землей с правой стороны гребня, склон которого уходил в воды залива Санари. Однако впереди сосны, как мне показалось, росли гуще, покрывая весь обращенный к суше остаток мыса. Слева от меня скала полого опускалась к небольшому заливу, и на склоне можно было видеть некоторое количество беспорядочно разбросанных корявых деревьев.
Буквально на цыпочках я подобрался к стене мельницы, присел на корточки и принялся с помощью бинокля изучать окрестности, на что потратил минуты две-три.
Однажды мне показалось, что я заметил какое-то движение между редкими деревьями на левом от меня краю мыса; однако пристальное рассмотрение этого места не позволило мне прийти к определенному мнению.
Тогда я поднялся, бесшумно обошел мельницу, и сделав какую-то дюжину шагов, обнаружил, что оказался против открытой двери, прямо на пороге которой лежала горка мусора.
Я подумал было, не войти ли мне внутрь, однако недра старого дома сулили непредсказуемые последствия, так что мысль эта остановила меня, и я снова замер на месте, прислушиваясь.
Могло показаться, что я еще никогда не попадал в столь безмолвную область мира. Ибо, если не считать дальнего и монотонного «карр-карр-карр» лягушек-быков, бурчавших в прибрежном болотце на дальнем краю длинного залива, а также собачьего воя, иногда доносившегося от прячущихся за холмами ферм, других звуков в окрестности не было слышно.