– И это, джентльмены, доказывает, – сказал англоязычный германец, – что человек этот совершенно чужд вам. Что он настоящий двурушник!
Я посмотрел на этого типа, гадая, с чего бы это он воспылал ко мне такой ненавистью. И тут меня осенило. По всей видимости, ему в голову втемяшилось, что я обманул его и навел крейсера на его след. Что взять с дурака. Великий боже! У меня было больше оснований бояться крейсеров, чем у него самого, и мне было больше терять, чем ему, пусть он и оказался в плену. Впрочем, не вызывало сомнений, что спорить с такими гусями бесполезно. Мне безумно хотелось врезать ему разок – прямо в солнечное сплетение, однако я не оставлял надежды.
Тем временем, офицер, распоряжавшийся этим спектаклем (надо думать, военным трибуналом), растолковывал всякие частности касательно времени и места, где и когда группа его подчиненных избавит меня от необходимости лицезреть дневной свет. Иными словами выходило, что в ближайшее же утро смерть будет иметь самое прямое отношение к Дж. Голту, капитану дальнего плавания.
Ситуация была несладкой сама по себе, но когда британец принялся качать бородой по поводу моих грехов и добавлять к несправедливости оскорбление, заявив, что я принадлежу к особо зловонной породе изменников, которая испачкает башмаки любого честного моряка, если ему вздумается вытереть их об меня, тогда я решил произнести свою маленькую речь – точнее, лебединую песню.
В полной тишине, вполне уместной после вынесения смертного приговора, я произнес:
– Джентльмены, могу ли я задать пару вопросов?
Они закивали. Осужденный всегда имеет кое-какие привилегии, которые получает одновременно с вынесением смертного приговора.
– В чем дело, капитан Голт? – спросил старший офицер.
– Куда мы идем? – ответил я вопросом, посмотрев на компас, висевший над моей головой.
Никто не отозвался; присутствующие явно не понимали, как можно задавать подобные вопросы в такой ситуации, и я поэтому продолжил:
– Насколько я вижу, мы идем курсом вест-зюйд-вест. И, судя по моему ощущению и виду этого корабля, он рассчитан на ход в тридцать узлов, а значит, мы находимся в шестидесяти милях по курсу вест-зюйд-вест от того места, где вы потопили мой корабль…
– Что за пустые слова! – невозмутимо проговорил старший офицер. – Что-то еще хотите сказать?
– Целую кучу! – отвечал я ему с той же невозмутимостью. – Что, если вместо всей этой чуши и вот этих штук, – я поднял скованные наручниками руки, – вы разворачиваете корабль, и мы возвращаемся обратно? Успеем как раз до рассвета. A вы, те временем, распорядитесь, чтобы эти штуковины сняли с меня…
– Это все, что вы можете сказать? – прервал он меня, поднимаясь в знак того, что я превысил даже права осужденного.
– Всего две вещи, – ответил я, и офицеры замерли у стола в смертоносной и спокойной любезности. – Первый вопрос из двух: я осужден за «торговлю нефтью, каковой занимался»?
– Точная формулировка, – ответил старший офицер, явно дожидаясь, чтобы я, наконец, высказался.
– Теперь второй: что может сделать субмарина, кроме как уйти на дно или подняться на поверхность, если аккумуляторы ее разряжены, а топливные баки пусты?
– Что вы хотите этим сказать, сэр? – спросил старший офицер с новой интонацией в голосе, и я заметил, что взгляды всех, кто находился в кабине, обратились ко мне.
– Я хочу этим сказать… – проговорил я очень медленно и спокойно, наслаждаясь каждой долей мгновения, – …я хочу этим сказать, что поскольку мы с бедолагой Маком все два часа закачивали забортную воду в топливные баки этих субмарин, то далеко они, во всяком случае, не уйдут… – тут я повернулся к этому немцу, любителю поговорить по-английски, – …если только вы не расскажете нам, что германские субмарины способны работать на соленой воде.
Боже! Дальше мне ничего не пришлось говорить. Вся каюта стонала от смеха. Обоим матросам пришлось бросить меня, чтобы утихомирить любителя английской речи. Потом, когда настала тишина, я приступил к объяснениям, и еще задолго до того, как я закончил, старший офицер лично, собственными руками, снял с меня наручники.
– Понимаете ли, – заключил я, – я рассказал бедняге Маку всю соль моей шутки, и мы байпасом[45] подсоединили к нефтяным насосам шланги для забора воды. Когда германцы явились к нам со своими ведерками, мы налили им чистого и добропорядочного бензина, однако когда трубопроводы протянули к бакам лодок, мы попотчевали наших гостей чистой и светлой забортной водой. И они не поняли этого. Не сумели понять!
А теперь, джентльмены, если мы вернемся назад и подождем, то получим возможность захватить и те пять лодок, которые вы не потопили. В любом случае они обречены торчать там до Судного дня, если только кто-нибудь не продаст им чего-нибудь крепче морской водицы. A сделать это будет непросто, если оставить там дозорное судно… Кстати говоря, мне хотелось бы получить эти два письма – как мне кажется, я заработал их!
Чертежи регулируемого биплана
– Послушайте, капитан Голт, – обратился ко мне за обедом мистер Харпентуотер. – Наверное, нам пора обратиться к делу и поговорить о перевозке вами моих чертежей и модели…
Я нахмурился; немедленно умолкнув, он обратился к только что вошедшему в столовую дворецкому:
– Все в порядке, Бейнс. Я позвоню, если вы мне понадобитесь.
– Очень хорошо, сэр, – ответил дворецкий и масляной струйкой вытек из комнаты в той бесшумной и беззвучной манере, каковая как будто бы является неотъемлемой принадлежностью этой человеческой породы. Мы закрыли дверь, и наступила минута молчания.
Дело было в феврале 1915 года – задолго до того, как американские парни высадились в Европе. Я оставил свою старушку «Бандангу» в гавани Балтимора и обедал в обществе моего старого друга, изобретателя Харпентуотера.
– Так вот, о модели, капитан, – начал он снова. – Какую цену назначите вы за ее перевозку вместе с чертежами на ту сторону океана?
– Насколько велика ваша модель? – перебил я его.
– Сложенная поместится в портманто[46], – объяснил он, – весит двадцать четыре фунта четыре унции.
– Сделаю эту работу за тысячу долларов, деньги на стол, – проговорил я после недолгого раздумья. – Могу провезти ее как личный багаж, раз она настолько мала. Нет смысла фрахтовать груз. Возьму ее с собой и отвезу в такси.
– И едва ли доберетесь до своего корабля живым, капитан, – проговорил он с легкой прохладцей. – Если бы это дело представлялось мне настолько простым, я никогда не обратился бы к вам, но отправил посылку по почте. Нет, сэр! Я пришлю вам ее завтра между двенадцатью и часом дня, неведомым еще даже для меня самого способом, и никто не сможет предсказать точный момент, когда именно она попадет к вам в руки. Модель вместе с чертежами будет упакована в прочный ящик и опечатана; все, что вам нужно сделать, – это передать его моим агентам в Лондоне. А уже им придется передать этот ящик в военное министерство.
– На мой взгляд здравая мысль, – сообщил я ему.
– Значит, договорились, – согласился он. – Итак я плачу вам, и начинаем.
Мистер Харпентуотер извлек из кармана толстенную пачку денег, которой можно было бы заткнуть четырехдюймовую пробоину, отделил от нее десять сотенных и пододвинул их мне.
– Вечно буду благодарен вам, капитан, – проговорил он. – Впрочем…
Он бесшумно скользнул вон из кресла, в четыре молниеносных шага оказался у двери, схватился за ручку и распахнул дверь настежь.
– Ага! – произнес он заинтересованным голосом. – И чего же вы ищете здесь, Бейнс?
– Я уронил здесь запонку, сэр, – послышался голос дворецкого. – Простите, что я нашумел, разыскивая ее.
– Да ну что вы, Бейнс, никакого шума, – произнес мистер Харпентуотер без всякого возмущения. – Ступайте наверх и соберите свои вещи. Через десять минут приходите сюда, и я рассчитаю вас.
Бейнс ничего не ответил; мистер Харпентуотер вернулся в комнату, закрыл за собой дверь и возвратился к столу.
– Подслушивал? – спросил я.
– Похоже на то, – ответил он. – В любом случае я его увольняю, ибо не потерплю в своем доме никаких подозрительных слуг мгновением дольше, как у меня появились сомнения в них!
– Логично, – согласился я, допивая кофе.
Час спустя я оставил дом, но не прошло и пяти минут после того, как за мной закрылась дверь, а шайка из пяти хулиганов уже набросилась на меня еще перед фасадом дома.
Сперва я подумал, что посчитали меня за подходящего фраера – так сказать, случайную пташку; но, вламывая в голову второму (первого я сразу успокоил ударом в живот), я услышал, как один из тех, что были сзади, завопил:
– Молоти его, как следует, ребята! На этом парне тысяча «зеленых»!
Тут я сразу вспомнил о дворецком. Похоже, что Харпентуотер не ошибся, выставив его за дверь; однако правильное решение не сулило мне никаких выгод, если я не пошевелюсь, ибо из соседнего переулка на помощь нападавшим выскочили еще двое бандитов.
Затем последовали секунд пятьдесят, отведенных мною активным действиям. Я уклонился от двух ударов кистенем, каждый из которых вполне мог проделать дыру в моей голове, и уложил третьего оппонента, но пропустил два сильных удара кастетом, и тут один из них завопил:
– Ножи, ребята! Мочи его!
Тут я понял, что время тихих игр кончилось и начинается настоящее дело.
Достав из жилетного кармана автоматический «кольт», я четыре раза нажал на спуск: «бах-бах-бах-бах!».
Если вам случалось пользоваться автоматическим пистолетом, вы, конечно, прекрасно знаете, как легко он плюется смертью. Словом, через три секунды передо мной оказались четыре распростертых тела, подстреленных в разумном и деловом стиле – предназначенном не для того, чтобы убивать, но для того, чтобы принести боль. Не считаю возможным пресекать жизнь даже подобных личностей.
Оставшиеся на ногах бросились врассыпную, а я спокойно проследовал к кораблю.