К слову, на работе у Светы всё спокойно, никто не донимал вопросами. Маша неожиданно уволилась, и все обсуждали её. А начальник, солидный неженатый мужик лет пятидесяти, ни с того ни с сего стал оказывать Свете недвусмысленные знаки внимания, что было лестно, но при этом смешно и грешно. Он же ей в отцы годился, пусть и богатый, но такой некрасивый, рябой, с усиками, притом, что низкорослый. На полголовы ниже Светы, вот уж кавалера нелёгкая (именно она, кто иначе?) подослала. И вот же незадача. Света не знала, как себя с директором вести и что делать, при этом сохраняя вежливость и бесстрастное лицо. А он всё настаивал, всё подсаживался на обеде, приглашал на ужин, и коллеги уже зашептались.
И Света, наверное, бы лучше уволилась или осмелилась отказать, как, придя домой, обнаружила свечу из магазина, у изголовья кровати. Свеча вдруг загорелась сама по себе, словно её, Свету, дожидалась, и завоняло сразу так сильно да невкусно, что девушка закашлялась, и от накатившего внутреннего холода затрясло. Чертовщина какая-то творилась, не иначе.
Света вскрикнула, когда затошнило, и побежала в туалет, где сидела очень долго над унитазом. Выворачивало желчью и, что страшнее, кровавыми сгустками. А бледное лицо в зеркале она не узнала, настолько осунулось, что краше в гроб, наверное, кладут. Она так испугалась, что едва доползла до кухни, там, где с вечера оставила сумочку с телефоном, сама не зная, кому звонить, кроме скорой. И разрыдалась, а тут соседка пришла, в дверь позвонила, и с горем пополам Света ей дверь открыла. Клавдия Ивановна взвизгнула, запричитала, помогла добраться до дивана, принесла воды, дала активированного угля, поставила чайник, чтобы заварить крепкого чаю. Тоже предложила скорую вызвать, а Света отнекивалась, и соседка стала допытываться о причине и так ласково и заботливо спрашивала да смотрела, что Света не выдержала, всхлипнула и во всём ей призналась.
— Ох, деточка! Как же так! — И Клавдия Ивановна перекрестилась три раза. Затем Свету обняла, крепко прижав к себе, и начала шептать: «Ну ничего, я тебе помогу, вылечу, не брошу, моя ты родная девочка». И плакали уже вместе до поздней ночи, потом Свете полегчало, она даже есть захотела, и Клавдия Ивановна куриного бульончика мигом приготовила и травы заварила, уговорив Свету выпить. И ночевать осталась, сказав, что на работу Свету не пустит.
Утром с начальником сама говорила, голосом строгим, учительским, не терпящим возражений. Никогда ещё Света не слышала, чтобы её солидный начальник так быстро соглашался и сам предлагал на работу не торопиться. Убедившись, что у Светы нет температуры, Клавдия Ивановна забрала свечу, предварительно надев на руки резиновые перчатки, сказала, что поедет в храм за святой водой и там же, на освящённой земле, свечу закопает. Подмигнув Свете, ушла.
Звонок в дверь вырвал девушку из полусна. Света, шатаясь, поднялась с дивана, думая, что Клавдия Ивановна быстро вернулась. Но за дверью стоял директор, с букетом цветов и пакетами. Увидев Свету, он вдруг побледнел и извинился, наверное, уверившись в её болезни, или просто не ожидал, что Свете плохо настолько сильно.
— А вы заходите, чаю попьём, — вдруг заявила Света.
В животе заурчало, и она улыбнулась. Сейчас директор показался ей очень даже миленьким, такой пухленький, аппетитный. Он сопротивлялся недолго. Света же, ощутив внезапный прилив энергии, помогла ему раздеться. Директор замялся, чувствуя себя неудобно, и только то пялился на Свету, то хвалил высокие, что сейчас редко, потолки и планировку квартиры.
Чай едва пригубили, Света смотрела на его растопыренные уши с неким умилением и заявила, что директор ей всегда нравился. Он расцвёл и совершенно расслабился… А потом для Светы всё заволокло ярко-алым цветом, оглушило хрустом костей, полузадушенным криком и… сытым наваждением.
— Святая Пречистая Дева, спаси и помилуй!
От голоса Клавдии Ивановны Света пришла в себя и завыла, зарыдала, поползла к женщине, умоляя, прося…
— Ничего, родная, разберёмся, — говорила соседка, гладя Свету по влажным от крови волосам, утирая кровь с лица полотенцем. Света вздрогнула и вырубилась: переполненный живот больше не урчал. Не слышала Света и приглушенного рукой вопля Клавдии Ивановны, когда та в спальне обнаружила целёхонькую и слегка тёплую свечу у изголовья кровати.
— Я пойду к знакомому священнику, всё расскажу, он поможет.
Света очнулась и помогала убирать кухню, запаковывать остатки, ошмётки, обглоданные кости директора по мусорным пакетам, запихивая их в морозильник. Всё не влезало, мешали пакеты с Никитой…
— Я себе положу, у меня морозилка большая. Тише ты, успокойся… — погладила соседка по спине Свету, а та всё сильнее и громче заливалась истерическим смехом.
Клавдия Ивановна сходила к священнику и обо всём договорилась. Света же выглядела и чувствовала себя просто великолепно. Но пришлось ехать на метро с соседкой до храма, а там, возле ворот, девушку так сильно скрутило, что хоть помирать ложись. Резь в животе, тошнота, слабость одуряющими волнами, и ноги Светы дальше не идут. Маялась с ней Клавдия Ивановна, и батюшка подходил, чтобы помочь, да не сумел: от воды святой Свете только хуже становилось. А как затащить вдвоем её решили в храм, так девушка упёрлась и тяжёлая стала, как глыба каменная. Зашипела, захохотала вдруг Светка, заохала и вдруг отбиваться стала, сильная-пресильная, отбилась и убежала. А дома в себя пришла, заплакала, в угол забилась и давай молитву читать, а слова не идут, путаются, оттого всё страшнее ей, всё хуже. И мысли такие жуткие и словно чужие в голову приходят, что хоть вешайся, хоть с крыши прыгай или под машину.… Ведь всё о крови думает, о том, как бы снова мяса человеческого поесть и какой вкусный директор был, жирненький — пальчики оближешь,…
Клавдия Ивановна вскоре пришла, заохала, снова попыталась Светку святой водой напоить, а та взяла и скрутила соседку, осилила и загрызла, да кровь из разорванного зубами горла стала жадно пить. Есть мясо Клавдии Ивановны ей не хотелось совсем: соседка тощая, оттого Свете невкусная.
А дальше что было, то Светка совсем не помнила. Разве что вся в крови вымазанная, растрёпанная на улицу вышла и на проезжую часть к машинам направилась. Сигналили сильно, водители ругались, а она стояла так на пешеходном переходе, пока скорая не приехала и санитары не повязали. Помнила, как отбивалась, но на этот раз не получилось вырваться.
После больницы началась канитель, расследование, её сбивчивый рассказ — ему не верили. И Свету отвезли в психушку с питанием внутривенно, потому что есть девушке и не хотелось — и не могла, всё назад рвотой выходило.
Худела Светка страшно и быстро, словно снег по весне, таяла на глазах. Санитары, врачи — все разводили руками. Заходя в палату, чувствовали странный запах, словно что-то горело, а что — непонятно, палата ведь крохотная, матрас на полу, стены обиты войлоком, и решётка на маленьком окошке под потолком.
Ночами её посещали кошмары, один страшнее другого. В них женщина из магазина говорила: «Скоро всё кончится». В словах таилось холодное обещание, и Света знала, что конец — это смерть для неё.
Она сломала все ногти, до мяса, и слизывала кровь с расцарапанных ран на теле, пока её не связали, лишив и этой отрады.
Конечно, ей никто не верил: ни санитары, ни врачи, ни даже журналистка с суровым взглядом, которой разрешили снимать в её палате.
Врачи дискутировали, изучали её случай пристально, словно под микроскопом, но так и не пришли к какому-то однозначному выводу.
В последние дни Света весила меньше сорока килограммов. Её лихорадило от высокой температуры, сколько ни кололи жаропонижающего, и даже ванна со льдом не помогала.
Находясь в полусознании, едва отличая сон от реальности, она увидела рядом с собой свечу, как видела её здесь каждую ночь. Свеча снова превратилась в огарок и теперь едва мигала, растекаясь красной лужицей воска по полу. И, обессиленная, уставшая и совершенно потерявшая волю к жизни, Света знала: когда догорит свеча и потухнет пламя, уйдёт из жизни и она.
Об этом нюансе не писали в газете, не прилагали в участке к делу о сошедшей с ума Рябцевой Светлане Иннокентьевне, ибо такое необъяснимое действие обычно не выходит за рамки больниц, превращаясь в местную легенду, в которой слухов всегда больше, чем правды. Позднее больничные санитары об этом необъяснимом часто судачили, потому что утром в палате Светы никого не нашли. Только на полу стояла красная свеча в форме обнажённой женщины, и пахло очень приятно.
Когда позвали врача, свеча исчезла, как и Света, таким же странным образом. Ещё говорили, что старенькая уборщица мельком в фойе больницы видела элегантно одетую высокую женщину с красной свечой в руке, которая так быстро и неизвестно куда делась, что уборщица и моргнуть не успела. Камера слежения, увы, никакой женщины со свечой не зафиксировала. Поэтому все только развели руками и вернулись к работе, намереваясь как можно быстрее об этом случае забыть.
Врач на обход в палату к сорокалетнему Васе Терехину никогда не опаздывал и всегда приходил с отличным настроением и улыбкой на лице.
А Вася всё равно врача не любил и морщился, когда соседи по палате буквально светились от радости при его появлении и всегда спешили как поделиться своим самочувствием, отвечая на стандартные вопросы врача, так и вообще поболтать с ним подольше.
К слову, поговорить врач любил и уходить от пациентов не спешил, словно работа врачу действительно нравилась, была в удовольствие. И не тяготило его ни однообразие будней, ни немощные, больные старики-инвалиды.
Явно догадываясь о Васиной неприязни, врач оставлял Терёхина напоследок. Тогда он усаживался на табуретку рядом с кроватью, открывал блокнот и задавал банальные и однотипные изо дня в день вопросы, на которые Вася кивал и если отвечал, то односложно, стараясь смотреть в потолок или вообще от врача отвернуться.