А тот, не изменяясь в лице, расстегивал халат и пуговицы рубашки на своей груди, при этом настойчиво продолжая спрашивать у Васи одно и то же, словно допрос устраивал, словно для врача было очень важно — услышать Васины воспоминания. Терёхин на это лишь стискивал зубы, потому что немощное тело не позволяло стиснуть кулаки. Вася терпел, чувствуя сладкий, удушливый запах, идущий от врача, всё сильнее перебивающий лёгкий запах его туалетной воды. И так продолжалось, пока врач не начинал тихонько кряхтеть, покашливать, и, наконец, допрос прекращался. Врач уходил, а Вася вздыхал с облегчением, чувствуя на лице испарину.
Сегодня утром Вася проснулся необычно счастливым: то ли выспался хорошо, то ли сны снились приятные, а может, в счастье на душе был виноват канун подступающего Нового года? Ответа Терёхин не знал, ведь главное, что это необычное сильное ощущение счастья у него не проходило, хотя с самого утра день в палате сильно не задался. От слова «совсем».
Соседи Васи по палате утром не проснулись, умерли во сне, хотя вчера (Вася это отчетливо помнил) выглядели такими довольными, когда рассказывали врачу воспоминания о своей жизни.
Оттого, видимо, что в праздник всякая смерть с самого утра сильно портит настроение, хмурые санитары, выносившие тела покойных, бурчали себе под нос и укоризненно смотрели на Васю, словно молча обвиняли. Бросали в его сторону частые взгляды, выражающие недоуменье: мол, отчего Терёхин тоже не умер вместе со всеми?
Позднее санитарка — эта широкоплечая, крупной комплекции женщина, с недовольным видом убирала в палате, меняла простыни на кроватях покойников, а Васю на время её работы выкатили на коляске в коридор, где пахло хлоркой и неожиданно приятно — мандаринами.
В коридоре ему оставалось только вздыхать и ёжиться от холодного воздуха, поддувающего из приоткрытого окошка возле пустующего стола, огороженного стеклянной перегородкой, — пункта дежурных медсестёр. И думать, мысленно скрещивая свои в реальности плохо гнущиеся пальцы, надеясь, что сегодня, в праздничный день, будет дежурить любая из медсестёр, только бы не злющая Камелия Ахмедовна.
Наконец санитарка убралась в палате и быстро закатила Васю обратно, забыв поменять ему подгузник, а Терёхин был слишком погружён в себя, чтобы об этом напомнить…
Он укорял себя за забывчивость, дожидаясь завтрака, чувствуя свой неприятный запах, как и нахлынувшее вдруг с особой силой, острое до боли чувство одиночества. Вася ведь не привык находиться в пустой палате, даже если остальные пациенты с ним не особо-то и разговаривали. Причину их антипатии Вася понимал: считали странным и недоразвитым, а ещё слишком уродливым, чтобы подолгу разглядывать, оттого и предпочитали игнорировать.
Да и если честно, что Вася мог бы хорошего кому-то постороннему о себе рассказать?
С подобным положением дел он давно смирился, иначе, скорее всего, сошёл бы с ума от отчаяния, и внутренней боли и, конечно, чувства вины и обиды из-за того, что ему по необъяснимой причине в судьбе, как и в жизни, так сильно не повезло.
Пока Вася медленно ковырялся в завтраке, густой и безвкусной манной каше и половинке варёного яйца, всё думал о покойных родителях, погибших в автомобильной аварии как раз на Новый год, и о том, почему он в той аварии выжил. Ответа, как и прежде, Вася не находил.
Только вот что было странно: сегодня на душе Терёхина от воспоминаний не было тоскливой, мучительной тяжести. Видимо, радость после сна всё ещё грела его сердце ощущением чего-то чудесного, невероятного, должного вскоре произойти, как бы в этом Вася ни сомневался.
Вася как раз начал пить чай и едва не подавился таблеткой, когда, резко скрипнув дверью, в палату зашла медсестра Камелия Ахмедовна. Она всегда жирно красила губы ярко-розовой помадой и густо подводила глаза, а ещё была высокой и грузной, со смуглой кожей и злыми глазами, в которых постоянно словно сверкали грозные, колючие искры.
В её глаза Васе всегда было неприятно смотреть, а холодный звонкий голос медсестры чувствовался на коже Терёхина, как самый настоящий мороз.
Но хуже всего, что Камелия Ахмедовна таких пациентов, как Вася, кто на полном обеспечении государства дольше остальных здесь, в «богадельне», не любила и постоянно ему об этом напоминала. Мол, пользы от Терёхина для общества никакой, только деньги тратятся впустую…
А ещё она постоянно обзывала Васю гнусными, обидными словами — с особой, пронзительной злобой и ядом в своём холодном по-морозному тоне.
Вот и сейчас, не дав допить Васе чай, многозначительно посмотрела на свои дорогие часы на запястье и громко сказала:
— Завтрак окончен, Терёхин, — и выкатила его из палаты в коридор, чтобы в санузле провести положенные процедуры.
Надо сказать, санитарок, как и остального персонала, в «богадельне» сильно не хватало. Поэтому в выходные дни дежурные медсёстры несли, кроме своих основных, ещё дополнительные обязанности.
Вася в ужасе зажмурился, когда Камелия Ахмедовна вкатила его коляску в санузел. Сейчас, подумал он, как обычно вода специально будет холодной, и вонючее хозяйственное нарочно попадёт ему в глаза.
Конечно, так оно и вышло.
А ещё Вася был уверен, что в канун Нового года медсестра будет злорадствовать над ним особенно рьяно, словно тем самым компенсирует себе полученное в праздник дежурство, когда лучше всего находиться дома, в окружении семьи и друзей.
***
Позднее Вася не ждал обхода врача — всё-таки Новый год, но тот пришёл: видимо, и ему не повезло сегодня работать. Но в этом его врачебном «везенье» Вася по необъяснимой причине сомневался.
Итак, едва с приходом врача закрылась дверь в палате, как сразу от него отчетливо повеяло сладким запахом. Сам врач же приветливо улыбался, а его глаза блестели, внимательно посматривая на Васю, как будто в некоем томном предвкушении…
Чего именно предвкушал врач, этого конкретно Вася не знал, но чувствовал только, что с врачом наедине в палате оставаться сегодня, как никогда прежде, сильно не хочет. И оттого задрожал.
— Итак, Василий, — вежливо начал беседу врач, усаживаясь на табуретку. Что-то такое в его голосе и словах показалось Васе зловещим. — Вот мы и остались одни, — продолжил врач. — Поэтому тебе больше незачем стесняться и держать прошлое в себе. Рассказывай, Василий. Вот увидишь, тогда, как остальным, — многозначительно добавил врач, вдруг перейдя на заговорщицкий шёпот, — тебе станет легче, и всё наконец-то закончится.
Вася прижался спиной к стене, неосознанно отгораживаясь от врача. Запах сладости усилился. Вася смотрел на врача, в его вдруг ставшие страшно голодными глаза, и от увиденного Терехину стало совсем жутко.
Он хотел зажмуриться, но не мог, точнее — не получалось. Врач встал с табуретки и подмигнул ему, словно прекрасно понимал то, что с Васей в его присутствии происходит. А ещё врач стал расстегивать свой халат, и сладкий запах снова усилился… Но самое странное, что кожа врача, в области шеи, была дряблой и пористой, какой становится старая губка после долгого использования.
— Давай, Василий, не томи, — поторопил врач. — Я же знаю, что тебе есть что мне рассказать, много чего памятного и счастливого из твоего детства до аварии.
Врач наклонялся всё ниже. Сладкий запах в палате становился всё сильнее, острее и удушливее. Оттого Терёхин не мог ни отвернуться, ни крикнуть, и вдруг его мочевой пузырь сжался, и Вася описался и всхлипнул одновременно от стыда и от облегчения, потому что смог, наконец, отвести взгляд от пылающих голодным огнём гипнотизирующих глаз врача. А затем, сам не зная, где, но Вася нашёл в себе силы и смелости громко, пусть и пискляво вскрикнуть:
— Я обмочился!
Врача от его слов как от тока дёрнуло. Он поспешно застегнул халат и изменился в лице, посерел и с недовольством, разочарованным голосом буркнул:
— Вот как! — И уже у двери, обернувшись, добавил: — Значит, выговоришься мне в другой раз, Василий. И поверь: с того нам обоим сразу очень сильно полегчает…
И напоследок одарил его искусственной и широкой улыбкой. Затем вышел. Вася поёжился и чихнул. От сладкого, приторного и очень навязчивого запаха в палате першило в носу.
Он думал о своём детстве, таком счастливом и радостном в окружении любящих родителей, пусть оно и было недолгим, но навсегда осталось в памяти. Как и Новый год, в который его родители переодевались в костюмы деда Мороза и Снегурочки и выступали возле городских ёлок — и всё это совершенно бесплатно, как и дарили детям подарки, купленные за свой счёт. Васю они брали с собой постоянно — и это для него был самый лучший праздник, когда видишь и буквально осязаешь чужую детскую радость, особенно в детских домах, куда мама с папой тоже заглядывали и подарков там дарили целую кучу, всяких, разных, собранных заранее с помощью неравнодушных людей.
Вот этими воспоминаниями он ни за что на свете не поделится с приставучим врачом, потому что они у Васи были самые ценные, помогающие не сдаваться и жить, пусть ему порой становилось совсем тяжко.
***
— Чего это ты улыбаешься? Наделал делов, как маленький ребёнок, назло мне! Верно, гаденыш? Всегда ты умудряешься подгадить, не даёшь спокойно работать, даже в праздник! Ничего, сегодня я тебя накажу по заслугам! — разъярилась Камелия Ахмедовна, ворвавшись в палату, как злобная фурия, с пылающими от гнева щеками и ядрёным запахом сигарет.
Затем жёстко сорвала с Васи одеяло, прицыкнула и, направилась к раковине в углу и к шкафу, где хранился запас подгузников, тазик, клеёнки и хозяйственное мыло. И, обернувшись, погрозила Терёхину пухлым пальцем, расплываясь в нехорошей улыбке, полной обещания холодной клеёнки, вместо положенных подгузников, сорванного одеяла, теперь аккуратно сложенного на соседнюю кровать, чтобы Вася долго мучился от собственной беспомощности и холода.
Потому что Камелия Ахмедовна прекрасно знала, что хриплый и тихий голос Васи никто из персонала за шумом музыки и застолья не услышит, а тот похрипит себе, поплаче