Папа крикнул:
— Сына спасай!
Тут уже Вася отключился, но перед тем ещё успел увидеть, как мама лихорадочно раздирает руками останки врача и что-то ищет у него внутри, а затем с найденным «нечто», сияющим белым светом, стремительно направляется к нему, к сыну Васе.
Вася закашлялся и открыл глаза. Он лежал на снегу, которым по самый подоконник была завалена его палата, так что и кроватей не видно. С потолка сыпал снег, рядом сидели папа с мамой в своих новогодних костюмах, и ему, вопреки снегу, совершенно не было холодно.
— Я сплю или умер? — спросил Вася, чувствуя небывалую лёгкость и энергию в теле, а ещё непривычную ясность в мыслях.
— Ты жив, сына, — ответила мама и поцеловала в лоб холодными серыми губами.
— Тсс, вставай, — добавил папа и улыбнулся, помогая ему подняться.
Вася покачал головой: наваждение не проходило. Но, похоже, его это не волновало, ибо Вася снова мог ходить, и пальцы на его руках стали подвижными, как прежде. И вообще выходило, что Вася сейчас был голый, а собственное тело как будто всё ещё оставалось странно чужим, хоть с виду оно совершенно здоровое и крепкое. Не такое, как раньше: тощее и немощное.
Словно читая его мысли, мама достала из своего красного мешка сначала бельё, потом джинсы, майку, свитер, ботинки и зимнюю куртку с шапкой.
— Бери, надевай, сына!
И Вася, всё ещё офигевший от происходящих чудес, с радостью предложенные вещи надел, попутно глядя, как мамин мешок всасывает в себя, словно пылесос, останки врача и с жадным урчанием чавкает, как какое хищное животное.
«Брр, — мысленно сказал себе Вася, — ну и дела здесь творятся». Решил, что если и спит, то лучше больше не просыпаться, потому что во сне он находится или наяву — это не важно. Главное: он снова здоров и может ходить — и оттого счастлив.
А мама с папой стоят в коридоре, торопят идти за ними, и Вася спешит. Теперь они вместе не то идут, не то летят. Всё с Васей происходит как в волшебном сне, где с потолка кружит сам по себе крупный белый снег, а стены, пол — покрываются коркой льда и изморози. Свет в лампочках на потолке тоже словно замерзает, становится тусклым, серым…
— Сейчас наведём здесь порядок, а потом будет тебе, Вася, подарок! — в снежном ветре проступает шёпот, и вот — не успел Вася моргнуть, как они оказываются возле поста медсестры, где громко храпит за столом Камелия Ахмедовна.
— Чую, она тоже гнилая! — хихикает, как девчонка, мама и снимает мешок с плеча, командуя тому: «Фас!»
Затем всего на мгновение Вася видит в очертаньях мешка красную крупную собаку, с виду мастиффа, а потом снова обыкновенный мешок. И тот вдруг сам по себе в прыжке перелетает через постовое стекло и буквально проглатывает медсестру, надеваясь на её голову и растягиваясь всё больше и больше, пока Камелия Ахмедовна полностью не оказывается внутри. Тогда мешок успокаивается и замирает, а изнутри его слышатся ярые приглушённые вопли и крики, которые внезапно становятся громче, но вскоре стихают совсем, когда мешок громко чавкает и крепко сжимается.
— Не плачь, сына! — ласково говорит мама. Так надо поступать, чтобы польза была остальным с этой гнили…
Вася в ответ хлюпает носом, он сам не знает — почему, но медсестру ему жалко.
Мешок вскоре уменьшается до нормального размера, только теперь он толстый, словно внутри лежат подарки, и мама ловко перекидывает его через плечо.
— Поторопимся! — бодро говорит папа, и они все вместе снова то ли идут, то ли летят, но на этот раз останавливаются возле каждой закрытой двери палат, где папа с мамой принюхиваются и прислушиваются. А затем они улыбаются и открывают мешок, чтобы через тонкую щель под дверью, впустить туда из мешка белый свет, поясняя, что он принесёт кому полное исцеление, а кому даст умереть во сне легко и без мучений.
Так они обходят всё здание, не пропустив ни одной палаты с больными внутри, пока мешок не пустеет.
Затем, взявшись за руки, все вместе вылетают из окна в коридоре и так летят далеко-далеко, а внизу, на городских улицах, люди до самого утра празднуют Новый год, взрывают шумные хлопушки, петарды и устраивают фейерверки.
— Эх, как же время быстро летит, сына, — говорит, приземлившись на мосту за городом, папа.
— Ну, ничего, у тебя теперь ещё много праздников будет, Вася. Ты снова здоров и можешь начать жить сначала — так, как того сам захочешь! А нам пора прощаться, — говорит мама, и её голос дрожит.
Слёзы застилают Васе глаза, потому что он узнаёт этот мост и замёрзшую речку под ним. Здесь давным-давно погибли его родители.
— Вот, держи! — протягивает сыну мешочек с драгоценностями папа. — Хватит и на новые документы, и на всё остальное с лихвой.
— Иди через лес, там недалеко будет деревня, где люди ещё не прогнили. Они тебя приютят.
Низкорослый папа обнимает спереди Васю за пояс, мама со спины крепко, с чувством стискивает его плечи.
Он догадывается, что мертвые плакать не могут и что больше они никогда не увидятся. Вася плачет за всех, всхлипывает, ведь ему так хочется, чтобы родители остались.
— Не смотри! — шепчет папа и первым уходит к краю моста, чтобы исчезнуть.
— Прощай, сынок! — говорит мама и идёт следом за ним.
Вася сжимает в руках мешочек и медленно, с неохотой отворачивается. Он смотрит в сторону леса и думает: забудет ли он обо всём когда-нибудь и сможет ли вообще забыть? Но точно знает одно, что теперь будет жить по-настоящему.
Гудение — и ярко-белый свет бьёт из всех щелей. Пол дрожит под ногами. Стены шуршат… Коридор упёрся в тупик с лазом, узким — наверное, и Варюша не пролезет. Но другого выхода нет.
Снимаю прибор с запястья, и лампочка-глаз обнадёживающе вспыхивает зелёным. В слезах глажу дочку по голове. Объясняю: надо влезть в эту дыру — и ползти, пока не найдёт тёмное место.
От моих слов глаза Варюши в панике расширяются. Она умоляет:
— Мамочка, не надо… Не хочу туда одна, мамочка!..
Худенькие плечики дочки сотрясаются от рыданий. Я сглатываю ком в горле и настаиваю:
— Варя, послушай, ты должна… ради меня, родная.…
Обматываю тоненькое запястье ремешком прибора.
***
… Суббота, ясное погожее майское утро. Совсем не хочется спать, да и улица зовет погулять. Варюша, четырёхлетний жаворонок, просыпается ровно в шесть и сразу бежит в нашу с мужем спальню и ищет папу.
— Вафельки с черничным вареньем будешь? — зеваю.
Малышка забирается на кровать. Каштановые волосы спутаны, словно дочка всю ночь не спала, а носилась без оглядки.
Пижама Варюше коротковата — подмечаю и снова объясняю ей: папа вернётся из командировки завтра, а сегодня мы пойдём гулять в парк, будем есть мороженое, покормим уток в пруду. Дочка расплывается в проказливой улыбке, точь-в-точь как у папы; на щеках проступают ямочки, и она кивает.
Лёшка смотрит точно так же. Гляжу на неё и думаю: наверное, за тёплый взгляд мужа и полюбила.
***
… Мы шли мимо торгового центра. Варваре приспичило в туалет. Возможно, это и спасло нас… Забежали в торговый центр. Едва успели сделать свои дела, как под ногами вздрогнул пол. С треском подскочила плитка, туалетные кабинки закачались и сложились, как карточные домики, — мы, испуганные, с криком бросились к стене, а там… За узким окном вспыхнул яркий свет — и голубое небо выцвело до белизны.
От ужаса прижала к себе пискнувшую от резкого жеста Варюшу… В помещении что-то щёлкнуло — я резко оглянулась. Лампы замигали и потухли. Ужасающая тишина разом впитала все звуки.
Снова обернулась к окну. Крохотное, у самого потолка. Потому и видно: с неба падают идеально круглые снежинки. Но… это не снег! Касаясь стекла, они шуршали и потрескивали, как гремучая змея перед броском.
Дочка не хныкала. Замерла, глядя на окно, а потом прошептала: «Мама… почему снег шуршит?»
Я открыла рот ответить — и шарахнулась в угол помещения. Зубы непроизвольно застучали от резких и пронзительных воплей и визга снаружи, на улице. Так могли кричать лишь обезумевшие от боли и страха звери. Вскоре дикие вопли били по нервам, вспыхивая уже гораздо ближе, за дверью в туалет, внутри торгового центра… И затихали — один за другим.
Что дальше — помню плохо. Разве только, что сидели с дочкой в углу, сбоку от раковины, крепко обнявшись.
Потом крики стихли. Но очнулась я не сразу… Свет не работал. Вообще. Телефон превратился в бесполезный кусок пластика.
Позднее (наверное, уже вечером) мы брели по торговому залу в темноте, почти на ощупь: огромные окна центра отражали лишь неровный мрак. Подошвы то и дело отвратительно скрипели на чём-то шершавом и хрустком. Повсюду валялись разбросанные вещи, а на кафеле застыли липкие и скользкие лужи черноты, напоминающие о крови. Желудок крутило, желчь раз за разом подкатывала к горлу. Я вспоминала мужа, представляя, что он живой и вовсю ищет нас, и брала себя в руки, сжимая ладошку дочери и внушая себе, что всё будет хорошо.
Постояли у окна. Кое-что видно. На улице всё ещё сыпались белые шарики. Низкое небо цветом и формой напоминало вату, пронзаемую болезненно яркими, белоснежными молниями.
Мы с опаской спустились по мёртвой лестнице эскалатора на первый этаж. Вокруг густая и злобная тишина, наполненная сумеречно-белым светом. Вонь аммиака и серы… Варя испуганно встала у шкафов для хранения вещей. Я проследила её взгляд и поёжилась.
Прозрачные входные двери зажали тело. В проём медленно, но настойчиво влетали, рассыпаясь по полу, белые шарики.
Мы приблизились, и я резко дёрнула к себе Варю: та, точно зачарованная, нагнулась — потрогать белую кучку.
— Не надо! — пробасил кто-то сиплый.
Из продуктового отдела вышел высокий лысый мужчина в униформе охранника… В руках, обтянутых резиновыми перчатками, горит свеча. Квадратное лицо с резкими чертами, высокий морщинистый лоб. Кустистые седые брови. Жёсткие глаза осматривают нас внимательно, оценивающе. Несмотря на внешнее спокойствие, на лице мужчины — печать ужасного потрясения. В глазах проглядывает страх, отчего у меня мороз по коже.