Петя молчит. Я вздыхаю, решившись уйти на разведку. Кошка мирно посапывает на коленях у дочки. Мы пока… в безопасности?
Нашла Германа этажом ниже. Он лежал в коридоре, подле — небольшая сумка, ниже лестничный пролёт обрывался стеной, искрящейся белым.
— Очнись, очнись же!
Хлопала мужчину по щекам, пока не пришёл в себя. Вскочил, как ошпаренный, осмотрелся, панически засучивая рукав свитера и облегчённо вздыхая. Прибор на месте.
Герман тоже плохо помнил, как сюда попал, но в его сумке нашлась рукописная карта Пети, а также сухой паёк: вяленое мясо, консервы и несколько плиток шоколада. И щедрый запас свечей, несколько зажигалок, маленькие пакетики с соком.
Герман сделал запас втихаря, а мы всё это время голодали. На мой укоряющий взгляд мужчина только пожал плечами, явно не испытывая ни чувства вины, ни сожалений.
Затем Герман повозился с прибором, поджал губы, когда вместе с зелёной точкой стала проступать красная, — и кивнул: нужно двигаться. Ремень сумки через плечо, разломил шоколад на части, поделился со мной.
Варя с кошкой на руках ждала меня на ступеньках. Волосы прилипли к потному лбу. Испуганные глаза вытаращены… На все вопросы только сильнее закусывала губу и качала головой, тихонько приговаривая: «Не надо, мамочка, не ходи туда…» Я бы послушала дочь, но Герман, со свечой, целеустремлённо поднялся первым — видимо, за канистрой.
Петя лежал лицом в луже смердящей чёрной блевотины. По волосам и шее расползались белые щупальца, напомнив труп в дверях ТЦ. Разом бросило в жар и холод. Увидела рядом стекло из раны. Всё в белесой изморози.
Канистра чуть в стороне от тела — только руку протянуть.
Вдруг Герман так глянул, что думала — попросит об одолжении, но он лишь глубоко вздохнул и отдал мне свечу. Петя дёрнулся, едва ладонь Германа коснулась ручки канистры. Мои руки задрожали, пламя заколебалось. С тихим шорохом парнишка стал приподниматься на руках; нескладно, как резиновая кукла, зашевелился, намереваясь ползти.
Герман замер на месте, поглядывая на меня, — и я швырнула свечу в сторону. Тело как выстрелило, взлетев над полом, — и спружинило в сторону упавшего предмета. Мой крик тугим комом застрял в горле. Вместо лица мальчишки — сплошная белая опухоль, слепленное шариками осиное гнездо, вздымающееся и опадающее. В затухающем пламени свечи я увидела жест Германа: беги! И побежала на лестницу, за мной — тяжёлые шаги Германа, за ними — едва слышное неторопливое шуршание. Оно преследовало нас.
Кошка вырвалась из рук Варюши и побежала наверх. Дочку я подняла, как пушинку. Не чувствуя ног, неслась, перескакивая ступеньки. В ушах грохотал пульс, пот стекал со лба, обжигая глаза.
Остановились, когда очередной пролёт лестницы закончился тупиком. Герман и я тяжело дышали, руки Варюши удавкой вцепились в мою шею. Она, зажмурившись, что-то бессвязно лепетала. Ноги горели огнем, как и бок, а лёгкие просто пылали. Хотелось упасть на ступеньки и лежать так вечно, но всё, что я сделала, это присела. Варюша хныкала, оглядываясь по сторонам, разыскивая кошку. И мне пришлось прикрикнуть на неё.
Герман чуть ли не за шкирку приподнял меня, велев двигаться дальше. Когда приказ не помог, обнадёжил, что нам надо ещё несколько дней продержаться. Но я, не поднимаясь, потребовала рассказать всё или убираться прочь. Сама не знаю, что на меня нашло, скорее всего — усталость обездвижила.
Он вздохнул, прислушался — и рассказал: до выхода на пенсию служил он во вневедомственной службе контроля и изучения паранормальных явлений. Там-то и получил инновационный прибор, своеобразный маячок на случай ЧП. Объяснил: маяк будет работать в течение месяца, даже если вся техника выйдет из строя. В теории сигнал отследят и найдут владельца.
— В СКИПЕ (аббревиатура агентства) никогда своих не бросают, — грустно усмехнулся Герман. Даже пошутил, что теперь за разглашение информации ему следует меня ликвидировать.
Я кивнула и нашла в себе силы подняться. На фоне диких событий рассказ не удивил, а выглядел более чем реальным.
Мы спустились этажом ниже. Темно — значит, временно безопасно. Но в пути за каждым поворотом, в каждой комнате находили сюрприз за сюрпризом… Очередная дыра в стене приводила как в пустые квартиры, так и в торговые ряды магазинов, где, кроме безликих манекенов и модных тряпок, ничего полезного нет. За снежно-белыми окнами рассмотреть ничего не удавалось, а открывать их слишком опасно и страшно.
Вскоре наш запас свечей сократился вдвое. Нужно остановиться, вот только где?
Перекусили на очередной развилке. Варвара дремала у меня на руках. Я так сильно устала, что колени дрожали, а в глаза будто песка насыпали. За дырой в стене был лифт, дальше — двери квартир.
Возвращаться назад, в помещения торгового центра, нет сил, и мы попытали удачу здесь. Герман выломал квартирную дверь, и мы попали в обитель пенсионеров, с мебелью советских времён, покрытой пылью, с фотографиями на комоде, с кружевными скатертями на столиках и на телевизоре. Сами же хозяева однушки почили в вечном сне, взявшись за руки. На коврике лежали пустая баночка из-под снотворного и стакан. В закрытом графине ещё оставалась вода. Понюхала, попробовала — чистая.
Удивительно, но трупного запаха нет, только пыль и лёгкий дух аммиака. Варюшу я сразу завела на кухню, уложила на чахлый диванчик. Герман же поставил выломанную дверь на место и заблокировал её трельяжем.
В ванной в трубах вместо воды гуденье и свист. В стационарном телефоне мёртвая тишина. Удивительно, но газовая плита работала, и мы сварили кашу быстрого приготовления. В шкафчиках чай с сахаром и початая бутылка коньяка. Тёплое питьё с долей коньяка согрело, как ватное одеяло. Ком в груди рассосался, тревога ушла, всё тело накрыло одуряющее облегчение.
Во сне приходил Лёшка. Он злобно кривился и вёл себя совсем не так, как в жизни. Проснулась с полным мочевым пузырём и неприятным вкусом во рту. Свеча в банке на полу превратилась в огарок и еле тлела… По позвоночнику прошёлся холодок, я обернулась. Герман спал у окна. Варюша едва слышно посапывала на диване. Всё вроде спокойно. Но почему сильно печёт затылок, как будто кто-то смотрит?
В углу белело кое-что постороннее, чего раньше не было. Некое вздутие наподобие шарика.
На цыпочках прокралась к Герману, разбудила. Он чертыхнулся тихо, но больше не издал ни звука, встал, схватил сумку. Варю же взяла на руки я, зажав ей рот ладонью. Крадучись выбрались в узкий коридор. От аммиачной вони запершило в носу. Герман щёлкнул зажигалкой. Мы замерли: на стенах — клочья облезших обоев, свисавшие до пола. А вздутых белых шаров — как на кухне, так много, что страшно повернуться. Вдруг ненароком заденешь — и, наверное, сразу кирдык…
Герман молчком передал мне сумку и отодвинул трельяж от двери. Зажигалка не понадобилась, ибо белый цвет отсвечивал, неспешно ползя разлитыми чернилами по стенам, потолку, полу.
Выбежали из квартиры под сухой взрыв шуршащего «пенопласта», оставляя за собой резкую вонь аммиака и круговерть мелких шариков.
Он ожидал нас в коридоре — мой Лёшка! Точнее — белая фигурка с его лицом, в рост человека. Варя захныкала, завизжала. Он заступил нам дорогу, а по белому потолку что-то скреблось. И вдруг, как сквозь плёнку-мембрану, изрыгнуло Петю — то, во что он превратился, со своим осиным гнездом вместо лица и по-молочному белым телом.
Куда же нам бежать? Что же делать?!
— Давай! — подтолкнул вперёд Герман и замахнулся на пародию моего мужа сумкой. Ударил — и сумка отлетела в сторону с частью плеча псевдо-Лёшки. Всё-таки они мягкие, как из пластилина.
Я чудом увернулась от «Пети», спикировавшего с потолка. Варя от ужаса билась в моих руках, сорвав голос от крика.
Герман вовремя подтолкнул. Мы поползли под набухшим шаром, грозящим исторгнуть ещё одну пародию на человека.
А Герман — зашипел от боли. Оглянулась. «Петька» клещом вцепился в его ноги, давя их руками, как заправский питон. Всё, что я смогла придумать, — это вырвать из сумки зажигалку и бутылку водки, плеснуть на «Петю» и подпалить. Вспышка, визг, отвратительный запах — и «Петя» вертлявой змеюкой уполз к стенам. Герман, стянув свитер, сбивал пламя с горящих джинсов.
А дальше очередной коридор и бег без оглядки в поисках безопасности и темноты.
Больше в комнатах не спали, дремали поочерёдно на лестничных площадках или в коридорах.
Ноги Германа покрылись волдырями от ожогов, кожа натянулась, и от боли он так часто сжимал зубы, что они стали крошиться. Вообще, не знаю, как он смог бежать с такой травмой.
Еды очень мало, как и воды. Герман выглядел плохо, его тошнило и лихорадило. Гнойники на ногах вскоре взорвались белой плесенью, быстро и жадно облеплявшей кожу.
— Сейчас бы снотворное или пистолет. Не хочу превратиться в одну из тварей… — рычал он от боли.
Утешать, обнадёживать мужчину бесполезно, я молчала и слушала, а внутри всё горько сжималось и выло.
Вскоре Герман мог только ползти и всё чаще срывающимся голосом умолял найти ему что-нибудь острое.
Скрепя сердце, я принесла ему осколок зеркала, проклиная все эти словно клонированные отделы с бесполезными шмотками и бижутерией. Герман криво улыбнулся, разом похудевший и постаревший, затем отдал мне прибор и наказал только одно: спастись.
Оставлять его невыносимо тяжело, но я это сделала.
… От голода кружилась голова, я кормила крохотными кусочками Варюшу. Воды уже нет, и мы по глотку из трубочки пили яблочный сок с мякотью.
Неожиданно к нам прибилась кошка Мурка: худющая, шипящая, с диким взглядом, но живая. А Варя радовалась её появлению и втихаря делилась с ней сухариками.
Я же, когда дочка спала, гнала кошку прочь, но она не уходила, наглая морда. Ох, наглая.
Утешало, что зелёный огонёк на приборчике разгорался всё ярче.
Как-то Мурка принесла птичку, маленькую жёлтую канарейку. Выпустила из пасти тушку и самодовольно смотрела на меня: мол, угощайся, я не против. А Варька грозила ей пальцем, ругала и плакала, прижимаясь ко мне: «Мамочка, так птичку жалко…»