Ой, ёлки, туго же я от голода соображаю. Откуда здесь может быть птица? Конечно же, из зоомагазина. Я внимательно смотрела на сытую умывающуюся лапой кошку и, как в бреду, приговаривала: «Мурка, Мурка, выведи нас туда, где есть пища». Мурка и вывела — точнее, мы за ней пошли.
Пришлось неимоверно долго ползти в местах, где потолок почти соприкоснулся с полом, да петлять в коридорах, щемиться в узких дырах в стенах, воняющих аммиаком и гнилью.
Там действительно нашёлся отдел с зоотоварами. Рассыпанный на полу корм я жрала горстями, и Варюша, распробовав, лопала, не брезговала.
Жаль, в аквариумах вода заплесневела, и вся рыба плавала кверху брюхом. Птичья клетка открыта настежь, вторая клетка тоже, на полу — обглоданные кости и яркие перья. Мурка поохотилась на славу.
В крохотной каморке, за стеллажами с товарами, прятались стол, электрочайник и практически пустой кулер с водой. А электрочайник, к нашей радости, полон! Вот и не говорите мне, что не бывает чудес на свете.
Кошка улеглась у кассы, мы с Варькой — в подсобке. Наконец-то напившись и наевшись, от сытости на ногах стоять не могли, задремали.
… Гул давил уши, ныли кости, стучали зубы, из носа капала кровь — и казалось, что от запаха аммиака мы задохнёмся. Белый свет окружал со всех сторон, ослепляя. Глаза слезились, сердце бухало в груди. Стены сдвигались. Пол объяли белые язычки пламени.
Варюша, крича, залезла на стол. Я сиганула за ней, в панике щурясь и пытаясь схватить дочку, чтобы взять на руки.
— Мамочка, где Мурка, мамочка? Мурочка…
Варюша, прикрыв ладошкой глаза, выла в истерике.
— Тише! Успокойся…
Пришлось встряхнуть дочку, чтобы привести в чувство. Она затихла, чтобы снова тут же захныкать.
Выскочила из подсобки — и обомлела. На стенах шары, огромные, вспучивающиеся от толчков изнутри. Нет… Нет. Нет!.. Снова вижу в одном шаре натянутое лицо Лёши, затем Зинаиды Михайловны, Пети и вот уже Германа.
Слюна вязкая, не сглатывается, а сердце колотится, собираясь вот-вот из груди выпрыгнуть.
Мы ползли по полу и всё равно застряли. Шар лопнул, освобождая в вихре «снежных» шариков белое тело с обезличенным лицом, безглазое, с одним только раскрытым ртом, в котором шевелилось что-то такое белесое, острое, изогнутое… Мерзость.
Никогда не молилась Богу, а сейчас прошептала: «Боже, помоги… Спаси дочку!»
Толкаю Варю вперёд. Дальше маячит открытая дверь. Там, к моему ужасу, тоже бело, там шуршит падающий псевдо-снег. Внутри меня зреет истерический крик, волосы вздыбились. И крик вырывается, когда «оно» хватает меня за ногу.
Отбиваюсь изо всех сил, лягаю существо. Удаётся достать, но теряю сапог. В него намертво вцепились белые гибкие пальцы. Как же холоден пол — через носок. Вовремя пригибаюсь, потолок снижается, и лампа задевает спину. Ещё один шар взрывается. Ещё одно тело со знакомым лицом прислушивается к звукам, ищет нас.
Варюша ползёт к выходу. Я, распластавшись, — следом.
В коридоре практически всё в мелких белых шариках. Стены, потолок. Только пол обычный, всё ещё видна плитка. Шарики шуршат и шевелятся. Звук играет на нервах, проникает под кожу болезненным зудом… Прикусила язык, лишь бы не кричать. Оборачиваюсь — фигуры стоят. В ожидании? Не решаюсь закрыть дверь.
Наконец поднимаемся на ноги. Белый коридор бесконечен. Куда идти — непонятно. Тёмных безопасных мест, дыр в стене, как и поворотов, нет.
Незаметно на полу всё чаще появляются белые крупинки, как очаги чужеродного заражения. С каждым пройденным метром их всё больше, и это настораживает. Не в ловушку ли идём? Но возвращаться поздно.
По тихому поскребыванию да шуршанию позади знаю: нас преследуют.
Стараюсь идти быстрее, но впереди коридор сужается, потолок нависает белыми наростами «снежных» шариков, стены всё толще, всё плотнее, облепленные теми же шариками.
Гудение — и белый свет бьёт из всех щелей, одуряюще-яркий. Пол дрожит под ногами. Стены шуршат. Впереди — тупик. Почти. Пространство узкое, наверное, и Варюша не пролезет. Но другого выхода нет.
Когда снимаю прибор с запястья, лампочка-глаз обнадёживающе ярко вспыхивает зелёным. Глажу Варюшу по волосам, в слезах объясняю дочке, что она должна ползти в проход — и ползти, пока не обнаружит тёмное место.
От моих слов глаза Варюши в панике расширяются. Она умоляет:
— Мамочка, не надо, не хочу туда одна, мамочка….
Худенькие плечики дочки сотрясаются от рыданий. Я сглатываю ком в горле и настаиваю:
— Варя, послушай, ты должна, ради меня, родная.…
Обматываю её тоненькое запястье ремешком прибора. Она с молчаливым укором оглядывается, начиная путь, но ползёт дальше.
Я вздыхаю. Дышать трудно от запаха аммиака. Лежу на полу. Стены сжимаются словно нарочито медленно. Сзади что-то шуршит, приближаясь. Стискиваю кулаки и зубы, ибо буду биться до последнего. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть.…Готова ударить — и вижу Мурку. Глаза кошки вытаращены, шёрстка дыбом. Проносится метеором прямо по моему телу, а затем скрывается в проёме, куда ушла Варюша. Не хочу знать, что напугало кошку. Челюсти от страха свело, инстинктивно начинаю ползти вперёд: вдруг всё же протиснусь?
Кашляю, из ноздрей капает кровь. Чувствую в волосах копошение. Пол сквозь одежду жжёт холодом кожу. Пальцев на руках не чувствую: содрала ногти, срывая с пути шапки живого пенопласта. «Ну же, ещё чуть-чуть, — уговариваю себя. — Ещё чуть-чуть подтянись, девочка, давай, ты сможешь». Застреваю.
Сзади что-то хватает меня за ноги, резко тянет назад. Слишком узко, чтобы ударить. Все попытки извернуться тоже ни к чему не приводят.
От удара головой перед глазами мельтешат точки. Тошнит.
… Его пасть идеально круглая, внутри беззвучно движутся серебристо-белые лезвия. Толстые и тонкие вперемешку. Смотрю до боли в глазах, до спазмов рыданий, до ора. Пасть на лице Германа. Моргаю — пасть уже на лице моего мужа. Смыкается, растягивается, всасывая обе мои ноги по колено, перемалывая в фарш вместе с костями, мышцами и сухожилиями. Срываю голос до хрипоты, горячая моча пропитывает джинсы. Боль взрывает мозг испепеляющим жаром крематория.
И, кажется, слышу на периферии сознания всхлипывания Варечки, мужские голоса и неимоверно радостное мурлыканье кошки. И оттого, наверное, верится: Бог услышал мои мольбы. Отчаянно надеюсь — мою дочку спасли.
Туман стелется подле её ног, вызывающий гадливость, сырой. Деревья прячутся в серой, отдающей зловонием дымке, исполинским змеем тянущейся с болот. Охотиться в такую пору практически бессмысленно, но голод режет, крутит болезненными спазмами нутро — и кровь девушки горит, и ноют зубы, заставляя подниматься и идти в поисках добычи.
Темнота в лесу ей не страшна, а вот тишина, когда слышишь только вязкое чавканье листьев, влажных, утопающих в прелом мху, расползающихся под босыми ногами, не сулит ничего хорошего. Зря она сюда забрела, свернув с привычной тропы. Но что делать: в холодную пору вся живность пуще прежнего бережёт свои шкуры. Зато ближе к болотам в норах вдоволь гадюк, их не так жалко, как остальных пушистых и теплокровных зверьков, в глазах которых, перед смертью затухающих в краткой вспышке боли, всегда кроется молчаливый упрёк. Вот вспомнила — и сразу же бросает в дрожь, играющую на коже мурашками. Возникшие ощущения мучительно сладкие, как пряная, солоноватая горячая кровь, растекающаяся по нёбу.
Лёгкий ветерок наполнен удушающе тлетворными испарениями. Ноздри девушки раздуваются, и чутьё, и вспученные корни деревьев подсказывают верное направление.
Болотная жижа вбирает в себя ступни, холодная и неприятная, но холод не доставляет неудобства и не наводит на мысли о том, что ноги придётся мыть, отскребать песком, чистить щетиной кабаньей шкуры, как и когти на руках, вбирающие в себя грязь.
Наконец появляются островки деревьев, где среди корней скрываются змеиные норы. Она хватается за длинные упругие ветви — острые когти намертво цепляются в кору — и ловко перепрыгивает с дерева на дерево, вся превратившись в слух и чутьё.… Где же послышится шуршание, где же запах выдаст змеиное гнездо?
От предвкушения слюна наполняет рот, удлинившиеся зубы болезненно впиваются в нёбо и губы. Руки проворно взрыхляют почву, убирая настил из мха, прорывая дорогу в змеиную нору… В норе самка греет телом яйца. Двойная удача.
Мгновенно оторвав змее голову, она высасывает кровь и лакомится мясом, яйца же аккуратно укладывает в сплетённую из коры и сучьев корзину, перекладывая для сохранности листьями с соломой. Голод сменяется приятным теплом сытости, но всё равно девушка ещё не наелась, да и корзину следует наполнить про запас. Ведь с каждым днем, похоже, как ни терпи, есть хочется всё больше.
Пока наполняла заплечную корзину, вся перепачкалась в грязи. Пора бы уже возвращаться, но ветер донёс резкий запах крови. Человеческой крови — обволакивающей ноздри, такой невыносимо сладкой и пряной, что сразу кишки свело. Она сглотнула слюну, заставляя себя пересилить инстинкт тут же ринуться на источник запаха. Тихий звук коснулся ушей, приподнимая волоски на затылке. Кто-то стонал, и девушка понеслась в сторону звука, следуя за тонким шлейфом запаха, едва пробивающегося сквозь паточно-вязкую вонь гнилой болотной воды.
Несколько раз она с головой уходила под воду, вымокла, ободрала локти и ступни о кору и сучья с кореньями, пока добралась до маленького островка. За ним плескалась не слишком широкая полоса чёрной болотной воды — такую и лодка запросто переплывёт.
Здесь воздух отдавал холодом и сыростью, а туман вздымался ввысь, неимоверно густой и плотный. Сквозь толщу тумана проступали только очертания каменного монолита с рогатой головой, высокого и громоздкого, точно заправского хозяина острова.
От холода и внезапной тревоги пробрало, и девушка поёжилась, замерев на месте, на стыке низких ветвей старого раскидистого дерева. Инстинкт, подсказавший об опасности, не победил любопытства. До островка оставался один прыжок. Вновь раздавшийся стон нёс в себе боль и горькое отчаяние, и её сердце на миг сжалось. Она прыгнула. Пальцы взрыли влажный мох, обзор полностью поглотил туман.