Стать бы маленькой девочкой, вернуться в исходную точку и прожить жизнь по-другому. Быть бы вот той теткой с толстыми, мясистыми коленками, на которых стоит необъятных размеров сумка, а из нее выглядывает оранжевая кабина пластмассового трактора. Тетка пытается запихать его обратно, чтобы не вывалился, и, задумавшись, гладит, улыбается. Запихивала она трактор, а гладит голову того, кто получит его в подарок. И не важно, что мясистые у нее коленки и еле втиснула она свое пышное тело в освободившийся зазор на сиденье. Главное, что она улыбается и улыбка такая хорошая. Для счастья не нужна стройная фигура и красивые коленки. Иногда они даже вредят счастью.
Вагон резко затормозил в перегоне. Пассажиры недовольно ухнули, но, поскольку стояли кучно, просто уперлись друг в друга локтями. И только стоящий рядом с Ией мужик, которому кто-то наступил на ногу, недовольно огрызнулся:
– Осторожно!
– С наступающим! – донеслось из толпы нарочито невинно.
Кругом засмеялись. Мужик с отдавленной ногой тоже не смог скрыть улыбку. Засмеялась и она – как могла, тихо и хрипло.
Квартира-расческа смотрела на нее черными окнами. Даже в комнате Люсьена не горел свет. Он сник после случившегося. Не водил компаний, старался не выходить из комнаты, а то и вовсе не приходил домой. Как будто налетевший ураган выдернул брошенный им якорь, и парусник сорвало с места.
Когда она включила телевизор, Надя Шевелева уже давно узнала, что и в Ленинграде существует 3-я улица Строителей, дом 25, квартира 12 и спела про состав, отправляющийся на Тихорецкую. Звезды нового века исполнили Старые песни о главном. Теперь старую песню выводил президент.
Под бой курантов Ия вспоминала, что год назад стоял у них на столе диковинный ананас и они были друг у друга. Они и сейчас были, но только будущего перед ними не было. Что она будет делать первого января, Ия даже не представляла, но заботы нашлись, и подкинула их Понтий.
В первый день наступившего года ей принялись звонить знакомые и малознакомые люди. Как сговорившись, они спрашивали, как наша больная, и отчитывались, что сдали деньги Понтию для повторной операции на желудке.
Ия, разыскав Папочкину телефонную книжку, тоже кинулась звонить всем буквам, начиная с А, и говорила одну фразу:
– Здравствуйте! С Новым годом, если позвонит Татьяна Пантелеева, ни в коем случае…
Папочка в новогодние праздники приобрел телесный оттенок и уже не сливался с больничной ветошью, как и полагается тому, кто собирается выехать из реанимации с простыней, натянутой на ноги, а не на лицо. Он энергично вращал глазами, приподнятой бровью отмечал короткие халатики реанимационных медсестер и мучительно соображал, как быть дальше.
Теперь его больше всего беспокоил визит психиатра, ведь на кону стояло разрешение на ношение оружия, которого у него, само собой, отродясь не было, но для работы бумага требовалась. В отличие от истории про харакири.
В выходные, когда начальство не появлялось в больнице, Ию пускали и днем. Тогда она приезжала два раза: в обед и поздно вечером. Было решено преподнести всю историю как несчастный случай: выпила, споткнулась и упала на нож, который взяла в руки, чтобы намазать бутерброд маслом.
Первым слушателем оказался участковый, посетивший Папочку в реанимации. Чтобы проверить впечатление от услышанного и закрепить результат, Ия разыскала его в отделении милиции в тот же вечер.
– Упала на нож, и так десять раз, – хохотнул вихрастый здоровяк с лицом, усыпанным веснушками, и раскрыл папку.
«Уже и папку завели, плохо дело», – охнула про себя Ия.
– Вы мне не верите?
– А вы сами себе верите?
– Верю, потому что иначе она не сможет работать.
– Но вы уже дали другие показания. Вот, посмотрите! – он подвинул к ней подписанную на колене милиционера бумагу, на которой красовался росчерк в половину листа. – Судя по автографу, вы тоже были не очень трезвы.
– Именно, – сказала Ия. – Я вообще ничего не помню и от слов своих отказываюсь.
Она придвинулась ближе к столу и села так, чтобы лучше была видна грудь в глубоком вырезе платья, которое она специально надела. Еще со времен списка с мужскими именами Ия помнила, что чаще всего удостаивалась комплиментов именно эта часть ее тела. Один здоровяк, похожий вот на этого конопатого, описывал пальцем, как циркулем, круги у подножия двух маленьких коричневых пирамид, от чего они становились чуть больше и значительно твердели, и напевал, подражая Розенбауму: «Под солнцем южным, как под грудью у мадам, немного жарко, но до одури приятно».
Декольте, как она считала, было аргументом номер один. Аргументом номер два была бутылка коньяка, вынутая из сумочки.
– Я хочу дать новые показания, – перешла она к цели визита.
– Вы уверены? – спросил он. – Не пожалеете?
– Она больше так не сделает. Но если ее выгонят с работы, все может повториться.
Участковый протянул ей чистый лист бумаги.
– Пишите.
– Что именно?
– То, что вы видели.
Когда показания были обновлены и аккуратно подписанный лист оказался в папке, Ия протянула руку за старым.
– Отдайте, мне так будет спокойнее.
– Вы мне не доверяете? – усмехнулся участковый.
– Я никому не доверяю.
– Правильно делаете, – сказал он. – Но вы же в милиции, а милиции доверять можно.
Взяв со стола лист с прежними показаниями, он тщательно разорвал его, выкинул в мусорную корзину и убрал в ящик стола бутылку коньяка.
– Спасибо, – сказала она. – Надеюсь, мы больше не увидимся.
– Я тоже, – сказал он, старательно глядя мимо декольте. – Если она снова возьмет в руки нож, постарайтесь не упасть на него. У милиции и без вас дел хватает.
Когда закончились дни, отведенные на празднование Нового года, Папочку перевели из реанимации в хирургию. Это было то время, когда первые январские дни в подражание европейским традициям получили статус каникул и были продлены. Но каникулы, как и все заимствования, тут же окрасились национальным колоритом. Те, кто не смог выехать на горнолыжные курорты Швейцарских Альп, их не праздновали, а отмечали, сиречь ставили отметки на память. В хирургии было людно, но не празднично.
Отделение оказалось битком набито прооперированными пациентами, поступившими в дни «каникул». Колото-резаные раны соседствовали с обострившимися язвами желудка и пришедшими в движение камнями, а у кого и настоящим камнепадом в почках.
Уже знакомые Ие врачи бегали из палаты в палату. В коридоре вдоль стен лежали бомжи. Больные все поступали, их пытались на время пристроить в травматологию и соседнюю нейрохирургию. Но безуспешно: там с избытком хватало переломов и черепно-мозговых травм.
Тихая перед праздником, больница наводнилась забинтованными и загипсованными людьми, будто город перешел на осадное положение, а линия фронта проходила где-то совсем рядом.
И все же Папочке нашлось место, и даже у окна. То ли помогли смешливый хирург Иннокентий и его старший, боящийся женских слез товарищ, за которыми Ия ходила по пятам с заготовленным списком вопросов «про печень». То ли коньяк и конфеты, которые она оставляла всем попавшим в поле ее видимости и носившим белые халаты. То ли декольте, которое она опять на всякий случай напялила в день перевода.
Декольте предназначалось для психиатра, который должен был прийти с утра в реанимацию. Ия ожидала увидеть Зигмунда Фрейда с бородой и в пенсне. Психиатр представлялся ей существом таинственным и по-старчески капризным. Боясь оскорбить его коньяком, она положилась на декольте. По крайней мере, оно больше соответствовало принципу Гиппократа: «Не навреди».
На пожилую низенькую женщину, вышедшую из дверей реанимации, Ия не обратила никакого внимания.
– Психиатр у вас еще? – дернула она дежурного врача, выглянувшего через пару минут из дверей.
– Так она только прошла. Иоланта Генриховна, тут к вам! – закричал он.
– Вы понимаете, у нее работа… Это случайно вышло… Она так больше не будет, – выпалила Ия, догнав женщину. Вблизи та оказалась еще меньше и стояла теперь на уровне декольте, которое Ия безуспешно пыталась хоть как-то стянуть на груди.
– У кого работа? – ровно спросила женщина у груди.
– Ну, суицид у которой был, а теперь работа! Мы и сами не поняли, как это вышло. Стояла с ножом и вдруг – раз! Уже лежит!
– Постойте, там их четыре человека с суицидом. И все случайно, никто ничего не помнит.
– Ну, так праздники, – развела руками Ия. – Каникулы… Вы в заключении что ей напишете?
– Так ваша – женщина? Кем вы ей приходитесь?
– Подруга. У нее больше нет никого.
– Понятно, – она пристально посмотрела на Ию снизу вверх. – Ничего, что может помешать ее работе, я не напишу. Но вы подумайте.
– О чем? – не поняла Ия.
– О том, что в другой раз это может закончиться хуже. Она не кошка, и у нее не девять жизней. И у вас тоже. Всего доброго.
Папочка вскоре начал вставать с кровати и ходить, а потом и разгуливать. На утренних обходах хирург Иннокентий осматривал повязку и качал головой:
– Так-так, дела у нас идут неплохо. Но пить вам теперь категорически нельзя, даже пива! Этого правила вы должны придерживаться всю жизнь. Никакого спиртного ваша печень больше не выдержит.
– Да я и не захочу больше. Спасибо вам, доктор! – кротко отвечал Папочка и преданно смотрел из-под длинных ресниц.
Иннокентий важно, степенно кивал, ему недавно доверили самому оперировать больных, и он только примеривал на себя роль «настоящего врача».
В кармане его халата лежала записочка с выведенными женским почерком словами: «Пить вам теперь категорически нельзя! Этого правила…» Иногда он отходил от текста и импровизировал, в зависимости от настроения живописуя страдания печени, побывавшей под ножом хирурга, или рассказывая поучительные анекдотцы с летальным исходом в конце.
– Главное, больше убедительности и не пропускать ни одного дня! – просила Ия окрепшим, почти вернувшимся на свое место из долгой прогулки голосом. До выписки оставалось совсем немного времени, а читаемые хирургом Иннокентием мантры, по ее замыслу, должны были иметь накопительное действие.