кто ей противен. Уверить мужчину в том, что она от него без ума, – вот истинное искусство красавицы квартала Симабара. Искусство бабочки, взлетевшей выше прочих.
Каждое притворство давалось Сойку легче предыдущего. Гордость наставницы и дома, который купил её некогда у оголодавших крестьян, она стала известной. Она умела танцевать так, что все замирали, заворожённые порханием веера в её руке. Мужчины были к ней щедры. В неё часто влюблялись, и каждый был уверен, что Сойку отвечает взаимностью ему одному.
Жизнь не стала проще, когда из ученицы, всюду следовавшей за своей наставницей, она назвалась госпожой сама, но роскошь и сытость теперь были привычными. Теперь красота, данная ей от природы, не смотрелась нелепо. В мире ночных развлечений, музыки, рисового вина и пёстрых шелков Сойку обрела своё место.
Только изредка, в предутренние часы, когда ночные гуляки расходились, а Симабара становилась пустой и тихой, смутная тревога охватывала Сойку. Она сжимала сердце красавицы предчувствием неминуемой беды. Как бы девушка ни старалась, с каждым разом это ощущение становилось всё сильнее.
Однажды её контракт выкупил богатый господин. Он был даже хорош собой и уверял её, что влюблён без памяти. Поэтому он хотел привести её в дом как жену, а не как куртизанку. Однако порхающая бабочка уже никогда не сможет стать земной женщиной. Поэтому красота Сойку и впрямь свела с ума её супруга. Тьма родилась в его сердце и крепла всякий раз, когда на неё падал взгляд другого мужчины; всякий раз, когда движение её руки, наливавшей в глиняную кружку чай, казалось ему слишком красивым; всякий раз, когда лёгкой и плавной походкой Сойку проходила по двору его дома и улыбалась.
Он был пьян, когда убивал её. Так же как и его друзья, заставившие её пройти через то, что для юной девушки страшнее смерти, прежде чем её муж сомкнул руки на её шее.
Смерть была холодной и тёмно-серой. Она ошеломила её. В тот миг, когда Сойку поняла, что смотрит на собственное измученное тело со стороны, она так испугалась, что ринулась обратно. Жажда жизни, пережитый страх и обида сыграли с нею злую шутку, привязав мятущийся дух к мёртвой плоти.
Они скинули её тело в колодец, в сырую темноту, где Сойку оказалась пленницей. Ей было девятнадцать лет.
Долгие месяцы она не слышала ничего, кроме гула воды в ушах. Не ощущала запахов и не хотела пить. Только холод да тоска полнили её душу. Потом, в пору тёмной ночи, когда даже сумеречные создания затихают, внутри неё зародилась ненависть.
Ненависть уродует душу, но желание уничтожить тех, кто так обошёлся с ней, было столь острым, что девушка согласилась стать чудовищем. Красота не принесла ей ни счастья, ни покоя. Так, может, облик, способный заставить кровь стыть в жилах, станет ей отрадой?
Сойку вернулась в мир живых в тот миг, когда крохотный паучок упал в воду заброшенного колодца и утонул.
Вцепившись в эту маленькую хищную жизнь, Сойку изменилась, поглотив её и уподобившись её прежнему обладателю.
Она стала демоном из легенд, страшным плотоядным существом. Её мучители погибали один за другим, разорванные на мелкие клочки. Она смеялась, когда ужас плескался в их глазах, устремлённых на неё.
Убийцу своего она оставила напоследок. Он знал, что Сойку идёт за ним, потому сошёл с ума прежде, чем она и впрямь пришла. Обезумевший от страха, он умирал дольше всех.
Только это не принесло облегчения. Голод, который не пожелаешь изведать никому, был неутолим. Месть не стала удовлетворением, а ненависть только росла.
Подобное притягивается к подобному. Поэтому она нашла тех, кто разделял её участь. Самая младшая, она ещё долго оставалась похожей на человека. Её названые сёстры жили подобно диким животным, Сойку же предпочитала обладать человеческим домом. Ей, как и прежде, нравились шелка, книги и музыка, но ничто больше не приносило того трепетного, истинного удовольствия, которое она испытывала, будучи смертной.
Однажды она поняла: не только те, кому она мстила, были повинны в её смерти. Тогда в её сердце зародилось новое желание, острое и жгучее. Она захотела уничтожить квартал Симабара и всех, кто был хоть как-то с ним связан.
У неё был план, названые сёстры поддержали её. Нужно было копить силы, ведь то, что она задумала, требовало многого. Годы ушли на то, чтобы Сойку поглотила достаточно жизней, чтобы понести. Годы ушли, чтобы взрастить девочку, духовной силы которой хватило бы, чтобы сделать чудовищ, отведавших её плоти, неуязвимыми.
Всего один день понадобился, чтоб всё пошло прахом.
Сойку, забившаяся в дальний угол своей пещеры под некогда красивым человеческим домом, надышалась дымом пожара. Будь она существом иного рода – умерла бы. Однако она просто погрузилась в трёхдневный сон. Он длился, пока воздух вокруг не очистился. Тогда она и обнаружила: её логово, как и союзники, обратилось пеплом и остатками обгоревших досок. Она выла и стенала, сидя на пепелище. Её крики распугивали зверей и птиц.
Сойку проклинала себя за то, что в ней всё ещё была человечность. Не будь её – не было бы так больно. Она рыдала, оплакивая не сестёр, не чудовищную кладку яиц, которую вовсе не связывала с материнством. Сойку скорбела по сгоревшим в пожаре надеждам на утоление жажды мщения, не дававшей ей дышать.
Потом рыдания кончились. Она сидела, не чувствуя ни голода, ни холода первых снежинок, падающих на её уродливое и сильное тело. Лишь изредка чудовище перебирало затёкшими лапами. Так продолжалось до тех пор, пока сердце её не стало жёстче, чем прежде. Выболевшее и очерствевшее, оно вновь наполнилось ненавистью. На этот раз к тем, кто был повинен в уничтожившем усадьбу пожаре.
В этот раз Сойку точно знала, кого винить.
Глава 1Печень обезьяны
Катаси
Солнечное утро сменило дождливую ночь. Катаси проснулся первым. Недолго он смотрел на спящую девушку, укрытую стёганым кимоно. Он порадовался тому, что мыши принесли им одежду по погоде: без неё их путешествие было обречено на провал ещё до начала.
Во сне Юкия казалась совсем юной. Нежное и, безусловно, красивое лицо в то же время не было безмятежным. Девушка выглядела уставшей даже во сне. Глубокие тени залегли под её сомкнутыми веками, а румянец на слишком бледных щеках казался нездоровым. Тем не менее дыхание её было ровным, спокойным и размеренным… Катаси впервые задумался: почему он не допускал ни единой мысли бросить её? Чувство долга, о котором он говорил накануне, было сильным. Однако, как бы он ни убеждал Юкию в обратном, не оно было главной причиной зародившейся в его сердце преданности. Что-то совершенно иное вызывало в нём желание оградить едва знакомую девушку от невзгод. Если же не получится (а он понимал, что так и будет), то сделать её трудный путь хоть чуточку проще. Да, он считал Юкию красавицей, но и не это было главной причиной его странной привязанности, возникшей в одночасье из ниоткуда. Он вообще не был уверен, что это не какие-то чары, навеянные осколком жемчужины в шраме на его брови. Может, карп взывает к ней, потому мистическая сила требует от него вести Юкию к истоку реки?
Катаси обдумывал эту мысль, когда девушка сонно потянулась и перевернулась на бок. Она подложила крохотную ладонь под круглую щёку, точно маленький ребёнок, и внутри у Катаси что-то сладко сжалось. Нет, виной всему была не жемчужина, а сама Юкия. Может, они были знакомы в прошлой жизни и теперь их пути связаны самими богами?
Катаси понял, что не хочет больше метаться среди собственных мыслей. Было ясно одно: сидя в крохотном шалаше, построенном неизвестным охотником для временного ночлега, он не найдёт ответов на свои вопросы, как бы ни старался.
Мужчина уяснил с детства: если заняты руки – мысли становятся яснее. Поэтому он потянулся к успевшей полностью просохнуть сумке. Порадовался он и тому, что далеко не вся бумага, что была в ней, безвозвратно потеряна. Пусть почти половина запаса ученических листов была испорчена из-за дождя и прочих приключений, которые сумка пережила со своим хозяином, ему всё ещё было на чём делать наброски. Понимание этого согрело душу: возможность рисовать означала для него, что всё не так уж и плохо.
Он медленно растёр тушь в тушечнице, успокаивая дыхание и очищая разум. Он помнил, что говорил ему прежде отец: настоящий художник изображает мир не с помощью туши, а с помощью памяти сердца. Значит, если сядешь за работу с тяжёлой душой и с головой, полной смятения, а не образов, гармоничных и прекрасных, – ничего не выйдет.
Может, разницы между удачной и неудачной картиной не увидит рыбак или крестьянин, но тот, чей глаз привык созерцать истинное искусство, тут же почувствует фальшь.
Отец был настоящим художником. Вопреки всему, он считал создание рисунка обрядом священным, начиная с растирания туши на камне и заканчивая сушкой свежих штрихов. Катаси никогда не хватало его терпения, но он научился воспринимать привычные действия, предшествующие движению кисти на бумаге, как путь к обретению внутренней гармонии.
Он следил за дыханием, ставшим размеренным и ровным; он следил за мыслями, не пуская в них хаос. Он не знал, что будет рисовать, когда взял в руки твёрдую палочку туши, но теперь образ в его голове постепенно складывался.
Растянув бумагу на специальной доске, он взял в руки кисть. Её кончик завис над поверхностью листа. Затем, не касаясь ещё бумаги, Катаси провёл в воздухе кистью по тому пути, где должен лечь штрих.
Когда чернила начали впитываться в рисовые волокна, растекаясь, точно тонкая утренняя дымка, художник уже прекрасно знал, что делает, а его мысли были чисты. Несколько десятков точных и плавных линий складывались в изображение ветвей дерева. Затем парой ударов кончика он наметил глаза, пытливые и хитрые. Следующие штрихи его превратились в морду животного, сидевшего на ветке. Длинный хвост, ловкие руки с почти человеческими пальцами.
Катаси видел обезьяну своими глазами однажды в детстве. Она оказалась куда меньше, чем он думал. Крохотное любопытное существо принадлежало торговцу, пришедшему в его деревню как-то по весне. Местные прачки потом всех уверяли, что обезьянка была обучена воровству: у многих из них пропадали заколки из волос и мешочки, наполненные солью и травами, отгонявшими болезни. Он знал, что в горах обитают и другие подобные существа. Те были так же хитры, как та маленькая ручная воровка, но намного больше и сильнее. Да и опаснее к тому же.