Первое из них — завоевание венгерской родины.
Как нас учили в школе — венгры пришли в нынешнюю Венгрию в 896 году через Верецкский проход, после чего сорок дней отдыхали под Мункачем. Верецкский проход, так же как и Мункач, находится на берегской земле. Серьезные научные книги утверждают, правда, будто все это не имеющая никакого основания легенда, однако событие такой огромной важности дает полное право гордиться им, даже если оно никогда и не происходило.
Тем, что венгры завоевали родину, гордятся главным образом школьники. Вышедшие же из школьного возраста берегцы не очень интересуются этим событием.
Может быть, потому, что перехода через Верецке в действительности не было, а возможно, потому, что если даже он и был, то это произошло очень давно.
Иначе обстоит дело с другой гордостью Берегского комитата.
Ференц Ракоци действительно был берегцем.
Мать Ференца Ракоци, воинственная Илона Зрини, некогда смело и бесстрашно защищала Мункач, старинный укрепленный замок рода Ракоци, от посягательств Габсбургов. И сам Ракоци действительно принес через Верецкский проход в Венгрию знамя, на котором было написано: «Pro patria et libertate» [13].
Именно на берегской земле пожали друг другу руки родственник королей Ференц Ракоци и босоногий Тамаш Эсе; именно на берегской земле Тамаш Эсе Великий впервые крикнул так, что призыв его разнесся во все страны света:
— Вперед, нищий, голодный нищий, вонючий нищий, вшивый нищий, вперед, братья дорогие, бейте, рубите слуг немецкого императора! Бейте, рубите! Но только головы рубите, чтобы не охрометь им. Вперед, нищий, вшивый нищий!
И спустя семь лет после того, как в сотне битв Ракоци водил на борьбу против наймитов императора венгерскую знать, венгерских ремесленников, венгерских, русинских, словацких и румынских крестьян, он опять-таки именно через Верецкский проход, правда, в довольно жалком состоянии, покинул страну. И некий француз по имени Вольтер писал о нем, что, когда он жил в Родосто, «у него было очень мало посуды».
Ференцем Ракоци гордится каждый берегец.
Венгры гордятся им потому, что он был венгром.
Русины — потому, что они были его первыми солдатами.
Евреи — потому, что великий борец за свободу однажды написал на желтом пергаменте первую букву красной тушью, остальные черной:
«Мы не имеем права делать различия между людьми из-за их языка или религии. Каждый, кто любит родину и ненавидит рабство, наш родной брат».
Каждый берегец гордится Ракоци — даже дядя Филипп, хотя обычно, как только я заговаривал о старой военной славе венгров, он охлаждал мой пыл следующими словами:
— Гордись тем, что ты сам сделал!
Но если речь заходила о Ракоци, то это уже была и его гордость, тут и он чувствовал себя венгром. Это я впервые заметил, когда мы устроили экскурсию в Верецке, чтобы посмотреть знаменитый проход, через который в течение тысячи лет приходили в страну войска завоевателей и уходили, потерпевшие поражение.
Проход, который когда-то славился тем, что через него можно было лишь проехать верхом, в наше время пропускает даже пушки. Справа и слева, вернее, с востока и с запада, его закрывают две большие скалистые стены. Высоко наверху огромные металлические буквы говорят о том, что тысячу лет назад здесь проходили венгры. Памяти Ракоци в те времена еще никто не посвящал металлических букв. Это возмущало дядю Филиппа. Пока мы были в Верецке, он все время говорил только о Ракоци.
Он знал о нем очень много, причем такого, чему в школах не учили. Например, он рассказал нам, что императоры Габсбурги подарили графам Шенборн такое неимоверное количество венгерской земли потому, что они отличились в борьбе и интригах против Ракоци. О непобедимых русинских секирщиках Ракоци я тоже впервые услышал в Верецке, от дяди Филиппа.
Вернувшись в Берегсас, я стал в нашей семье специалистом по Ракоци. Кроме меня, никто из моих домашних не видел Верецкского прохода. А я видел даже Мункачскую крепость, куда ездил тоже вместе с дядей Филиппом.
Теперь я могу уже признаться, что старый замок рода Ракоци причинил мне большое разочарование. Я представлял себе это знаменитое «орлиное гнездо» иначе. Я думал, что он стоит на неприступной скале и башни его теряются в облаках. На самом же деле исторический Мункачский замок построен на небольшом холме, и его светло-желтые башни поразительно низки.
Дядя Филипп заметил, что я разочарован.
— Замок, как ты видишь, Геза, — сказал он, — не очень крепкий. Но защищавшие его были сильны, потому что они боролись за свободу.
В полуподвальном помещении замка вырыт колодец. Бросив в него камешек, можно сосчитать до шестидесяти восьми, прежде чем услышишь, что камешек долетел до воды.
Я нередко видел этот колодец во сне, и когда просыпался, сердце мое сильно стучало.
Собирая вокруг себя ребят, я часто рассказывал им об ужасном колодце, в глубине которого мучаются закованные в кандалы души тех, кто предал Ракоци. Там живет предок графов Шенборн, граф Александр Карон, и много-много других венгерских господ, получивших графский титул и много венгерской земли за то, что продали венгерскую свободу немецкому императору в Вене.
Две мои сестры дрожали от страха, когда я говорил о том, как плачут, воют и рыдают погибшие души, но моя бывшая любовь, Тереза Маркович, голову которой почему-то мыли керосином, так что было неприятно близко подходить к ней, не верила, что в колодце Ракоци мучаются души предателей.
— Это, наверное, то же самое, что делают в цирке, — говорила она. — В колодце, наверное, спрятали кого-нибудь, и он обязан выть, когда приходят посетители. Ему за это, наверно, хорошо платят.
Я очень гордился тем, что благодаря знакомству с замком приобрел некоторую связь с Ракоци. Но мне и в голову не приходило, что в будущем связь эта еще более укрепится.
Случилось это, когда прах Ференца Ракоци, Имре Тэкели, Илоны Зрини, Миклоша Берченьи и ряда других эмигрантов — товарищей Ракоци, привезли домой в Венгрию.
Газеты несколько недель писали о том, что везут, везут, везут… Ференца Ракоци. Однажды отец пришел домой с сияющим лицом.
— Едем в Кашшу, Геза! — крикнул он. — В Кашшу, на похороны Ракоци.
Оказалось, отец был избран в делегацию из пятидесяти двух человек, которую Берегский комитат посылал в город Кашшу, где решили предать венгерской земле прах Ракоци. Отец вздумал взять с собой и меня.
— Я хочу, сынок, чтобы ты видел, как венгерская нация чтит своих великих людей, и чтобы в течение всей жизни ты мог вспоминать о том, как присутствовал на похоронах Ракоци.
Мать сразу начала варить и жарить. Она готовила нам продовольствие для путешествия, которое должно было продолжаться целых семь часов. Отец взял меня за руку и повел в магазин детского платья Шаламона Миттельмана, где купил мне новый темно-синий костюм. От Миттельмана мы отправились к сапожнику Керестеши, чтобы купить коричневые ботинки. После этого зашли в универсальный магазин Тауба. Там отец купил новые шляпы себе и мне. Мне — темно-зеленую охотничью с красно-бело-зеленым пучком из перьев.
Снабженные большим кожаным чемоданом с продовольствием и плетеной корзинкой с пятилитровой, наполненной вином бутылью, мы отправились утром на вокзал. Берегсасский вокзал никогда еще не видал такого торжества, даже когда наш город почтил своим посещением статс-секретарь министерства земледелия.
На платформе стояла в парадной форме почетная охрана из жандармов.
Впереди — цыганский оркестр Яноша Береги-Киш.
За шпалерами жандармов стояло со знаменами много-много людей — больше тысячи. Знамена смешались вместе, хотя на одних было написано: «Да здравствует Имре Ураи!», а на других красовалось имя графа Лоняи.
Когда поезд, идущий в Кашшу из Марамароша, остановился на станции Берегсас, все сняли шляпы и запели венгерский национальный гимн. На наши приветствия из окна поезда отвечали господа, одетые в древневенгерские национальные костюмы, а из вагонов третьего класса — крестьяне, носившие такую же одежду, как секирщики Ракоци двести лет тому назад.
Ференц Тэрэш, сын директора школы Александра Тэрэша, студент-юрист, одетый в крестьянский костюм и державший в руке секиру с длинным древком, взобрался на деревянный ящик.
Немцу, венгр, не верь нимало,
Что б тебе ни обещал он!
Аплодисменты. Крики «ура!».
Вторичное пение венгерского национального гимна. Начальник станции Золтан Кишпал крикнул:
— Посадка!
Когда поезд тронулся, оркестр Яноша Береги-Киш заиграл «Марш Ракоци».
Одни пели, другие только отбивали такт руками и ногами.
И даже поезд грохотал в такт этой дикой, волнующей кровь песне Ракоци, этой изумительной боевой песне, услышав которую, казалось, даже мертвые вот-вот встанут из могил, чтобы бить, резать, уничтожать подлых наймитов ненавистного императора.
В Кашше
В Кашшу я прибыл далеко не в блестящем состоянии. Мне хотелось спать, потому что всю ночь перед отъездом я не смыкал глаз.
Я охрип, так как от Берегсаса до Кашши на каждой станции по два раза пели национальный гимн, а я пел его не только от чистого сердца, но и полным голосом. К тому же у меня болел живот, так как всю дорогу мы ели.
Но когда мы подъезжали к Кашше, где на вершинах гор горели огромные костры, зажженные в честь Ракоци, и когда поезд подкатил к вокзалу, где стояла почетная охрана из студентов, одетых в костюмы куруцов времен Ракоци, я почувствовал себя не на земле, а в красно-бело-зеленых облаках. Я был счастлив и горд, как никогда раньше.
В Кашше мы остановились у брата моей матери, «американского» Фердинанда. Дядя Фердинанд был учителем танцев. «Американцем» его называла наша семья по двум причинам. Во-первых, чтобы не спутать его с двоюродным братом мамы, «одноглазым» Фердинандом, который был ветеринарным врачом в Трансильвании; во-вторых, потому, что дядя Фердинанд, что бы он ни видел, слышал, трогал, ел