Дело было так: когда поднятая прессой антирусская шумиха стала уже слишком громкой, русский посол в Вене обратился к министру иностранных дел Австро-Венгрии с просьбой выдать графу Бобринскому Salvus conductus [28]. Получив Salvus conductus, Бобринский поехал прямо в Марамарош-Сигет и явился к председателю суда.
На скамье подсудимых сидело полсотни бедных русин. Рядом с каждым подсудимым, слева и справа от него, сидели стражники с винтовками. В ложе журналистов — корреспонденты крупнейших газет Средней Европы. Члены суда были одеты торжественно, в черное. Перед ними на скамье свидетелей — одетый с небрежной элегантностью господин в светло-сером костюме, в желтых полуботинках, с несколькими фиалками в петлице. Серый костюм принес в наполненный тяжелым запахом пота зал аромат тонких духов.
Голос председателя суда срывался от волнения, когда он обратился к графу Бобринскому.
— Предупреждаю свидетеля, чтобы он в своих показаниях держался чистейшей правды, так как свое показание ему, может быть, придется подтвердить присягой.
Бобринский, кивнув головой в знак того, что понял предупреждение, начал говорить. Кратко, четко, по-военному.
Оп заявил, что обвинение, выдвинутое против русинских крестьян, является от начала и до конца ни на чем не основанной клеветой, что в России никому даже в голову не приходит призывать подданных Австро-Венгрии к измене своему отечеству. Он сказал, что обвиняемые не были связаны с упомянутым в обвинительном акте российским «Бюро пропаганды», потому что такое «Бюро» никогда не существовало и не существует.
— Я думаю, излишне утверждать, что я не являюсь главой несуществующего бюро?!
В своей речи Бобринский неоднократно употреблял выражение «даю честное слово».
Защитники подсудимых предлагали допустить свидетеля к присяге.
— Каково предложение господина прокурора? — обратился председатель суда к представителю государственного обвинения.
— Прежде чем высокий королевский окружной суд решит вопрос о допущении свидетеля к присяге, предлагаю допросить еще одного свидетеля.
— Фамилия свидетеля?
Прокурор встал. Окинул взором весь зал, потом пристально взглянул прямо в глаза Бобринскому, небрежно стоявшему со скучающим выражением лица.
— Предлагаю, — сказал прокурор, повышая голос, — допросить в качестве свидетеля капитана венгерской королевской полиции Элека Дудича.
И рядом с Бобринским появилась фигура полицейского капитана Дудича. Бывший «пророк» остриг длинные волосы и сбросил свою христоподобную бороду. Только теперь стало видно, какой твердый рот и большой, тяжелый подбородок скрывался под мирной белокурой бородкой. В темно-синей форме венгерской государственной полиции фигура бывшего «пророка» была очень импозантной.
При появлении Дудича некоторые из подсудимых вскочили с мест. У одних дух захватило от удивления, другие ругались. Это была настолько большая неожиданность, что вся стража забыла о своих обязанностях и даже сам председатель суда вышел на несколько секунд из своей роли. Он тоже вскочил и с широко раскрытым ртом и глазами уставился на полицейского капитана Дудича. Прокурор громко, но не победоносно, а истерически засмеялся. Журналисты, быстрее всех понявшие суть дела, начали аплодировать.
Только два человека в зале сохраняли полное хладнокровие — Дудич и Бобринский.
Когда председателю удалось сначала успокоиться самому, а затем с большим трудом восстановить спокойствие в зале, он предложил Дудичу дать показания.
И Дудич дал показания.
Сначала он говорил о том, какие опасные, противогосударственные настроения он наблюдал в подкарпатских районах, особенно среди русинского населения, когда по поручению венгерского королевского министерства внутренних дел ходил по подкарпатским деревням. Потом он рассказал, как поехал в Россию и о всех своих похождениях там. Он дал подробный отчет об организационной структуре работающего под руководством графа Бобринского «Бюро пропаганды», рассказал о целях этого «Бюро» и о методах его работы. Затем он говорил о связях, существовавших между Киевом и подкарпатскими деревнями, называя по фамилиям и именам всех тех, с которыми Бобринский имел регулярно связь.
Говорил он не как оратор, а как докладчик, — спокойно, ясно, логично. Голос повысил, только когда, закончив фактическую часть своей речи, он обратился к «венгерской нации», призывая ее к верности славному прошлому, к верности династии, Австро-Венгерской монархии и Тройственному Союзу.
— Имеет ли свидетель какие-либо замечания или вопросы? — обратился председатель по окончании показаний Дудича к графу Бобринскому.
Бобринский, обращаясь не к суду, а к Дудичу, ответил:
— В следующий раз!
Из здания суда он поехал прямо на вокзал и выехал через Черновцы в Киев. Только из Киева послал он телеграмму в марамарош-сигетскую гостиницу о том, чтобы оставленные им вещи были пересланы в русское консульство в Будапеште.
После допроса Дудича председательствующий объявил перерыв. Во время перерыва курящие в коридорах журналисты рассуждали об одном и том же: почему венгерская полиция разоблачила самое себя? Почему она дала заглянуть в свои карты? Почему ей понадобилось низвести «пророка» на степень полицейского агента?
Большинство журналистов находило, что со стороны полиции это было грубейшей ошибкой.
Но корреспондент официоза венгерского правительства держался другого мнения.
— Полиция поступила умно, очень умно! Она ни о чем не забыла, она все хорошо обдумала. Одним выстрелом она уложила четырех зайцев. И каких зайцев! Тем, что Дудич в течение целого года ходил по деревням, она нанесла крепкий удар социалистам. Это — раз. Тем, что Дудич побывал в России и выступил здесь на суде против Бобринского, она отвесила основательную пощечину Российской империи. Это — два. Благодаря тому, что она ознакомилась с «Бюро пропаганды» Бобринского, ей удалось посадить под замок таких типов, как этот Михалко, которые хоть и не имели никаких связей с Бобринским, но все же опасные негодяи, во сто раз опаснее Бобринского. Это — три. Но самое ценное из всех последствий — четвертое. Когда русины узнают, что лучший русинский агитатор, их «пророк», был полицейским агентом, они возненавидят всех русинских студентов, как ненавидят судебных исполнителей, и будут их бояться, как самого свирепого жандармского фельдфебеля. При виде украинской рубашки, бегом пустятся. А вы, господа, еще критикуете венгерскую полицию!..
Суд приговорил пятьдесят четырех подсудимых к тюремному заключению на разные сроки.
Михалко получил двенадцать лет каторжной тюрьмы.
Венгерская пресса почти единодушно одобрила приговор. Все считали работу полиции гениальной, несмотря на то, что она была не только подлой, но и глупой. Как мальчик у волшебника в сказке Гете, полиция смогла только вызвать злых духов, но не могла приказать им исчезнуть.
Она послала на каторгу пятьдесят четыре русина. Но 800 тысяч русин, живущих в Венгрии, узнали, что это не сказка — на Востоке действительно живут их братья, которых больше, чем венгров, и которые сильнее немцев.
Сейчас русины зажигали по ночам костры далеко, далеко от деревни. И около огня, где сидели одни русины, шли такие разговоры:
— Этот студент, который убил в Сараеве престолонаследника [29]. Принцип — он серб. Вот Австро-Венгрия и наказывает теперь славян…
— Ничего, братья, русские тоже скажут свое веское слово. А слово русских далеко слышно…
«Франц-Иосиф полки ведет»
Уже несколько недель, как мы знали, что считавшееся нами в течение многих лет невозможным оказалось неизбежным. Пока мы думали, что это невозможно, мы боялись. С тех пор как мы поняли, что это неизбежно, мы ждали уже с нетерпением. В те дни весь мир был похож на человека, который от страха смерти помешался и покончил самоубийством.
Австро-Венгрия послала Сербии ультиматум.
Монархия требовала ответа в субботу, не позже шести часов. Два дня…
Суббота была днем выдачи заработной платы. Директор Темеши распорядился, чтобы вместо обычного времени — в семь часов вечера — деньги раздали в четыре. И на этот раз каждый пеметинский рабочий получил свою плату без всяких вычетов.
Около пяти часов небо заволокло. Синевато-черные грозовые тучи плыли так низко, что казалось, будто они касаются верхушек тополей.
Перед домом старосты собралось больше тысячи человек.
Сверкали молнии. Гремел гром. Но толпа ожидающих не убывала, а прибывала.
Шесть часов… Шесть часов пятнадцать минут… Шесть часов тридцать… Шесть сорок пять…
В один из тополей ударила молния. Тополь загорелся, но ливень потушил огонь.
В шесть часов пятьдесят минут староста Уйлаки вышел на открытую террасу своего дома.
Он стоял под ливнем с обнаженной головой. На нем — от плеча до бедра — была широкая красно-бело-зеленая лента.
— Граждане! Венгры! Братья! — начал староста, делая после каждого слова продолжительную паузу.
— Он называет нас братьями! Значит — беда! — сказал шепотом старик Шенфельд, обращаясь к Медьери.
— Отстань! — ответил Медьери.
— Я получил из Марамарош-Сигета сообщение по телефону, — сказал староста, — что посол Австро-Венгрии, его превосходительство господин барон Владимир Гисль, покинул Белград…
— Да здравствует война! Да здравствует война!
…традиционная верность венгерского народа своему королю… горячая любовь венгерского народа к родине… непобедимая сила венгерского народа… — декламировал староста, не замечая даже, что дождь льет ему в рот.
— Да здравствует война!
Ветер гнал грозовые тучи к югу. Теперь все небо над Пемете было в звездах.
Директор Темеши велел раскупорить три бочки вина, кальвинистский пастор — две бочки пива, а греко-католический поп — бочку водки. Вся деревня пела во дворе школы, где на вертеле жарилась целая свинья — подарок дяди Лейбовича, а в огромном общем котле варился паприкаш из кур, уток и гусей, присланных со всех сторон для народного пиршества. Народ пил за отечество: кто — вино, кто — пиво, кто — водку, а некоторые — все подряд. Старик Шенфельд, например, налил свой стакан до половины пивом, долил вином, а потом прибавил несколько капель водки.