Пари, вместе со своей военной свитой, ждал его, гуляя взад и вперед по двору.
— Ну вот, дорогой господин советник, — сказал генерал. — Как видите, я выполнил свое обещание. Национальное собрание открывается. Остальное — ваше дело. Ваш долг — убедить представителей русинского народа в том, что Подкарпатский край должен входить в Чехословацкую республику. Я полагаюсь на нас. А если члены Национального собрания станут чинить вам препятствия, то вы можете рассчитывать на мою помощь.
— Надеюсь, ваше превосходительство, вы не думаете повлиять силой оружия…
— Боже сохрани! — перебил Лихи генерал. — Обещаю вам, дорогой господин советник, что членов собрания мы и пальцем не тронем. Насилие против Национального собрания? Что вы, что вы! За кого вы меня принимаете, господин советник?
Лихи немного успокоился.
Когда он вошел в гимнастический зал, часть делегатов, сидя на школьных скамьях, закусывала, распространяя при этом запах чеснока и сала, другие нервно ходили взад и вперед между скамейками. Небольшие группки шепотом совещались. Берегсасский поп разостлал в одном из углов принесенную с собой постель и, сняв ботинки, улегся спать.
Во всем зале осмеливался громко говорить только один человек — Каминский. Громкоголосый адвокат старался убедить собравшихся вокруг него десять — двенадцать человек, что никакой опасности тут нет, что чехи собрали их для того, чтобы они решили судьбу Подкарпатского края. Само собой разумеется, никто Каминскому не верил, тем более что все знали его как самого отъявленного враля в Подкарпатском крае. Все уже давно привыкли называть его за глаза «унгварским Хефером» [32].. Когда Каминский сказал, что он слышал от самого генерала Пари, зачем собрали «наиболее выдающихся представителей русинского народа» в Ужгород, мункачский греко-католические ксендз пригрозил «унгварскому Хеферу» огнем геены. Угроза варпаланского кулака Михока была еще крепче: когда Каминский стал возмущаться тем, что ему не верят, и кричать, что «четвертое мая навсегда будет священным днем для русинского народа», Михок сказал ему:
— Если ты тотчас не закроешь свою грязную пасть, то я сам заткну ее кулаком.
Каминский схватил Михока за горло, а тот, отбиваясь ногами, старался высвободиться из рук «унгварского Хефера». Кавашши стоял у окна и курил сигару. Он был в восторге от генерала Пари.
Бескид сидел на одной из задних парт и записывал что-то. Готовился, по-видимому, к выступлению.
Вошедший в зал Лихи был поражен открывшейся перед ним картиной, похожей на что угодно, только не на Национальное собрание. Он ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, не снится ли ему все это, затем схватился за лоб, как человек, которому показалось, что он сошел с ума.
— Господи боже! — воскликнул он.
В этот момент расположившийся во дворе, под большим раскрытым окном гимнастического зала, военный оркестр начал играть марсельезу. Громовые звуки разбудили мирно дремавшего берегсасского попа. «Песня свободы» вызвала у этого протирающего глаза духовного пастыря не особенно приятные воспоминания.
— Кого-то ведут на казнь! — крикнул он и, часто крестясь, стал громко молиться за спасение души приговоренного к смерти человека.
Увидев Лихи, Каминский отпустил хрипевшего и задыхавшегося Михока. «Унгварский Хефер» взял представителя чехословацкой демократии под руку и потащил его на трибуну. Затем глазами дал знак Бескиду следовать за ними.
В тот момент, как музыка умолкла, Бескид поднялся на трибуну. Лихи, все еще не знавший, наяву ли это происходит или во сне, сел в крайнее кресло справа. Бескид уселся на председательское место, указал Каминскому на кресло слева и затем, схватив лежащий на столе колокольчик, стал изо всех сил трясти его обеими руками.
Постепенно весь зал затих, только Михок еще некоторое время ругался. Но вскоре соседям удалось утихомирить и его.
— Братья! — начал Бескид елейным тоном. — Помолимся за тех, кто пожертвовал своей жизнью за свободу русинского народа.
«Он не так глуп, как мне казалось, — думал Кавашши, куривший сигару у окна. — Но что было бы, если бы я спросил его: кто это такие, умершие за свободу русинского народа!»
И Кавашши про себя перечислил все армии, которые воевали за последние пять лет на русинской территории и которые все до одной утверждали, будто воюют именно за освобождение русинского народа.
Кто-то сквернословил по поводу того, что его привезли сюда, другой молился, чтобы выбраться из западни.
— Предоставь слово твоему челяку, — шепнул на ухо Бескиду Каминский.
— Сначала я сам разъясню…
— Нет, так будет нехорошо. Пусть сначала Лихи попросит нас от имени чешского народа, а потом ты, от имени русинского народа, выполнишь его просьбу.
Бескид колебался. Каминский не дождался его ответа и крикнул громким голосом:
— Слово имеет представитель чехословацкого народа, господин советник Лихи!
Услышав свою фамилию, Лихи встал. Тронутый значением этой исторической минуты, он был бледен. Углы его рта дрожали. Он расставил длинные руки, будто хотел обнять все Национальное собрание, весь освобожденный русинский народ.
— Глубокоуважаемое Национальное собрание! — заговорил он очень тихо.
В зале воцарилась мертвая тишина. Кавашши бросил окурок сигары в открытое окно во двор.
— От имени братских чешского и словацкого народов я с любовью приветствую представителей освобожденного русинского народа!
Находившиеся в зале поняли наконец, что собрание, принятое ими за глупую, циничную шутку, является действительностью.
— Значит, мы не арестованы?! — сказал вполголоса берегсасец Кохут.
— На этот раз мерзавец Каминский не соврал! — сказал значительно громче Михок.
— Но тогда зачем же нас привели сюда жандармы? — возмущался берегсасский поп.
— Разве за патриотами нужно посылать жандармов? За представителями русинского народа!
— Разве мы собаки?..
— Разве мы большевики какие-нибудь?
Лихи продолжал говорить. Почти поэтически рисовал он счастливое будущее русин. Не понимая по-русински, он находил, что делегаты высказывают свое одобрение, пожалуй, слишком громкими репликами, и удивился, почему Бескид так сердито трясет колокольчиком. Но воодушевление окрыляло советника, и ни громкие реплики, ни резкий звук колокольчика не могли удержать льющийся из его уст поток слов.
— Мои дорогие братья русины!
Михок был зол, собственно говоря, не на челяка, а на Каминского, обманувшего его тем, что на этот раз он, в виде исключения, не врал. Но поднятую с пола пустую коробку из-под сардин он бросил все же не в Каминского, а в Лихи. Он целился хорошо — коробка ударила прямо в грудь воодушевленного оратора. Но еще лучше метил Томашек из Перечень, попавший большим куском хлебной корки оратору в лицо. Из носа Лихи потекла кровь. Оратор пошатнулся, но продолжал говорить. Однако слов своих не слышал даже он сам.
Одни из сидящих в зале громко хохотали, другие сердито орали, грозя кулаками по направлению председательской трибуны, куда теперь уже густым дождем летели куски хлеба, коробки из-под консервов, луковицы, кости. Каминский спрятался за кресло, Бескид тряс председательским колокольчиком под столом.
Лихи держался, но не долго. Одну минуту он думал о мучениях, но в следующую минуту — уже о бегстве. И если для мученичества у него не хватило таланта, то для бегства его оказалось достаточно. Он определил положение одним взглядом — к двери нельзя было пробраться, к окну — можно.
Он выскочил через окно во двор и через четверть часа был уже у генерала Пари.
Беседа между представителем великой французской демократии и представителем Чехословацкой республики происходила без свидетелей, с глазу на глаз. И хотя Лихи впоследствии очень много рассказывал и немало даже писал о том, что он видел и пережил в Подкарпатском крае, об этой беседе он никогда ни единым словом не упоминал. Но генерал Пари охотно рассказывал в кругу интимных друзей о происшедшей между ним и Лихи дискуссии.
— Представьте себе, — говорил генерал, — этот близорукий профессор, который, если не ошибаюсь, был в то же время антиалкоголиком и вегетарианцем, хотел послать против Русинского национального собрания отряд пулеметчиков и даже артиллерию и броневики. Напрасно я уверял его. «Позвольте, дорогой господин советник, нельзя же воздействовать на членов Национального собрания насилием», — он хотел во что бы то ни стало расстрелять, растоптать несчастных народных представителей. Я вынужден был отпаивать его бромом, чтобы он несколько успокоился. Но даже когда под влиянием брома он чуть не заснул, даже и тогда он не хотел мне поверить, что армия существует не для того, чтобы давить на волю Национального собрания, а для того, чтобы придать должный вес его решениям.
— С тех пор я и говорю, — так обычно заканчивал генерал Пари свои воспоминания, — что самый кровожадный человек — это демократ-пацифист, профессор, которому наступают на мозоль, когда он намеревается спасти человечество.
Лихи напрасно требовал энергичных мер. Пари никак не соглашался применять против Русинского национального собрания насилие. Наоборот, он еще больше усилил отряд, охранявший дверь и окна гимнастического зала, и дал строгий приказ никого туда не впускать, так как никто не имеет права мешать совещанию народных представителей. Правда, солдаты следили не только за тем, чтобы в гимнастический зал никто не входил, но и за тем, чтобы никто не выходил оттуда.
Да и зачем бы членам Национального собрания выходить из гимнастического зала? Пищей и питьем они были обеспечены на несколько дней, у подавляющего большинства имелась с собой и постель.
Так думали члены Национального собрания. Но они ошиблись.
В гимнастическом зале не было одной вещи: того подсобного помещения, в котором нуждается каждый человек. Члены Национального собрания обильно кушали и основательно пили из больших бутылок в плетенках. Не удивительно, что они очень скоро осознали, насколько важным является наличие этого подсобного помещения.