Станека так увлекала эта мысль, что у меня не хватило мужества обратить его внимание на то, что в русинской школе пока что жандармы проповедуют культуру своими, слишком международными, методами. Но спустя одиннадцать лет, когда мне пришлось сопровождать товарища Станека по Москве, показывая ему город, я напомнил ему этот эпизод. Тогда Станек покраснел, но в следующую минуту рассмеялся.
— Жандармы вовсе не такие плохие педагоги, как ты думаешь. Если бы они не обучили меня кровью, быть может, сегодня меня бы тут не было. Я впервые увидел здание школы изнутри, когда меня там допрашивали с помощью резиновых дубинок…
К пяти часам вечера на краю деревни, в доме Ицковича, собралось человек двадцать. Когда мы с Тимко пришли, там уже находились — за исключением одного-двух — все приглашенные Ицковичем и Тимко. Чтобы нам было просторнее, жена Ицковича со всеми ребятами отправилась в гости к жене Тимко. Но все же было очень тесно.
Каждый участник совещания получил от Ицковича по горсточке вареной кукурузы и по глотку домашней можжевеловой водки. Все пили из одной рюмки. Когда бутылка опустела, мы приступили к работе. Тимко хотел открыть совещание молитвой, но Ицкович запротестовал и взял слово сам.
К редкой, черной, как уголь, бороде Ицковича, к его грустному взгляду, темным миндалевидным глазам, а главное, к его штанам из дерюги и лаптям никак не подходил блестящий гусарский доломан со шнурами. Ицкович говорил тихо, но очень уверенно. Сравнивая прежние цены на хлеб, кукурузу, перловую крупу и даже на табак, спички, керосин и другие предметы с теперешними, он ясно доказал всем, что жизненный уровень рабочих с ноября 1918 года упал на четыре пятых и все еще продолжает падать.
— Хотя я сам не проверил, но тем не менее знаю, что нет ни одного рабочего ни в Сойве, ни в Харшфальве, ни в Полене, кто купил бы за последний год ботинки или одежду. Но есть много таких, дети которых гибнут, так как у них нет денег не только на врача и аптеку, но даже на стакан молока для больного ребенка.
— Этому нас учить нечего, Шаму! Голодать мы и сами умеем! Скажи лучше, как можно изменить такое положение! — перебил Ицковича Вихорлат.
— Как раз об этом и будет речь, — спокойно ответил Ицкович.
Находясь у Чарада и теперь слушая Ицковича, я не переставал думать о Михайи, угрозу которого нельзя было не принимать всерьез. В голове у меня мелькало много фантастических планов, но я и сам знал, что ни один из них не подходит для того, чтобы изменить последствия возможного доноса Михайи. Я решил, что делать, когда Ицкович предоставил мне слово: если я скажу им сейчас, что первоочередной задачей является воссоздание профессионального союза, все будут со мной согласны, но послезавтра, когда меня вышлют из Сойвы, профессиональный союз, не успев родиться, вновь умрет.
— Первое, — начал я, — это борьба за повышение заработной платы. Мы будем требовать шестикратного увеличения теперешнего заработка.
— Пятнадцатикратного, как это сделали в Берегсасе! — послышалась реплика двухголового Вихорлата.
— Шестикратного, — повторил я.
— Не торгуйся!.. Ты здесь не на рынке! — заорал на меня Вихорлат.
— Товарищ Балинт лучше тебя знает, чего надо требовать и чего можно достигнуть. Он больше тебя учился и видел.
Это сказал Ицкович.
— Но ведь голодает не его ребенок, а мой! Мои дети ходят босиком! Я лучше всех знаю, что нужно голодному человеку и сколько ему нужно, и если кто попробует отнять у меня мое право, того я убью! Клянусь — убью!
— Тише! — неожиданно раздался громкий голос Ицковича, заглушивший крики собравшихся.
И удивительно — наступила тишина.
— Ты говоришь, Вихорлат, что лучше всех знаешь, что надо делать. Знаешь лучше, чем товарищ Балинт, который видел лично собственными глазами Ленина и своими ушами слышал его? Ну, говори — кто лучше знает?
Вихорлат молчал.
— Говори — или убей меня! Ну-ка! Делай что-нибудь!
Вихорлат молчал, нервно теребя правой рукой свою меньшую голову.
— Одним словом, будем требовать шестикратного увеличения заработка, — заговорил Тимко. — И хорошо, если бы и бог нам в этом помог. А теперь продолжайте говорить, товарищ Балинт.
Много говорить не пришлось. Что бороться за повышение платы под Карпатами можно только одним способом — с помощью саботажа, — я знал хорошо. И знал также, что если саботаж начнется, то мой арест никак его не остановит, скорее наоборот — даст ему толчок.
Пока я говорил, Вихорлат успокоился, а когда я замолк, он опять взял слово.
— Правильно говорите, товарищ Балинт, совсем по-моему, — сказал он. — Будем требовать шестикратного повышения платы, ни на филлер меньше. Но маленькая ошибочка все-таки вкралась в слова товарища Балинта. Вы говорите, что надо медленно работать. Вы правы, это наш народ понимает и охотно делает. Но есть еще и другое, что мы тоже понимаем, товарищ Балинт, чему мы научились с тех пор, как вы не были в этих краях.
— Говори, говори! — ободрил я его, заметив, что Вихорлат что-то обходит.
— Как мне сказать? Скажу, как думаю. Если бы сегодня или завтра, например, поздно ночью, когда все спят, мы подожгли дом Михайи, и когда он будет бежать из горящего дома, какой-нибудь смельчак, скажем я, пристрелил бы этого мерзавца, то это было бы ничуть не хуже саботажа.
— Если бы я не видел собственными глазами, товарищ Вихорлат, что вы выпили только одну рюмку, я подумал бы, что вы пьяны, — сказал я, не считаясь с тем, что несколько человек, сидящих по углам полутемной комнаты, выражали свое одобрение Вихорлату.
— Наоборот, — ответил мне Ицкович, прежде чем Вихорлат успел сказать что-либо. — Беда именно в том, что Вихорлат мало выпил. Но, к счастью, у нас есть еще одна бутылка.
— Хватит и шестикратного повышения! — кричал Вихорлат. — В шесть раз больше — это уже кое-что!
Дальше совещание пошло тихо. Когда распределяли работу, я постарался забыть о Вихорлате, но Ицкович поручил ему сообщить обо всем рабочим, живущим в самых отдаленных местах.
Когда после совещания я направился домой, Вихорлат пристал ко мне. Он провожал меня по темной дороге вплоть до дома Тимко. Вначале мы оба не проронили ни слова, зато потом он стал говорить не переставая:
— Подумай, Геза, прошу тебя, умоляю, подумай немного! Если будешь думать, то рано или поздно поймешь, что двухголовый Вихорлат совсем уж не так глуп. То, чего не хватает у него в одной голове, имеется в другой. А что касается стрельбы в цель, — я готов соревноваться с кем угодно. У Ицковича я не хотел говорить перед обыкновенными деревенскими людьми. Зачем? Но тебя, видевшего собственными глазами Ленина, тебя я очень прошу: подумай, как бы нам не прозевать свое счастье!
Чтобы избавиться от него, я обещал подумать.
И я сдержал свое обещание. Долго не мог заснуть. Ворочался на полу в комнате Тимко и мучился. Я думал — думал о том, не придут ли за мной жандармы уже в эту ночь.
Но они не пришли. Утром меня разбудил Тимко.
— Большие новости, товарищ Балинт. Очень большие! Сегодня ночью жандармы забрали директора Михайи. Говорят, выяснилось, что он имел какие-то шуры-муры с бывшим королем.
Сообщение Тимко оказалось верным. Немного после полуночи жандармы арестовали Михайи и вместе с ним обоих венгерских инженеров завода. Всех троих посадили на грузовик и увезли, как мы думали, в Мункач или Ужгород.
Пропали все труды наших посланцев, разнесших еще в течение ночи указания замедлить работу, чтобы принудить дирекцию повысить плату. Завод прекратил работу. Его остановили жандармы. У ворот была поставлена вооруженная охрана.
Спустя три дня работа возобновилась: за эти три дня венская акционерная компания продала завод французам. Директором был назначен французский военный инженер. На место арестованных венгерских инженеров назначили чехов, один из которых носил форму обер-лейтенанта. Инженеры эти прибыли в Сойву несколько часов спустя после ареста Михайи.
Новый директор, которого Сойва окрестила «французским Михайи», был низкорослым, черноволосым, очень подвижным человеком. Он носил штатскую одежду, сшитую из зеленого солдатского сукна, и солдатскую шинель. Грудь его была увешана орденами. Глаза прикрывались черными очками. Изредка, когда он снимал очки, — в затемненной комнате, — его отравленные газом мутные красные глаза без ресниц производили страшное впечатление.
Мы не знали, следует ли сразу же, в первые дни, объявлять войну новому, очевидно военному, руководству завода. Но прежде чем мы разрешили этот вопрос, он потерял уже свою актуальность.
Через два дня после того как завод снова приступил к работе, «французский Михайи» в полдень послал за Тимко. Тимко готовился к самому худшему. Увидев рядом с директором начальника жандармов, он был совершенно уверен, что дела его плохи. Но он ошибся. Начальник жандармов пригласил его сесть, а «французский Михайи» предложил сигару. Жандармский офицер с не свойственным военным многословием разъяснил ему, что новый директор не чета старому, считавшему рабочих своими врагами. Новый директор — друг рабочих, но так как он только недавно сюда приехал, то не знает, в чем они нуждаются. Прежде всего ему хотелось бы выяснить, кто может говорить с ним от имени рабочих, чтобы узнать у них, чем он может помочь.
Чтобы выиграть время, Тимко сделал вид, будто не понимает, чего от него требуют. К тому моменту, когда после долгих объяснений жандармский офицер прямо предложил ему продиктовать фамилии тех, кто может вести переговоры от имени рабочих, у Тимко имелось уже два плана. Он не знал только, на котором из них остановиться.
— Мне известно, господин Тимко, что вы считаетесь здесь, в Сойве, чем-то вроде вожака. Значит, вы должны знать, с кем господин директор может вести переговоры.
Первый план Тимко заключался в том, чтобы повторить уловку, уже однажды проделанную им в Марамарош-Сигете после допроса с помощью селедки: перечислить кучу фамилий и имен людей, которые либо никогда не видели Сойвы, либо если когда-нибудь и жили здесь, то давно уже умерли смертью героев. Но когда жандармский офицер взял пе