«жизненный уровень населения территорий, необходимых для перевозки военных материалов, должен быть повышен настолько, чтобы жители не были восприимчивы к большевистской агитации». А за спиной Франции стоял президент Америки Вильсон, а за Вильсоном — подлинный правитель Америки — деньги.
Если мне дано еще раз попасть — не только во сне — в лес Цинка Панна, я научу старые, мудрые деревья новой сказке, новой, грустной, кровавой сказке.
«Деньги» — вот как будет называться эта сказка.
Когда спустя несколько дней после моего прибытия из Вены в Мункач выяснилось, что там со мной ничего плохого не случилось, из австрийской столицы в Подкарпатский край вернулись еще шесть эмигрантов. Четверым из них в течение февраля удалось устроиться в профессиональных союзах, которые после повышения заработной платы быстро росли и крепли. Пятый работал в одном из ужгородских, а шестой — в одном из берегсасских производственных кооперативов. Я остался в Сойве и сделался делопроизводителем при секретаре профессионального союза Тимко.
В один и тот же день каждый из нас семерых совершил экскурсию в лес, расположенный к северу от Оссателеп — в отдаленную, никем не посещаемую, очень заброшенную часть леса Цинка Панна. Там мы встретились в хижине лесного сторожа берегсасца Катко. Там же, в тот же день — во второе воскресенье марта, после полудня, — креме нас, собралось еще двадцать семь человек из различных концов нашего маленького края. Среди них были Микола Петрушевич, Юха Кестикало, Фельдман из Мункача, Ицкович из Сойвы и вдова Яноша Фоти из Берегсаса. Всего нас было тридцать четыре человека. Собравшись, мы совещались в течение четырех часов. Когда совещание кончилось, каждый уходил, как и пришел, в одиночку.
— Итак, основана двадцать первая партийная организация Подкарпатского края, — сказал я, когда в хижине Берци Катко осталось уже только шестеро.
— Двадцать восьмая, — поправил меня Фельдман. — Ты, вероятно, не знаешь, что за последние шесть недель, по инициативе Ходлы, родилось семь новых партий.
— Но наша осуществит свою программу во что бы то ни стало, — добавил Микола.
— Из двадцати восьми наша единственная, за которой действительно идут массы, — ответил я смеясь.
— У которой имеется программа, — добавил Кестикало.
Запах денег
Весна началась необычайно рано. Уже в середине февраля воздух был пропитан запахом сырой земли, а в конце февраля начал таять снег. В первую мартовскую ночь застонала гора с двумя горбами. Я знал с детства, что стон горы с двумя горбами означает войну.
Когда мне было семь-восемь лет, я с нетерпением дожидался, чтобы гора наконец застонала, чтобы была война. Но гора не хотела стонать. Сейчас она застонала. Или вздохнула. Стон этот был нечеловеческой силы и все же походил на человеческий. Невольно вспомнились не забытые с детства рассказы няни Маруси о том, что в горе заключен великан, который плачет, сидя в темноте, потому что заглядывает в будущее.
К утру с грохотом тронулся лед Латорцы. Громоздившиеся льдины закрывали сплошь всю реку.
Когда я был маленьким, из-за такого скопления льда к северу от Сойвы произошло наводнение, в результате которого затопило целые деревни. Один чешский инженер взорвал ледяной затор, и наводнение прекратилось.
Я думал, что в Сойве все люди заговорят о том, как стонала гора, и в суеверном страхе будут ждать дальнейшего. Но никто не обратил внимания ни на гору, ни на заключенного в ней великана. Пусть ноет, если это ему приятно! В этот день на заводе впервые платили по повышенным ставкам. Кто думал в такой момент о горе, о стонах, о войне!
Несколько дней тому назад трактирщик вместо заказанной им одной бочки пива по недоразумению получил десять. Сегодня и десяти бочек было недостаточно. Несколько дней спустя в Сойву прибыл целый вагон одежды, которую можно было купить в рассрочку. Чешские ботинки, белье, посуда — люди покупали все. Те, которые ездили по своим делам в Мункач, говорили, что там продается французское мыло, французский одеколон и французское вино. Правда, вскоре после повышения заработной платы покупательная способность денег стала быстро снижаться. Однако никто не обращал на это внимания: после ужасающих лишений все считали, что никогда не жили так хорошо, как сейчас, хотя жизненный уровень был ниже, чем два года назад. Сойвинцы смеялись над Ицковичем за его страсть все высчитывать.
Зазеленел лес. Склоны горы покрылись фиалками. Особенно много цветов выросло вокруг братских могил, и были эти цветы крупнее, пестрее и ароматнее…
По воскресеньям во дворе корчмы солдат-инвалид играл на шарманке, и сойвинские русинские девушки танцевали венгерский чардаш с чешскими солдатами. В Ужгороде, Мункаче и Берегсасе тоже танцевали. В берегсасской гостинице «Лев» французские офицеры танцевали с венгерскими и еврейскими девушками. А как хорошо французы танцевали! И как целовались! В банках опять были деньги, и люди снова начали смеяться…
Весь Ужгород хохотал над бывшим торговцем Хартманом, жаловавшимся в своем заявлении-протесте на высокий налог, которым его обложили, из-за чего он вынужден был продать даже свои подушки. В ответ на это заявление ужгородский начальник финансового управления велел взыскать с Хартмана еще и дополнительный налог «от доходов за торговлю подушками».
Веселой сенсацией Берегсаса была политическая война между кирпичным фабрикантом Мано Кохутом и преподавателем талмуда Нахманом Траском. Кохут был председателем Еврейской промышленной партии, Траск же, как старый борец-независимец, был членом президиума Венгерской республиканской партии. В первом номере издаваемой на венгерском языке газеты Еврейской промышленной партии, выпущенном 1 марта, Кохут написал статью, касающуюся раздела земли. В этой статье он утверждал, что в старой Венгрии евреи были угнетены. В ответ Траск публично во дворе синагоги назвал Кохута лжецом. Тогда, по инициативе Кохута, берегсасский жупан закрыл талмудистскую школу Нахмана Траска, в которой — как было написано в постановлении о закрытии — велась пропаганда в пользу восстановления Габсбургов. Приведенный в бешенство Траск, не имея в своем распоряжении никаких органов печати, разослал руководителям всех политических партий циркулярное письмо, размноженное на машинке, и послал по экземпляру этого письма также и генералу Пари, Седлячеку и Ходле. В своем письме Траск объяснил, почему Кохут является таким горячим сторонником раздела земли. Он указывал, что обещанный Масариком раздел земли в известной мере был осуществлен Пари, который разделил между чешскими легионерами часть земель некоторых крупных венгерских помещиков, бежавших от чехов в Венгрию. Но у чешских легионеров не было никакой охоты становиться крестьянами, к тому же в Подкарпатском крае, на венгерской границе. Полученную от республики землю, которая им ничего не стоила, они продали за бесценок берегсасскому Земледельческому банку, главным директором и владельцем которого был Мано Кохут.
«Вот почему Мано Кохут агитирует за дальнейший раздел земли, который принесет пользу ему, и только ему», — писал Траск.
Когда преподаватель талмуда, обладавший душой горячего венгерского патриота, увидел, что его письмо никакого действия не произвело, — он даже не получил на него ответа, — он посетил Сабольча Кавашши, бывшего в это время уже не словаком, а одним из вице-председателей Чешской республиканской партии.
— Хотите расправиться с Кохутом, господин Траск? — спросил Кавашши смеясь. — Это можно сделать, но не так, как вы предполагаете. Прежде всего вы должны выйти из венгерской партии и вступить в одну из чешских — скажем, в Чешскую аграрную партию. Затем вы должны выдвинуть против Кохута обвинение, что он сочувствует венграм…
— Мне вступить в чешскую партию?! Мне — венгерскому патриоту?! — возмущенно воскликнул Нахман Траск.
— Бросьте, господин Траск! Не будьте ребенком! Разве вам не все равно, венгерский ли вы патриот или чешский?
Тогда Нахман Траск написал новое послание, в котором называл Кавашши предателем дела венгерского народа, бесчестным ренегатом. Это возымело действие. Траск был арестован и заключен в тюрьму в Иллаве, над чем хохотал весь Берегсас.
В Мункаче тоже была своя сенсация. В древний город Ракоци приехала делегация словацких студентов. Они устроили банкет на крепостной стене замка. Выступивший на банкете профессор сказал, что Ференц Ракоци, горой словацкого народа, боролся против императора и венгерской аристократии за свободу словаков. Взывая к духу Ракоци, он объявил войну всему, что считалось венгерским и большевистским. А мункачане смеялись и, хорошо настроенные, отправились на танцы, организованные мункачским жупаном в честь словацких гостей.
Кроме анекдотов местного значения, были и такие, над которыми забавлялась вся маленькая страна. В этих анекдотах шла речь о двух попах.
Оба духовных лица прибыли в Ужгород весьма скромно, как это полагается слугам божьим. Раньше всего они явились к Седлячеку. Седлячек заподозрил в них торговых агентов и дал Ходле указание «выжить их из Подкарпатского края». Но Ходла не выжил этих двух пастырей, а, наоборот, всячески содействовал им. Такое указание он получил от генерала Пари, — французскому генералу эти миссионеры напоминали прекрасные годы его юности, проведенные в Марокко, и он с радостью оставил их в Подкарпатском крае.
На первый взгляд эти два высоких худых американца очень походили друг на друга. Но когда они сняли шляпы, обнаружилось, что у отца Гордона были коротко остриженные густые светлые волосы, в то время как отец Браун был лысым. Когда они заговорили, все увидели, что у Гордона красивые блестящие белые зубы, Браун же жевал золотыми зубами. Жевал он резину, которую выплевывал то к ногам беседующего с ним человека, то — с невероятной ловкостью — за собственную спину, через левое плечо. Это его искусство создало ему много поклонников.
Те, кто посылал в Подкарпатский край двух миссионеров, думали, что проповедники слова божия едут в полудикую страну