Об этом его дебюте в водевиле «Что имеем, не храним…» рецензент Андрей Данилов вскоре писал: «Как художнически очертил Дранше характер старого сумасброда – очарование! Давно мы не любовались подобным комизмом на харьковской сцене»[95]. В тот же день Дранше выступал в «Зятюшке», где «равно был простодушно мил», а в следующие дни – в мольеровском «Скупом», в «Льве Гурыче Синичкине», в гоголевской «Женитьбе», где он играл вместе с приехавшим в Харьков Щепкиным, и во множестве других спектаклей. За каких-нибудь два месяца Дранше переиграл десяток ролей, причем все это были ведущие комические роли – те, в которых обычно выступал Соленик.
Имя Соленика почти совсем исчезло с афиш. Сомнений не могло быть: это произошло в результате приезда Дранше. Между обоими артистами установились неприязненные отношения, едва ли не доходившие до открытой ссоры. Самолюбивый и обидчивый Соленик гордо отошел в сторону, уступив приезжему артисту многие свои лучшие роли.
В этой ссоре отчасти был повинен Андрей Данилов – автор статей о местном театре, печатавшихся под псевдонимом «Харьковский старожил Wold Wolin» (о расшифровке этого псевдонима будет сказано в гл. VII). Желая взять Дранше под свою защиту – а в таком покровительстве молодые актеры-дебютанты действительно остро нуждались, – Данилов очень неосторожно защищал его интересы. Однажды он заметил, что «вместо г. Соленика, в роли Жака… играл г. Дранше, за что мы не в претензии на случай»; в другой раз подчеркнул, что «в роли булочника г. Дранше примирил с собою самых ревностных приверженцев Соленика»; наконец, и в третий раз ядовито заметил, что очередной спектакль отменен «якобы» по болезни Соленика, на которого «появление Дранше навело уныние». «Такого рода слабость, – заключал рецензент, – есть лучшее сознание слабости!» Подобные параллели и намеки могли глубоко задеть актера и не с таким гордым, вспыльчивым характером, как у Соленика.
Дореволюционный историк харьковского театра Черняев писал, что «Wold Wolin приложил все усилия, чтобы восстановить Соленика против Дранше и обратно»[96], и в действительности это было так, хотя Андрей Данилов хотел всего лишь дать ход молодому, талантливому актеру, с которым был дружен лично (Е. Розен вспоминает, что Дранше жил на квартире Данилова).
К тому же надо учитывать еще одно обстоятельство: Дранше явился в Харьков как «артист С.-Петербургских театров», а это могло только усилить неприязнь Соленика, ревниво относившегося к малейшей попытке противопоставить ему столичную «знаменитость».
Прошло немного времени, и харьковские театралы трезвее оценили сильные и слабые стороны нового артиста. Глубже поняли они и соотношение таланта Дранше с талантом Соленика.
Дранше действительно обладал ярким комическим дарованием. Артист Алексеев, поступивший в харьковский театр на место Дранше в 1849 году, боялся даже появляться перед публикой в тех ролях, в которых тот обычно выступал, чтобы избежать возможного «сравнения меня с покойным комиком».
Черняев, заставший в живых тех, кто знал Дранше лично, отмечал: «Это был исключительно даровитый человек. Таково, по крайней мере, мнение всех старожилов, с которыми нам приходилось говорить о нем…»
Но таланту Соленика соперничество с Дранше угрожать не могло – таково было тоже общее мнение. Через три года после выхода Дранше на харьковскую сцену Николай М-ов писал: «Г. Дранше артист с дарованием; все роли, в каких он до сих пор появлялся, всегда были им разыгрываемы если не с необыкновенным искусством, так, по крайней мере, довольно умно и добросовестно»[97]. В то же время для Соленика у рецензента нашлись другие слова: «это „корифей“ сцены, актер необычный, редкий».
Талант Дранше не был столь самостоятельным, оригинальным, как у Соленика. Еще со времен пребывания в Петербургском театральном училище Дранше находился под сильным влиянием Мартынова и подчас «слишком увлекался подражанием знаменитому петербургскому комику». Этот упрек принадлежит Андрею Данилову, который хотя и оказал Дранше дружескую поддержку, но старался не потерять объективность суждений.
У Дранше было то преимущество перед Солеником, что он обладал большим внешним разнообразием. Но по внутренней глубине создаваемых образов, по содержательности и лиризму игры он значительно уступал Соленику. Здесь проходило главное различие между актерами. Дранше был совершенно свободен от фарсов, нарочитого окарикатуривания и грубого нажима, играл легко и естественно. Но он оставался в плену водевильной манеры исполнения в том смысле, что создавал свои сценические образы однолинейно, без богатства красок, богатства комического. Это различие между Дранше и Солеником подтверждал не кто другой, как тот же Андрей Данилов.
Вот почему за Дранше закрепилось характерное название водевильного актера – комик-буфф. Перечисленные же рецензентами лучшие роли Дранше – Буки, Морковкина, Ягодкина, Наца, Грифьяка – были тоже типично водевильными ролями.
Впрочем, Дранше только начинал свой творческий путь, и трудно сказать, какие бы изменения претерпел в дальнейшем его талант.
Артисту было немногим более двадцати лет. Это был красивый, стройный, жизнерадостный юноша. Но, как и Соленик, он страдал смертельным недугом – чахоткой.
В 1849 году Дранше умер. Все его деньги ушли на лечение, и хоронила его на свой счет артистка Кравченкова. Кравченкова страстно любила Дранше. Когда он умер, она «продала все свои золотые вещи и часть своего гардероба, приняла на себя все издержки погребения, купила… место на кладбище и оградила дорогую для нее могилу прекрасною железною решеткою»[98].
Характерны различия в игре Соленика и Дранше в исполнении ими двух ролей – в «Зятюшке» и «Льве Гурыче Синичкине».
В водевиле «Зятюшка!» (переведенном с французского Д.Т. Ленским)[99] самым деятельным лицом является вдова Пивар, бывшая модная торговка. Она еще молода и может нравиться, но ее вполне удовлетворяет та власть, которую она приобрела над мужем своей дочери, г-ном Леду. Г-жа Пивар таскает его по балам, танцует с ним и заставляет его исполнять все свои прихоти. Однажды она слышала шепот прохожих: «Счастливец муж! Как хороша!» – г-жу Пивар приняли за жену г-на Леду. Все это доставляет ей своеобразное удовольствие, а г-ну Леду причиняет мучительные страдания.
Роль г-на Леду, то есть зятя г-жи Пивар, играли Соленик и Дранше.
О различиях в исполнении ими этой роли А. Данилов писал: «Дранше выполняет роль Зятюшки в характере чисто комическом; г. Соленик этой роли дает серьезное выражение. У первого – Зятюшка смешной простак, которым завладела теща и который не имеет даже духу воспротивиться ей. У второго Зятюшка – очень серьезный человек, который хотя тоже в зависимости от тещи, но зависимости как бы произвольной, т. е., что он мог бы, но не хочет стряхнуть деспотизм злодейки-тещи…»[100] В другом месте А. Данилов также подчеркивал, что Дранше играет г-на Леду как «молодого простака»[101].
Итак, чисто комическое толкование образа у Дранше и «более серьезное» у Соленика. У одного г-н Леду – смешной простак, который сносит деспотизм тещи по наивности и мягкости характера. У другого – человек, хорошо понимающий свое положение, способный выйти из-под власти тещи, но не желающий по каким-то соображениям делать это. Что же удерживает «зятюшку» в «произвольной зависимости» от г-жи Пивар?
В водевиле содержится недвусмысленный ответ на этот вопрос.
Г-жа Пивар рассказывает о своем зяте: «Не будь он тем, что он есть, ему бы никогда не жениться на моей дочери: ведь у него кроме места, где он получал тысячу двести франков жалованья, ровно ничего не было. Мне понравилась в нем его скромность, внимание, услужливость и примерное поведение…»
Сам г-н Леду подтверждает то, что говорила г-жа Пивар: «Я был холост, получал небольшое жалованье, жил в пятом этаже, в комнате, которая была еще меньше моего жалованья…» И наконец, о своей теще: «Но как тут скажешь женщине, которая тебя любит, нежит, ласкает, которая за холостого за тебя заплатила все долги… то есть не все покамест… есть еще кой-какие, и не безгрешные… Ну, как такой женщине скажешь, что она тебе надоела?..»
Вот что означает замечание рецензента о том, что зятюшка «мог бы, но не хочет стряхнуть деспотизм злодейки-тещи»!
У Дранше это был сто первый анекдот о злой и докучливой теще, которую измученный зять рад бы сбыть с рук, да никак не может. «Как бы мне ее-то избавиться?.. Уж и не знаю право!.. Не нужно ли кому тещи?.. У меня есть чудная!.. Я, право, так уступлю… пожалуй еще придачи дам!..» – говорил г-н Леду – Дранше в зрительный зал, и зрители знали, что это только непритязательная и веселая водевильная шутка. Но иное, более «серьезное выражение» получал образ г-на Леду у Соленика, который показывал, какие противоречивые мотивы осложняли поведение его героя-бедняка. Вновь водевильная роль проникалась у Соленика драматическим содержанием.
Творческий спор двух артистов продолжался в водевиле «Лев Гурыч Синичкин»[102].
Е. Розен, видевший Дранше в роли Синичкина еще в Орле, писал: «О.И. Дранше был очень недурен в этой роли, его можно было смотреть после Мартынова, а это уже слишком много…»[103] Гораздо более сильное впечатление произвела игра Дранше на другого орловского зрителя, подписавшегося выразительным псевдонимом – «Елецкий и задонский помещик…». В своей статье в «Репертуаре и Пантеоне» он сталкивает лбами Синичкина – Соленика и Синичкина – Дранше и провозглашает полную победу второго:
«В роли Синичкина мне случалось не раз видать и Соленика. Какая безмерная разница!.. Синичкин, им изображаемый, не закулисный хитрец-проныра, а какой-то несносный старик, сварливый крикун, которого, удивительно, что граф Зефиров немедленно не велит вытолкать из своего дома. И как, напротив, хорошо постигнул эту роль Дранше, постигнул, усвоил и передал характер бедного Синичкина так верно, будто подлинно Синичкин перед вами». Возвращаясь к сцене «аудиенции» у графа Зефирова, рецензент подчеркивает, что Синичкин – Дранше «смиряется, робеет, шепчет, уже не говорит» перед этим «покровителем искусств». «Куда кричать, как поступает в этом случае Соленик! Он боится вымолвить уже слово: ведь он проситель»