«Проникнуться до лиризма своей ролью, понять ее умом и сердцем, ясно и всесторонне сознать ее проявление и выражение в практической жизни, в действительности, и сохранить, при этом, надлежащую драматическому артисту объективность – вот одно из существенных достоинств таланта Соленика, таланта в высшей степени самостоятельного»[155].
Сохранить свою самостоятельность, а значит естественность и правдивость игры, было особенно трудно провинциальным артистам, которые обычно находились под большим влиянием столичных знаменитостей. Подчас они открыто копировали их игру, так что во многих провинциальных театрах были свои Мочаловы, Самойловы, Живокини… Сильный, негнущийся талант Соленика всегда горел своим ровным огнем. «При столкновении на сцене со столичными знаменитостями… другие наши, очень недурные актеры как-то уходили в тень, – Соленик всегда стоял на самом видном месте. Подобное явление в провинции и перед зрителями, давным-давно привыкшими к артисту, согласитесь, большая редкость!» – писал в своих воспоминаниях Рымов.
При разборе отдельных ролей Соленика нам не раз приходилось обращаться к деятельности Щепкина. Это понятно: творческие усилия обоих артистов развивались во многом параллельно, отражая и сходство их дарований, и общую закономерность развития русского театра, русского искусства. Но и в точках наибольшего приближения к творчеству Щепкина, скажем при создании сатирических образов, и в точках наибольшего от него удаления, как при работе над ролью Чупруна из «Москаля-Чаривника», – творчество Соленика всегда оставалось самобытным и оригинальным.
Глава VII. «Наш кружок в театре свой»
Если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, – ищите таковых в провинции между последователями Белинского.
Уже современники Соленика, в том числе и те, которые называли его «харьковским Щепкиным», понимали, что Соленик вовсе не является «специфически харьковским» явлением. И дело не только в масштабе его дарования, в значении его для русской сцены, но и в тех непосредственных связях, которые существовали между харьковским театром, и в частности Солеником, с общественной и культурной жизнью всей страны. Сейчас, спустя почти два столетия, эти связи еще заметнее и неоспоримее. И прежде всего нашему взгляду отчетливо предстает то звено, которое непосредственно соединяло харьковский театр с передовыми общественным силами России – кружком Белинского. Здесь перед нами открывается интересная, неосвещенная страница истории русской общественной мысли и театра…
В письме харьковского литератора А.Я. Кульчицкого Белинскому от 13 сентября 1841 года есть такие строки: «Встреча в Харькове с своим кружком порадовала меня… У нас открыли новый театр, каменный, очень мило отделанный: это заняло меня на первых порах. Я совершенно отдался удовольствию и имел причину: интересы наши по этой части очень близки нам: наш кружок в театре свой»[156]. Кто же входил в «кружок», который так близко стоял к жизни харьковского театра? Это прежде всего сам А.Я. Кульчицкий, уже известный нам как автор ряда театральных рецензий; А.И. Кронеберг, знаток и переводчик Шекспира; сестра Андрея Кронеберга – Софья Кронеберг. К ним примыкали и другие лица, преимущественно из среды университетской молодежи.
Они обычно собирались в гостеприимном доме Кронебергов, где еще все напоминало о главе этого семейства, покойном профессоре Харьковского университета Иване Яковлевиче Кронеберге, о его трудолюбии, учености, большой и священнодейственной любви к науке. «Да, поистине это семейство редкое! Все члены его достойны любви и уважения, как явления благородные и замечательные. В них так много человеческого, истинного, прекрасного и самостоятельного, что не любить их могут только те, у кого в голове нет здравой мысли, а в сердце чувства»[157], – писал Кульчицкий.
Своим человеком был в харьковском кружке В.П. Боткин. Он вообще служил посредником между Белинским и харьковскими друзьями, регулярно переписывался с ними и, часто наведываясь в Харьков, привозил обычно с собой ворох литературных и иных новостей. По поводу одного из приездов Боткина Кульчицкий сообщал Белинскому: «Время, которое провел с ним в этот приезд, будет принадлежать к лучшим временам моей жизни. Переписка никогда не заменит личного свидания и беседы! Мы виделись почти каждый день; обед, большею частию, у него; вечер у Кронеберговых, добрых, милых Кронеберговых – и так проходило счастливое время, тихо, негромко…»[158]
Уезжая, Боткин обычно брал на себя всевозможные поручения; то он пересылал Белинскому «одно стихотворение Гете, превосходно переведенное Кронебергом», которое появлялось затем в «Отечественных записках»; то просил критика при разборе трагедии Шекспира «Ричард III» остановиться на переводе Андрея Кронеберга. Но зачастую поручения, данные Боткину, который слыл авторитетом в понимании сценического искусства, непосредственно относились к делам харьковского театра. Сохранилось неопубликованное письмо А.Я. Кульчицкого, в котором он просит Боткина раздобыть «какую-нибудь хорошенькую театральную новую пьеску, драмку или водевиль» для бенефиса Протасовой-младшей. В этом же письме он упоминает Соленика как лицо, хорошо знакомое Боткину[159].
Александр Яковлевич Кульчицкий занял ведущее положение в «кружке» друзей. Воспитанник Харьковского университета, «кроткий» мечтатель и «романтик» по характеру и титулярный советник по чину, Кульчицкий пятый год исполнял обязанности мелкого чиновника при городской полиции – служба, которой он глубоко и мучительно тяготился. Главные интересы Кульчицкого лежали, конечно, вне «тяжкой сферы протоколов, регистров, докладных записок». Три страсти владели его душой: любовь к театру, к творчеству Гоголя и к Белинскому, из которых последняя была, пожалуй, самой сильной.
Горя страстным желанием «ближе познакомиться с тем человеком, которого давно привык… любить и уважать» и в то же время мучимый сомнениями и провинциальной застенчивостью, Кульчицкий написал 28 января 1840 года свое первое письмо Белинскому. Роль посредника и здесь сыграл В. Боткин, который чуть не силой водил пером Кульчицкого. Через несколько месяцев Белинский отвечал Кульчицкому: «Я давно полюбил Вас искренно, по рассказам Василия Петровича и Вашим к нему письмам… Поверьте, что я очень дорожу Вашим знакомством, – и позвольте упрекнуть Вас в излишней церемонности, с которой Вы приступили к знакомству со мною, как будто к делу великой важности… Сделайте милость, адресуйтесь ко мне как можно чаще, и не как только что не к чужому, а как к своему человеку»[160].
Это письмо буквально окрылило Кульчицкого, и уж без всяких «рефлексий и церемоний» он писал через несколько дней Белинскому: «Нужно ли говорить, какой это был для меня праздник! Я потерял аппетит и целый день кружил по комнате в каком-то неопределенном и тревожном духе. Страх мне хотелось тогда же поделиться моею радостью с теми, с которыми я привык делить и горе…»[161] Друзьями, с которыми Кульчицкий хотел поскорее поделиться радостной новостью, были, конечно, Кронеберги.
В следующем году, в конце лета, с рекомендательным письмом Боткина Кульчицкий приехал в Петербург и сам предстал перед Белинским. На этот раз Белинский трезвее оценил своего молодого друга, он отметил, что Кульчицкому недостает «демонических элементов», глубины и силы идейных исканий, но при этом не перестал уважать его и считать полезным: «…дай Бог побольше таких людей. Он человечен – этого довольно, чтобы любить его»[162].
Сам Кульчицкий довольно точно и образно охарактеризовал взаимоотношения с Белинским: Виссарион Григорьевич «дуб, в этом нет никакого сомнения; я же нежный плющ, Вас обнимающий…». Сказано в шутливой манере, но не без серьезного подтекста, как и объяснение в любви Белинскому из другого к нему письма: «Мне стыдно и горько, что я до сих пор не умел еще выразить Вам моего признания в любви! Да, Вис[сарион] Гр[игорьевич], я действительно влюблен по уши…»[163]
Далеко отстоя от Белинского по зрелости и глубине мысли, богатству духовной жизни, Кульчицкий был все же в известной мере единомышленником великого критика, деятелем полезным и необходимым. Он являлся одним из тех замечательных русских интеллигентов 40-х годов, в ком могучая проповедь Белинского вызвала ответную волну. Он недаром всей душой потянулся к Белинскому, необыкновенно остро почувствовав в нем не только выдающегося литератора, но и воплощение всего светлого в жизни – ее идеалов, красоты, смысла, которого так недоставало в существовании самого Кульчицкого, мелкого провинциального чиновника. Он преданно, до фанатизма полюбил Белинского и, как умел, стал пропагандировать его идеи. В этом проявилось положительное влияние Кульчицкого, распространившееся и на харьковский «кружок», и за его пределы.
В Харькове внимательно следили за журналами, с нетерпением ждали статей Белинского. В письме Белинскому от 18 января 1841 года Кульчицкий от имени всего «кружка» называет «Отечественные записки» журналом, «столько любимым нами с некоторого времени». «С некоторого времени» – это, конечно, с момента прихода в журнал Белинского – в 1839 году.
В другом письме Белинскому, опять-таки не от своего только имени, Кульчицкий говорит: «Мы почитываем иногда Ваши статьи с особенным наслаждением, и жалеем, что это достается так редко. Судим и рядим по-своему, и куда как рады, если встретим нечто такое, что принадлежит общему Вашему кружку, бывшему Наблюдательскому, нынче рассеянному. Чрез милого Василия П[етровича] Боткина мы посвящены несколько в таинства его…»