– Если ты позволишь, мой господин, мы посмотрим, что можно сделать.
– Хорошо, мой друг. А сколько это займет времени?
– Постараемся побыстрее, мой господин.
– Лучше хорошо, чем быстро, мой друг Боаз.
– Мой господин, прости меня за дерзость, но неужто у вас в стране так много чудесных вещей?
– Это у нас в прошлом, мой друг, – усмехнулся я. – Но это мы, я надеюсь, сможем сделать, а все остальное было бы для нас слишком сложно… Впрочем, я подумаю. Может, еще что-нибудь придумаю.
В следующую пару дней я занимался боем на мечах и пуническим языком, а по вечерам разговаривал с Ханно. Он был весьма благодарным слушателем и все время просил меня рассказать о чем-нибудь еще. Но я предпочитал слушать его – не только о дальних краях, но и про Карфаген, про Рим, про нумидийцев…
А потом мне принесли «земляное масло» и другие составные части будущего «карфагенского огня». Сначала я сделал маленькую плошечку этой гадости и испробовал ее, как тогда в Америке, на камне, выступавшем из моря (этот самый камень я туда сам и привез). Получилось на удивление эффектно. Ханно, который поехал со мной, пытался это всячески затушить, но, пока не прогорело, ничего у него не получилось. Я поджег вторую порцию – и, как я и читал, ее удалось погасить уксусом.
– А как ты предлагаешь использовать это изобретение? – спросил меня Ханно.
– Прямо перед выстрелом добавляешь в горшок негашеную известь и запечатываешь его, потом стреляешь им из катапульты. Горшок разбивается о вражеский корабль, «карфагенский огонь» загорается, и…
– А что, это может сработать, – кивнул мой приемный отец. – Надо бы это где-то испробовать…
– И так, чтобы об этом знало как можно меньше народу. А то, как говорится, если знают двое, знает и свинья.
Я бессовестно присвоил слова Мюллера из «Семнадцати мгновений», но Ханно расхохотался и перевел выражение на пунический.
– Надо будет запомнить. А насчет проверки… Есть тут одна бухта, в которой редко кто-то бывает, хоть она и не так далеко от города. Нужно будет подготовить пару горшков с этим «огнем» и пару доз негашеной извести – наверное, придется делать ее на месте. Возьмем катапульту и старую лодку, потренируемся, а потом выстрелим твоим горшочком. Если не попадем, вторым. Если я дам тебе горшки, ты сможешь все подготовить к завтрашнему дню?
– Смогу, Ханно.
Получилось даже лучше, чем мы думали. Там были обломки старого причала, который, по словам Ханно, использовался контрабандистами. Так что и лодка, и причал сгорели дотла, после чего Ханно даже крепко обнял меня, что обычно за ним не водилось. И мы вернулись домой триумфаторами.
А там меня ждал еще один сюрприз. Коня, которого Магон одолжил мне перед боем, он подарил мне, когда я стал членом рода. Ханно тогда еще едко заметил, что Магон получил от меня целых четыре нумидийских лошади, не говоря уже о чести дочери, так что обмен был в любом случае неравноценным. Я назвал коня Абрек, как любимого коня дедушки Захара. Сейчас Абрек стоял оседланный, и его держал за уздечку сияющий Боаз.
Я подошел к коню, протянул ему морковку – она мало чем отличалась от привычных нам, кроме того, что была белая. Тот ее схрумкал, а я поставил ногу в стремя – да, на ней уже были стремена – и вскочил в седло, а затем чуть прокатился по Бырсату.
Сделано все было на славу. Я попробовал, как в молодости, наклониться вправо и чудом не сверзился – дело было не в стремени, оно-то выдержало, а в мастерстве горе-наездника. «Ну что ж, – подумал я, – надо будет с этим поэкспериментировать». И вернулся домой – да, это теперь был мой дом, – напевая «Был посошок, теперь давай по стременной». Понятно, что ни «посошка», ни «стременной» в Карфагене никто не знал, зато стремя теперь было.
Следующие дни я каждое утро выезжал на Абреке, сначала на несколько минут, а потом и на час-полтора. Кое-какие детали седла я решил улучшить – например, сделать заднюю луку чуть повыше, добавить кожаные крылья по бокам, да и усовершенствовать подушки на спине лошади. Придумал заодно и узду получше, включая длинный поводок на случай, если упадешь с коня.
Подоспел и первый арбалет. Я сначала испытывал его в саду – там было мертвое дерево, на котором я ножом вырезал мишень. По результатам испытаний была изготовлена вторая модель, с поворотной ручкой натяжения тетивы. Я решил испробовать ее верхом, и результат меня очень даже порадовал. Оставалось испытать его в более или менее походных условиях.
Для этого я выехал из города и поехал на участок, где когда-то захоронил Ваню. Там уже жила новая крестьянская семья – тоже из рабов Ханно. Меня они знали – мы с Ханно их уже навестили, когда я доставил туда новый крест для Вани. Я привез с собой кое-какой еды, и, после того как я пострелял с коня, мы с ними неплохо пообедали. Здесь, такое у меня сложилось впечатление, даже рабы жили лучше, чем в том же Риме, хотя, конечно, в столице нашего врага я не бывал. Точнее, бывал, но в далеком будущем…
На прощание я решил оставить им один арбалет – самую первую модель – и несколько стрел к нему. Против римского войска это вряд ли поможет, но если прибудут нумидийцы, то вполне. И отбыл, сопровождаемый низкими поклонами.
В первые два периметра стен я въехал без всяких вопросов, там лишь проверили, что я не вез с собой никаких товаров (оставшийся у меня арбалет они таковым не посчитали). Зато в третьем у меня потребовали право на въезд в город, и я вспомнил, что хотел взять с собой ту самую пластину, удостоверяющую мою личность, но забыл. В конце концов меня пропустили, когда я упомянул Ханно и Магона, но я слышал, как они ворчали мне вслед: мол, понаехали всякие варвары.
А в Бырсат меня наотрез отказались пускать: мол, а ты кто такой? Здесь имена Ханно и Магона из рода Бодонов ничего не дали: мол, ты, чужеземец, где-то про них слышал, а теперь мы должны тебя пускать? Пошел отсюда, пока мы тебя плетью не огрели!
К счастью, в это время подъехал один из воинов Магона, вспомнил меня по бою у порта, и стражники меня пропустили с недовольными минами на лицах. Он же мне сказал:
– Ты всегда можешь сказать, что у тебя дело к шофетам: тогда тебя обязаны пустить в Бырсат.
После этого я по совету Ханно сделал в канцелярии Совета копию своего удостоверения, чтобы не терять оригинал, а на своей хламиде попросил пришить для нее карман. Оказалось, что карманы здесь тоже еще не изобрели, и мой приемный отец, узнав о моей придумке, решил начать шить одежду с карманами – авось окупится.
Интересно, что здесь было что-то вроде системы патентов: изобретения регистрировались в канцелярии Совета, и автору их полагалось выплачивать пусть небольшие, но деньги за использование его идей – за этим строго следили местные гильдии, а семья Магона состояла практически во всех, так как у них были соответствующие мастера. Ханно зарегистрировал на мое имя – и на имя рода – не только карманы, но и конструкцию седла, новую уздечку, стремена, арбалет и конструкцию его перезарядки. И да, «карфагенский огонь».
Я оговорил, что денег за использование всего этого для обороны города до окончания войны не возьму, разве что для взаиморасчетов, если кто-нибудь потребует подобные отчисления у нас. На что Ханно резонно возразил, что карманы будут нашивать многие, и не только для воинов, так что они пусть платят; то же и про тех, кто делает седла на продажу. Я согласился.
А на следующий день я решил дать Абреку денек отдохнуть. В лавке недалеко от дома я купил четыре кувшина вина на деньги, полученные мною от Ханно в счет будущих отчислений: два самого лучшего, один для нас с Ханно, один для Магона и его семьи и два чуть подешевле, но все равно хорошего (я его сначала попробовал). То, что чуть подешевле, я подарил Боазу: «Для тебя и других мастеров». У него чуть глаза на лоб не вылезли. Он мне начал говорить, что, мол, «не положено, мы же рабы» и что ежедневную порцию вина им выдают. На что я сказал, что приятно наградить за честный труд и что он меня обидит, если не выпьет сам за мое здоровье и не позволит выпить другим мастерам. За чье-то здоровье здесь не пили, но Боаз не решился переспрашивать, а с низким поклоном забрал кувшины.
Я же решил денек отдохнуть, а заодно и попробовать вспомнить что-нибудь еще. Ведь пока что боевые действия практически прекратились, хоть я и твердил Ханно, что ни в коем случае нельзя «почивать на лаврах» после боя в порту. Тот однажды обмолвился, что, видите ли, старейшины все еще считают, что нужно мириться с римлянами, и тех, кто за активные боевые действия, единицы. Но вновь пообещал познакомить меня с некими «интересными людьми».
Однако не успел я прилечь на деревянной кушетке, как меня окликнул мелодичный голос:
– Здравствуй, Никола!
Я вскочил на ноги и увидел Мариам. До этого случая я лицезрел ее лишь тогда, когда меня приглашали на совместные трапезы, что было всего-то три-четыре раза. Конечно, два раза ко мне приходила Танит, сказав, что от Мариам, и оба раза мы провели ночь в одной постели, но не более того. После ее второго визита я даже напевал Высоцкого: «Ну а что другое если, мы стесняемся при ём».
– Здравствуй, Мариам, – сказал я с поклоном. – Рад тебя видеть.
– И я рада, Никола. Я бы приходила почаще, но папа с мамой мне это запретили. А сейчас я получила у них разрешение посмотреть на твою… сыделат.
Да, я не знал, как именно назвать «седло» в этой реальности. Я даже знал, как оно будет по-арамейски – «сарга», но здешний эквивалент – «сыргат» – означал тряпку, которую здесь клали на спину лошади. А я изобрел нечто новое. И взял русское название, сделав его женского рода вместо среднего, которого в пуническом не было, и добавив окончание «т».
– Конечно, Мариам.
И я провел ее к Абреку, который сегодня отдыхал. Тот ее узнал, радостно схрумкал белую морковку, которую ему протянула девушка, и я его оседлал. Конечно, в средневековой Европе женщины катались в «женском седле», но здесь ничего даже близкого не было: все ездили одинаково, и не в седле, а на сыргате.