Я показал Мариам, как пользоваться стременем, но все равно помог ей сесть на коня, и, хоть я старательно и не смотрел на то, что было у нее под столой, все равно увидел что-то белое, и, хотя это было вполне невинно, мне пришлось совершить усилие над собой, чтобы не возбудиться. Позже я узнал, что свободные женщины в Карфагене, кроме самых бедных, носили обычно нечто вроде полотенца, обвиваемого вокруг чресел: те, кто побогаче, шелковые, те, что победнее, льняные; а в «те дни» туда добавлялись старые тряпки.
Но как бы то ни было, Мариам ничего не заметила и, как только села, неожиданно полетела вскачь на Абреке. А я забрался, как сумел, на кобылу, стоявшую рядом (ее, как мне сказали, звали Лела, что означало «ночь»; интересно, что по-арабски это звучит почти так же – «лейла»), и поскакал за ней. Конечно, ехать на неоседланной лошади, да еще и без узды, было для меня удовольствием, как говорится, ниже среднего.
Когда я выехал из ворот поместья Бодонов, Мариам нигде не было видно, но мне показалось, что я слышал копыта чуть правее, по направлению к Неферским воротам. Я, естественно, за ней, хотя, конечно, Абрек был намного быстрее Лелы, а еще я ехал вообще без всякого седла, даже без здешнего сыргата. Я еще подумал, что одно неверное движение – и мне больше не придется сдерживать себя при визитах Танит по, так сказать, сугубо анатомическим причинам.
Я даже не подумал, что у меня с собой нет пластины, удостоверяющей мою личность, да и одет я был в камуфляжную куртку, футболку и шорты из будущего.
На футболке был изображен человек в форме восемнадцатого века, а под ним надпись – название моей школы и Patriots («Патриоты»). Так именовались те, кто воевал против англичан во время американской Войны за независимость, и так же называлась и наша школьная команда. Будь у меня хоть пять минут, я бы переоделся в свой «выходной» костюм, но в голове была лишь одна мысль: уже вечер, и если в Бырсате вряд ли что-нибудь случится с одинокой девушкой, то в городе всякое может быть.
Звук копыт все удалялся, но я ехал со скоростью, на которую только и была способна бедная Лела. У храма Мелкарта (да, того самого, где я тогда заблудился) я на сей раз повернул к внешнему порту. Район здесь выглядел намного хуже, чем по Неферской дороге, и я молил Бога, чтобы с девушкой все было в порядке.
Неожиданно я увидел Абрека, который плелся наверх по дороге без наездницы. Я поскорее пересел на него и поскакал дальше, ведя Лелу в поводу. И через минуту я услышал крик из какого-то переулочка.
Соскочив с Абрека, я крикнул:
– Стой!
Времени привязать ни его, ни Лелу у меня не было; а вот оружие – арбалет – у меня был, как оказалось, приторочен к седлу. Схватив его и небольшой футляр со стрелами, я побежал на голос.
И вновь четверо ублюдков старались сорвать одежду с Мариам, но на сей раз они были, судя по всему, местными. Я подстрелил сначала того, который пытался пристроиться между ее ног, и смог в рекордные сроки перезарядиться, подбегая. Второму я целился в область сердца, но попал в глаз. Вот только остальные двое побежали ко мне, а времени натянуть тетиву у меня попросту не оставалось. Эх, где мой автомат…
Я чуть не споткнулся о какую-то железку и увидел, что это был короткий меч одного из тех, кого я уже завалил. Ну что ж, это, конечно, не шашка, но все же, все же…
Один из них попытался достать меня таким же мечом, но я отбил его выпад, а затем ударил его по глазам. Не убил, но, полагаю, это было малоприятно. Последний бросил оружие и побежал.
Я не стал за ним гнаться и вместо этого подбежал к Мариам. Ее платье вновь было порвано, и я схватил ее на руки и побежал к нашим «средствам передвижения». К счастью, они еще были на месте. Какой-то мужик пытался схватить Абрека и при мне получил копытом по голове, а когда подбежал я с окровавленным мечом, предпочел спешно покинуть поле боя. Я накинул на Мариам свою куртку, посадил девушку на Абрека, сам сел на бедную Лелу, и мы поплелись наверх, к входу в Бырсат.
По дороге я спросил у Маши:
– Что случилось, милая?
– Я… спустилась с Абрека, чтобы… – Тут она употребила слово, которого я не знал, и, когда я посмотрел на нее с вопросом, показала себе между ног. – И отошла к канаве.
Действительно, если в Верхнем городе и в приличных районах были общественные туалеты, то в более бедных районах я не раз и не два лицезрел, как люди справляли малую нужду в кюветах вдоль дороги, причем и мужчины, и женщины – здесь это не считалось предосудительным. Большую же нужду, как мне объяснили, даже здесь нужно было справлять в специально отведенных местах.
– А они на меня навалились и схватили. Абрек убежал, а я сопротивлялась, сколько могла.
– Больше по вечерам не выезжай из Бырсата одна.
– Хо… хорошо, милый.
Одного этого слова «милый» мне хватило для счастья, хотя я понимал, что никаких чувств ко мне у нее не было и быть не могло.
На въезде в Бырсат нас окрикнули:
– Кто едет?
– Мариам и Никола из рода Бодонов, – сказал я.
– Ты бы хоть правильно говорить научился, чужеземец. Хватайте их. А девка-то ничего; хоть и в рванье, но платьице недешевое.
– Я Мариам из рода Бодонов, дочь Магона. Требую немедленно послать за моим отцом или моим дедом, старейшиной Ханно из рода Бодонов, – твердым голосом произнесла Мариам.
– Гляди ты, эта вроде из Карт-Хадашта. Ну что ж, кто-нибудь, сгоняйте к дому Магона, узнайте, правда ли это его дочь и что она делает в обществе этого. – И он показал на меня.
– Я гражданин Карт-Хадашта, принятый в род Бодонов, – сказал я.
– А вот это пусть начальник решает. Харбал, отведи его к нему. А ты, – и он показал на Мариам, которая порывалась встать, – посиди пока здесь.
Начальник мне сразу не понравился: толстый, со спесивым выражением на свинячьей физиономии. Он чем-то напомнил мне прапорщика из части, где я служил срочную, разве что одет был не в пятнистую камуфляжку, а в бархатный плащ поверх недешевой хламиды.
Посмотрев на меня, он неожиданно спросил на ломаной латыни:
– Ты кто и откуда?
– Никола из рода Бодонов, – ответил я.
Тот мерзко осклабился и процедил:
– Этот – римский… – Я не понял слова, но понял, что имелось в виду «шпион». – Взять его!
– Я не римлянин, – ответил я.
– Не ври. Ты одет не по-нашему, говоришь на языке врага, а на одежде у тебя латинские буквы.
– Неужто ты думаешь, что римлянин был бы столь глуп, чтобы…
– Заткнись! – заорал тот. – Покажите ему, ребята!
Меня схватили двое мордоворотов, заломили руки и потащили в соседнее приземистое здание. Я не сопротивлялся – зачем? Эти только обрадуются. А мне хотелось выйти отсюда без особых телесных повреждений. В том, что я выйду, я был вполне уверен: Мариам никто держать не рискнет, а Ханно меня вытащит.
Мою тушку протащили по каким-то коридорам, и я оказался в комнате, где при тусклом свете масляной лампы смог разглядеть каменные плиты пола с бурыми пятнами, квадратное отверстие посередине примерно метр пятьдесят на метр пятьдесят, закрытое крепкой решеткой, а рядом к железным штырям была привязана свернутая веревочная лестница. Что было под решеткой, видно не было – было слишком темно. Все это очень напомнило мне Мамертинскую тюрьму в Риме, в которой некогда содержался святой апостол Петр и которую мы с родителями посетили незадолго до возвращения в Россию. Разве что там не сохранились ни решетки, ни лестницы.
Один из сопровождающих откинул в сторону решетку; замка там не было, а имелся лишь металлический прут, не позволявший открыть ее снизу. Затем он поставил масляную лампу в небольшую нишу в стене и кивнул напарнику. Пусть я и не сопротивлялся, но меня повалили на плиты и начали бить. Я сначала попытался инстинктивно прикрыться левой рукой и получил такой удар по ней, что она повисла как плеть. А меня били дальше. По ребрам, по ногам, куда угодно, только не по лицу и не по голове: наверное, хотели сохранить товарный вид – то ли для того, кто будет допрашивать шпиона, то ли для суда.
Наконец-то они натешились, подняли меня, как куль, и сбросили через люк. Я каким-то чудом сумел сгруппироваться и вроде ничего не сломал, но все же ударился коленом, которое тоже сильно заболело. Решетку над моей головой, судя по скрежету, заперли тем же штырем, после чего один из моих мучителей сказал что-то (я разобрал лишь «руми» – «римлянин») и с хохотом справил на меня малую нужду через эту самую решетку. Затем они ушли, и я оказался в полной темноте.
В это время года дни были еще довольно-таки теплые, а ночи холодные. И еще я был мокрым от мочи этого ублюдка. Все тело болело, а еще страшно хотелось пить. Есть, как ни странно, не хотелось, хотя я и ускакал незадолго до ужина. Я попытался хотя бы заснуть, но сон не шел. И я молился, чтобы хотя бы с Мариам все было нормально.
Через час или два – точно я сказать не могу – над моей головой вновь забрезжил свет, а затем решетку отперли и спустили лестницу.
Я приготовился к худшему, но чей-то голос весьма участливо произнес:
– Мой господин, произошла страшная ошибка! Прошу вас, поднимайтесь наверх!
Я попытался привстать – и не смог, лишь застонал. Похоже, эти сволочи мне что-то повредили. Тогда один за другим в мою темницу спустились двое, бережно привязали меня к чему-то вроде носилок и подняли наверх – головой вверх, иначе я бы не пролез через люк. А после так же бережно куда-то понесли.
Я открыл глаза и неожиданно увидел, как навстречу мне ведут начальника стражи, а за ним обоих, кто надо мною глумился. Начальник попытался броситься передо мной на колени, но его потащили дальше, и я услышал три раза звук падения чего-то большого – похоже, они оказались там, где только что находился я. Ну что ж, как говорят в Америке, пусть попробуют свое же лекарство на вкус.
Меня принесли в комнату, где горело сразу несколько масляных ламп и было хоть что-то видно. На лавочке сидели Ханно и какой-то человек помоложе в богатом доспехе.