На следующее утро мы с Хаспаром и Ханно Баркатом наблюдали за городом. Неожиданно распахнулись ворота главной башни, и из них вышло с десяток легионеров. За ними шли, шатаясь под ношей, около тридцати заросших мужчин с лицами, покрытыми синяками, каждый из которых нес по грубо сколоченному кресту. По бокам шли еще по десятку легионеров, а замыкали процессию два десятка римлян.
Отдельно на вороном коне ехал человек в доспехах, украшенных золотом. Я еще подумал, что после реформ Марция такое было бы трудно себе представить, но в это время каждый сам покупал себе оружие и доспехи, и человек, у которого есть деньги и чин в армии, вполне мог приобрести нечто подобное.
Следом шли еще трое: двое, судя по ошейникам, были рабами и несли что-то вроде деревянного помоста, а третий… Третьего я никогда не видел, но кого-то он мне очень напоминал, и я никак не мог вспомнить кого. Одет он был в римский плащ, но физиономия у него была явно рязанская, тьфу ты, карфагенская.
Пленников вели прямо к окраине рощи, где первый десяток остановился. Туда подвели несчастных, которых немедленно окружили другие солдаты. Рабы поставили помост.
Человек на жеребце подъехал, спешился, бросил вожжи одному из рабов и, встав на помост, заговорил на латыни:
– Эти люди командовали сбродом, который, вместо того чтобы впустить наши доблестные войска в город, как это сделали жители Утики, воспротивился законной власти.
Он подождал, пока карт-хадаштец переведет, и продолжил:
– Нам известно, что в городе находится часть казны наших пунических врагов, которая по праву принадлежит Риму. Но, несмотря на все наши просьбы… – Он еще раз обвел взглядом несчастных, синяки на лицах которых были отчетливо видны, и продолжил, дождавшись перевода: – Они отказались выдать то, что нам причитается. Если бы они это сделали, мы бы сохранили им их презренные жизни. А теперь они умрут позорной смертью на кресте. И пусть они, пока живы, тешатся мыслью, что их жены и дети, а также рядовые мятежники с семьями будут отправлены в Рим на невольничий рынок. Я все сказал!
Мне это напомнило фильмы про немцев в русских и белорусских деревнях во время Великой Отечественной. Точно так же немец в форме приговаривал партизан, а то и просто заложников, к повешению или сожжению, а полицай угодливо переводил. Я обернулся и увидел, что Хаспар еще рядом, а Ханно уже удалился, причем бесшумно.
Через несколько минут, когда первого приговоренного положили на крест и приготовились прибить его руки и ноги, из рощи выбежали наши пехотинцы и набросились на римлян. Одновременно группы «шетурмим» ворвались в открытые ворота, а за ними последовала другая пехота. Римляне не были готовы к отражению атаки, тем более что неожиданно открылись портовые ворота и другие наши отряды вошли в город с тыла.
Вскоре все было кончено. Потери с нашей стороны были минимальными – менее двух десятков убитых, около полусотни раненых, в большинстве легко. Римский гарнизон был полностью перебит или пленен.
Потом оказалось, что группа сицилийских легионеров с началом штурма взбунтовалась и ударила другим римлянам в спину, они же и открыли ворота с портовой стороны. Остальных мы согнали в загоны, где ранее содержались те, кого наши римские «друзья» хотели продать в рабство. А ошейники, которые мы сняли с находившихся там ыпонцев, перекочевали на римлян.
Если честно, меня подмывало распять римскую верхушку на этих самых крестах, но я помнил, что Господа также распяли именно на таком кресте, и подобные действия были бы практически святотатством. Конечно, я пригрозил этим тогда Луцию, но потом понял, что не смогу. «Ничего, – подумал я, – для таких, как они, есть и другие методы». А сначала я поручил всех их допросить, но по возможности оставить в живых, пока я не получил удовольствия с ними пообщаться.
А мне первым делом нужно было осмотреть наших раненых, а также тех, кто ощутил на себе всю прелесть пребывания в «гостях» у наших римских «друзей». Ну и, конечно, тех сицилийцев и примкнувших к ним иберийцев и южных итальянцев, которые не побоялись выступить против римлян и тоже понесли кое-какие потери. И многих женщин, испытавших на себе всю «прелесть» римской «демократии».
У меня уже была своя медицинская команда, и я занимался лишь наиболее тяжелыми случаями – такими, с которыми мои ребята не могли справиться. Таких было не так уж и много: мне показалось, что, после того как мы освободили город, всем очень захотелось жить, а надежда – весьма неплохой доктор.
Пока я обследовал и лечил, успел поговорить с несколькими пациентами из местных. Для тех, кто остался в городе, последние дни ознаменовались кровавым террором: римляне согнали всех в бывшие загоны для рабов, никого не кормили, избивали мужчин, а большинство женщин, кроме тех, кого намеревались продать подороже, подвергались постоянным издевательствам, и немало их поумирало от внутренних кровотечений.
Я сразу бросил клич: нет ли среди дам повивальных бабок или других целительниц с опытом лечения женщин, которые были бы в состоянии работать? Таких оказалась ровно дюжина, причем восемь из них были жрицами Аштарот и Танит, а также неизвестной мне доселе богини Балаат-Гебал. Как мне потом объяснили, некоторые жрицы этих храмов обучались искусству врачевания женщин.
И, в отличие от немалой части населения, они не бежали из Ыпона, когда туда подошла римская армия, и именно поэтому они и преобладали среди захваченных римлянами целительниц.
Опыта работы по женским интимным местам у меня не было. Да, когда-то давно мама, пытаясь направить меня в медицину, рассказала мне о самых разных областях медицины. Не обошла она вниманием и гинекологию, хотя там, понятно, все рассказанное было в теории. И поэтому я решил, что пусть уж лечением в данном случае занимаются те, кто в этом больше смыслит.
Однако я сразу же показал новым сотрудницам, как мыть и дезинфицировать руки, причем перед каждым пациентом. Конечно, мыла еще не было в принципе, хотя я собирался экспериментировать с производством мыла из золы и животного жира. Но пока что руки мы мыли именно золой, а потом протирали спиртом. Мои лекари-мужчины давно уже это делали, но я опасался, что с женщинами могло быть сложнее, тем более что они не были под моим началом. К моему удивлению, хоть кто-то и поворчал, все стали старательно делать так, как я им показал.
Тем не менее довольно-таки быстро меня позвали к одной из пациенток, у которой не могли остановить кровотечение и которая вот-вот могла умереть. Эх, подумал я, в грузовике же был шприц специально для крови, мог бы и перелить ей немного своей, ведь у меня резус-отрицательная кровь первой группы, то есть я универсальный донор. Но не взял я его, дурак… Обработал кровоточащие места спиртом, а затем залепил их древесной смолой. За день мне пришлось позаботиться еще о трех девушках, и, должен сказать, все они выжили. Но в основном я лечил наиболее сложных пациентов среди мужчин.
В общем, когда, наконец, я решил, что далее справятся и без меня, был уже поздний вечер. Я наказал прислать за мной, если будут еще тяжелые случаи, и пошел искать штаб: как мне сказал один из тех, кто охранял наш импровизированный госпиталь, он находился в городском управлении.
Я хотел лишь чего-нибудь перекусить – жутко проголодался, даже не думая о еде все это время, – но Хаспар меня огорошил. Оказалось, что я пропустил вишенку на торте. Пока я занимался медициной, в порт Ыпона пришли пять тяжелых галер для транспорта новых рабов из города. В результате наш флот пополнился этими пятью галерами, а гребцы из военнопленных и просто местных жителей, захваченных в карт-хадаштских землях, включая, к моему удивлению, и множество ытикатцев, получили свободу. Их мы немедленно заменили римлянами – пусть на своей шкуре почувствуют, какова участь раба на галерах.
Понятно, сил допрашивать римскую верхушку у меня уже не было, но Хаспар мне доложил, что человек, которого мы захватили, к моему вящему удивлению, был не кто иной как сам Маний Манилий, консул и дядя Луция, прибывший в Ыпон для суда над именитыми ыпонцами. «Ну что ж, – подумал я, – завтра у нас будет о чем поговорить».
А пока что я согласился выпить небольшую чарочку вина в компании друзей, чтобы успокоить нервы.
– Ну что, Никола, – сказал мне Хаспар. – Видишь, мы-то думали, что все будет весьма сложно, а все прошло как по маслу.
Зевая, я ответил:
– Ничего, мой друг. Планы можно будет подкорректировать и применить в Ытикате. А насчет простоты… Один наш поэт сочинил басню, в которой человеку принесли ларец, и мастер решил, что он непременно с секретом, и начал искать этот секрет, чтобы его открыть. А кончается басня так:
«А ларчик просто открывался».
Ночью меня дважды будили и вызывали в один из больничных шатров: сначала к сицилийцу, который, увы, умер у меня на руках, а потом к светловолосой женщине необычного для этих мест вида, найденной в одном из домов побогаче. Изуверы, потешаясь над ней, порезали ей грудь и промежность, а затем попробовали ее задушить, судя по следам на шее. О «мелочах» типа крупной гематомы на лице я и не говорю.
Она была еще жива, но пребывала в бессознательном состоянии. Медлить нельзя было ни секунды. И пока Ханно-Танит из храма Танит и Адхерт-Балаат из храма Балаат-Гебал обрабатывали ее раны так, как я их научил, я подумал, что девушка, возможно, умрет от потери крови. Я лично, как сумел, зашил более крупные порезы: этого я не мог никому доверить, хотя и сам, конечно, был далеко не мастером. Как ни странно, следов сексуального насилия я не обнаружил, только раны. «К счастью для бедной девочки, – подумал я. – Если она выживет».
Надо было сделать все возможное. И я решился: достал пластиковый шприц из аптечки, взял у себя немного крови и перелил ей – и так несколько раз. Времени на правильную дезинфекцию у меня, увы, не было, равно как и уверенности, что это спасет несчастную, но я не мог иначе.
Засыпал я после этого, несмотря на слабость и смертельную усталость, долго, так что на следующее утро еле-еле смог выбраться из спальника. К счастью, все пациенты пережили ночь – все, кроме бедного сицилийца, – и практически у всех были признаки улучшения состояния, даже у светловолосой, хотя она все еще пребывала без сознания (я еще подумал, что это к лучшему). Я распорядился показать жертвам всех римлян: если кого-нибудь из них опознают как мучителя, таким не жить. И только после завершения всех этих дел я сходил позавтракал, а затем захотел побеседовать с римским консулом.