Мариам переговорила со старшим таможенником, после чего сказала мне:
– Не бойся. Не тронут. Ждем.
Точнее, это звучало как «Не бояться, не трогать, ждать». Я помнил из предисловия к учебнику библейского иврита, купленного мною, когда я заинтересовался и этим языком, что у глаголов не было времени – оно определялось контекстом[1]. Примерно то же, так я понял, было и в пуническом – языке Карфагена, на котором говорила Мариам. Это если, конечно, я находился в Карфагене.
Кто-то из стражников оседлал коня и поскакал в город. Минут через двадцать к нам подъехала повозка, запряженная двумя волами.
На мой немой вопрос Мариам ответила:
– Потом возьмем. Сейчас здесь. Поехали.
И мы покатили на повозке через весь город. Поездка, скажу я вам, оказалась незабываемой: дорога хоть и была относительно ровной, но лишь относительно. На каждом ухабе повозку нещадно подбрасывало, и, казалось, каждый раз на моей филейной части появлялся новый синяк.
Через вторые ворота мы прибыли на огромную рыночную площадь. Как я потом узнал, здесь иностранные купцы торговали с местными, ведь въезд в собственно Карфаген иностранцам разрешался, но без товара. Такой же рынок был внизу, у торгового порта.
Третьи же ворота привели нас в собственно город – в не самую богатую его часть. Улица, ведущая вглубь города, была широкая и вымощенная камнем. Вдоль обочин тут и там стояли каменные блоки. Я не мог понять зачем, пока не увидел, как один из жителей города с его помощью взбирался на лошадь, и подумал, что в этом был определенный смысл. А чуть дальше по желобам стекала вода.
Дорогу поначалу пересекали немощеные узенькие улицы, по краям которых стояли небольшие, но аккуратные домики. А вдоль проспекта возвышались дома побольше – в два, три, а то и четыре этажа, с наружными лестницами. Судя по всему, это было что-то вроде доходных домов, или римских инсул[2]. Хотя в Риме, как известно, они нередко бывали и в десять или более этажей, пусть и в более поздний период. Кое-где эти «инсулы» перемежались зданиями с двумя колоннами у входа, которые, как мне показалось, были храмами[3]. Так как я не знал, как будет «храм» на местном языке, я не решился спросить об этом у своих прелестных спутниц…
Чем выше мы поднимались, тем богаче выглядели улицы, которые уже были сплошь мощеными. Кое-где мостовая представляла собой некую мозаику из разноцветных камней[4]. «Многосемейных» домов больше не было, их вытеснили особняки с разноцветными фасадами и полукруглыми навершиями, сначала одно– и двухэтажные, а постепенно и повыше. Появились и другие сооружения, которые явно не были жилыми; лишь потом я узнал, что это были не только административные здания, но и библиотеки, крытые рынки и дорогие магазины, где продавались и книги, и мебель, и произведения искусства. Там же можно было купить живой товар – рабов.
Вскоре мы уперлись еще в одни ворота, которые открыли специально для нас и только после того, как придирчиво ознакомились с той же бронзовой пластиной: как я понял, эта часть города была «не для всех».
– Бырсат, – сказала Мариам.
Я не решился спросить, что это означало, но догадывался, что имелось в виду нечто вроде детинца или цитадели. В этой части города здания были особенно роскошными, многие из них были окружены оградами. Посередине, на небольшом холме, парил над городом красивейший храм. В отличие от тех, которые я видел в нижней части города, он был больше похож на древнегреческий. Его окружали ионические колонны, над входом красовался скульптурный фронтон, а вокруг, над колонным поясом, располагался прекраснейший скульптурный фриз с изображением различных сцен, наверное, из местной мифологии.
Мы обогнули Храмовую гору и вскоре подъехали к стене из крупных каменных блоков, окружавших немаленьких размеров участок. Мы проехали в ворота и остановились у здания, имевшего как уже привычное навершие, так и портик, более напоминавший Рим или Грецию. Фасад был мозаичным, из белого и черного мрамора; на нем были изображены корабли с несколькими рядами весел, а также множество животных – слон, черепаха, лев, бегемот, носорог, а также весьма искусно изображенный тапир, который, насколько я помнил, обитал лишь в Южной Америке[5]. Либо я ошибался, подумал я, либо хозяева этого дома были знакомы с этим далеким континентом.
К нашей повозке подбежали то ли слуги, то ли рабы – кто посветлее, кто потемнее, но негров среди них я не увидел – и почтительно помогли Мариам сойти. А на портик вышли четверо: мужчина и женщина средних лет, одетые весьма изысканно, и двое молодых людей – один постарше Мариам, один помоложе. Мужчина был очень похож на Мариам, тогда как женщина была жгучей брюнеткой, и оба мальчика были как две капли воды похожи на нее.
Мариам подбежала к ним и быстро о чем-то заговорила. Мужчина, посмотрев на меня, чуть поклонился и сделал приглашающий жест рукой. Я подошел, также поклонился и сказал «шалом алейкум» – кто сказал, что университетский курс иврита никуда не годен? Хотя от волнения я перемешал его с арабским. Но мужчина с женщиной – судя по всему, родители Мариам – улыбнулись и жестом пригласили меня в дом, тогда как оба брата смотрели на меня намного менее приязненно.
Поднявшись на портик, я обернулся и посмотрел вниз, на прекрасный город, спускавшийся амфитеатром к синему-синему морю. Но я не мог забыть тот самый страшный сон. Я подумал, что не знаю, получится ли у меня изменить историю, но мне очень не хотелось, чтобы этот город был разрушен. Хотя, конечно, все могло окончиться тюрьмой, рабским ошейником или топором палача: я здесь пока никто и звать меня никак.
Моя любовь к языкам проявилась в Америке, когда я при выборе школьных предметов решил выучить не только французский, но и латынь. Но начнем с самого начала. Мой папа – профессор химии, мама – известный хирург. Но в конце девяностых зарплата тогда еще доцента МГУ превратилась в пшик, да и ее часто задерживали месяцами, а мамину коллегу жестоко избили братки, когда на операционном столе умер член их «бригады» (как сказала мама, коллега сделала все, чтобы его спасти, но раны были несовместимы с жизнью). Именно тогда отец принял приглашение одного достаточно известного американского университета, и мы отбыли за океан.
Оказалось, конечно, что папиной зарплаты, которая в переводе на рубли выглядела огромной, в Америке еле-еле хватало для жизни, а маме пришлось сначала учить английский, потом сдавать экзамены по медицине, а затем, чтобы стать хирургом, пойти работать интерном за не столь уж большие деньги. И через шесть лет, когда обстановка в России несколько наладилась, мы продали все, что у нас было в Америке, и вернулись на родину. Одной из основных причин было то, что родители были весьма недовольны нашим образованием, хотя учились мы в одной из лучших школьных систем нашего штата[6].
Мы с братом и сестрой сразу же влились в американскую жизнь. В первый год я осенью играл за школьную команду в европейский футбол, весной бегал в школьной команде, а зимой осуществил свою давнюю мечту – занялся фехтованием. Конечно, я очень быстро понял, что это имеет мало общего с киношными д'Артаньянами, и в следующем году занялся уже американским футболом, баскетболом и – о ужас! – бейсболом. Во всех трех видах спорта мне прочили место в какой-нибудь университетской команде, пусть, вероятно, не высшего уровня. Так что я был весьма недоволен, когда мне было сказано, что мы возвращаемся в Россию.
Но про школу родители были правы. Приехав в Америку, я перескочил целый класс, а когда пошел в девятый и начал учиться в high school, выбрал себе классы «для самых умных» (в Америке по каждому предмету есть целая гамма классов, от «для дураков» до «почти университетского уровня»), но все равно, по маминому мнению, я безнадежно отставал от русской школы. Действительно, в этой школе, в отличие от российской, и математика, и науки, и история, и даже английский мне казались весьма простыми предметами. Зато мне очень понравился французский, а латынь я полюбил, что называется, с первого взгляда.
Так как я вдобавок ко всему остальному еще и подрабатывал по утрам разносчиком газет (вставать приходилось на час раньше, чтобы успеть на школьный автобус), то у меня были деньги не только на девочек, но и на учебники языков в местном букинистическом магазине. Именно там я купил себе университетские учебники по испанскому, французскому, латыни и древнегреческому, а также, к своему собственному удивлению, по библейскому ивриту. Так как они несколько устарели, я их приобрел за пару долларов за штуку, а иврит и вовсе за квортер, сиречь двадцать пять центов. Лежал он на столе для окончательно уцененных товаров, и у меня как раз хватило на него денег.
Родители пытались меня заинтересовать своими предметами (отец – науками, мать – медициной), и для них стало шоком, когда я решил поступать вместо медицинского, или химфака, или, на худой конец, какого-нибудь физфака или мехмата, на арабский язык. Сразу меня не приняли, и я отслужил срочную, а затем сдал экзамены повторно – и прошел в Институт стран Азии и Африки при МГУ. Так я и оказался в Сирии.
А теперь я мучительно пытался вспомнить библейский иврит – все-таки тот язык, на котором разговаривали в этом городе, был к нему достаточно близок. Но меня хватило лишь на «Меня зовут Николай» и «Я русский». А хозяев дома, как я узнал, звали Магон и Аштарот. Аштарот смотрела на меня достаточно приязненно, но, когда Магон заметил это, взгляд его стал намного более прохладным, хотя я не давал никаких поводов к ревности.
А потом открылась дверь, и вошел человек весьма крепкого телосложения. Если бы не абсолютно седые волосы, я бы подумал, что ему лет сорок.