Про то, что Господь един в трех лицах, я говорить не стал: не было сил объяснять, да и вряд ли они бы поняли.
– Знаешь, руси, я тебя зауважал.
Он сказал что-то на своем наречии, и один из тех, кто меня охранял (а точнее, резался в кости), подошел ко мне с ножом и перерезал веревку, которой были связаны мои руки.
А начальник продолжил:
– Меня зовут Анейрин. Я сотник конной галльской сотни.
– И что ты делаешь здесь, так далеко от родных мест?
– Тот же вопрос я мог бы задать тебе.
– Я сам не знаю, как я сюда попал, но пуны приняли меня весьма гостеприимно, и я хочу помочь им, чем и как смогу.
– Увы, больше ты этого сделать не сможешь. Завтра мы отвезем тебя в Утику, и тобой займется тамошний римский начальник. Если повезет, тебя продадут в рабство, а не повезет, окажешься на кресте.
– Наш Бог был распят римлянами на кресте. Для меня было бы честью быть убитым таким же образом.
Тот внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Не перестаю тебе удивляться. Ладно, сейчас тебя накормят, и я дам тебе отдохнуть до завтра. Мы, галлы, уважаем храбрых людей, а про тебя впору сочинять песни. Один против восьмидесяти…
Сам не знаю, как я запел:
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разойдется,
И сердце радостно забьется
В восторге чувств не для меня!
Да, я знаю, что казаки поют про Дон, но первоначальный текст, написанный в девятнадцатом веке неким Молчановым, офицером десанта на корабле «Силистрия», был именно таким.
Анейрин, уже стоявший в проеме, ведущем наружу, с удивлением повернулся и посмотрел на меня:
– Красивая песня. Никогда таких не слышал. Она народа русов?
– Да, это наша песня.
– О чем она?
Я перевел первый куплет на латынь. Тот задумался.
– Удивительный вы народ, русы. Как жаль, что мы воюем с пунами, а ты на их стороне. Я бы очень хотел, чтобы ты был не моим врагом, а другом. Я прикажу принести тебе не только еды, но и вина, а потом выпью с тобой из одного рога, если ты не против.
Вечер прошел очень даже душевно. Вино, которое принес Анейрин, оказалось намного более похожим на то, к чему я привык в будущем, чем римское и карт-хадаштское. Белое (как, впрочем, и фалернское), но не густое и приторно-сладкое, которое приходится разводить водой, а сухое и обладающее весьма интересным вкусом, напоминающим пино блан или пино гри: скорее всего, виноград, из которого его сделали, был предком одного из этих сортов.
– Понравилось? – с некоторым удивлением спросил Анейрин.
– Очень!
– А римляне говорят, слишком кислое и водянистое.
– Именно такое вино любят мои соотечественники, – кивнул я и налег на великолепно приготовленное мясо тура. Обычно, как мне объяснил мой новый собутыльник, оно жестче, чем домашняя говядина, но если его правильно обработать, то получается очень даже неплохо.
Кувшин вина был лишь один. Как мне рассказал Апейрин, они привезли с собой два десятка, но в основном пили самодельное пиво либо римское вино, ведь своего было очень мало. Выпивали мы по очереди из одного и того же турьего рога, ободок которого был выложен серебром. Апейрин расспрашивал меня о России, а также и о Карфагене, в частности, правда ли, что они любят приносить в жертву маленьких детей, а затем поедают их мясо.
Узнав, что ничего подобного я не видел и ни разу об этом не слышал, он задумался.
– Похоже, римляне нам врали, – сказал он. – Да, мы наемники, но и у нас есть свои принципы. И именно из-за этого рассказа, подкрепленного золотом, мой дядя, Кингеторикс, вождь нашего племени катутурков (римляне зовут нас кадурками), решил послать две конных и четыре пеших сотни на их войну. Хотя его дед, Оргеторикс, сражался вместе с Ганнибалом против римлян в Италии.
– То есть ты из королевской семьи? – уточнил я.
Я где-то когда-то читал, что «рикс» на галльском означало примерно то же, что и «рекс» на латыни, – царь или король.
– Мать моя – дочь и сестра вождя племени. Отец же мой был всего лишь достаточно богатым купцом, именно поэтому за него отдали мою мать. А ты?
– Мой отец мудрец (я подумал, что ученые как класс вряд ли у них существуют). А мать лекарь.
– Моя мама тоже знахарка, – улыбнулся тот. – Это считается весьма почетным, и знахари обычно женщины, хотя лучшие, как правило, друиды. Друиды лечат и совершают священнодействия. Они не воюют, хотя у них всегда есть боевой посох, и их учат им драться. Все остальные – воины в военное время, а в мирное – кто земледелец, а кто, как мой отец, купец. Но в военное время он был сотником в нашей коннице. И погиб, сражаясь против римлян.
– А ты воюешь за тех, кто убил твоего отца…
– Ты прав, но так решил наш вождь. И для меня огромная честь, что именно мне дали под начало одну из сотен. До этого я был вторым копьем. А ты?
– И я был воином. Но не у нас в России, а в далекой жаркой стране.
– А у вас так же холодно, как и у нас?
– Еще холоднее, – улыбнулся я.
А потом я рассказал ему про родителей, про семью, про мой университет (такого слова он, понятно, не знал, потому как даже понятия такого не существовало, но слово «академия» было известно и галлам, говорящим на латыни, куда оно пришло из греческого). Мы и не заметили, как опустошили весь кувшин, после чего глаза мои стали слипаться. Я улегся на принесенную мне охапку сена, а Анейрин ушел к себе.
Проснулся я в своей повозке, которая бодро шла, судя по солнцу и по по ощущению, что было позднее утро, на юго-восток. Я лежал на своем месте, заботливо укрытый покрывалом из кельтской узорчатой ткани, а рядом с собой я, к своему удивлению, обнаружил и меч, и арбалет.
Возницей был молодой рыжеволосый галл; другой, сидевший рядом, я так понял, был сменщиком. Увидев, что я проснулся, тот, кто не управлял «брикат», протянул мне вяленого мяса, хлеба и грубую глиняную кружку с весьма неплохим пивом. Приборов, понятно, не было (их не было не только у галлов, но и у пунов, да и, вероятно, у римлян), и здесь не считалось зазорным все есть руками.
– Мы где? – спросил я, а оба галла улыбнулись щербатыми ртами и развели руками: мол, не знаем мы вашей латыни.
Вскоре мы добрались до следов нашей группы, пересекли Мелианат и поехали дальше к Карт-Хадашту. Я догадался, что Анейрин решил устроить мне побег, и спросил себя, зачем ему это было нужно. Если бы он меня сдал, ему бы, наверное, полагалась награда, а теперь, если римляне об этом узнают, вполне могут его наказать, вплоть до казни.
Вскоре мы наткнулись на сотню «каазаким» Магона, направлявшихся нам навстречу. Сначала они захватили «брикат» и схватили обоих моих возниц.
Увидев меня, сотник лишь покачал головой:
– Мы слышали, что тебя то ли убили, то ли захватили, а ты жив и направляешься к нам.
– Отпусти этих людей и, если у тебя есть золото, дай им по несколько монет. А я тебе потом отдам. Они меня спасли.
Но, как ни странно, галлы вообще отказались от денег, равно как и от подарков. Никто их языка не знал, а они не говорили ни на латыни, ни на греческом.
Я долго смотрел, как они уезжают на приведенных с собой лошадях, и подумал, что если иногда «друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так», то бывает и наоборот: тот, кто должен быть твоим врагом и чьих людей ты убил, может оказаться твоим другом.
Восьмого числа месяца абиба меня доставили к воротам поместья Бодонов в Бырсате. Мои встретили меня радостно, не только Ханно и все три невесты, но и будущие тесть и теща номер один. К моему удивлению, Пенелопе находилась вместе с невестами, она каким-то образом смогла практически сразу вписаться в коллектив, хотя невестой не была. Я еще подумал, что даже две жены уже перебор, а три – на пределе моих возможностей, куда уж там четвертой…
Рана на бедре загноилась, но Танит на пару с Пенелопе ее вскрыли, прочистили, продезинфицировали и вновь зашили. Я ожидал, что выздоравливать буду долго, но, как ни странно, быстро пошел на поправку, тем более что обе девушки следили за тем, чтобы повязки менялись ежедневно, тряпочки были пропитаны спиртом, а раны не гноились и не воспалялись.
Время от времени меня посещали Мариам и Дамия, но всегда вдвоем, дабы приличия были соблюдены. И каждый день ко мне надолго заходил Ханно; он учил меня литературе, истории, тонкостям языка, а я его – географии, математике и, по его просьбе, основам русского. Кстати, в это время к нам обычно присоединялась и Мариам – в присутствии дедушки ей также не возбранялось находиться в гостях у жениха.
Через три дня я хоть и хромал, но начал ходить, а через неделю девушки сняли шов. Еще через три дня – это было, как сегодня помню, двадцать первого зива – я рискнул взобраться на Абрека. Было немного больно, но вполне терпимо.
В тот же день пришла радостная весть – римская флотилия, шедшая к Ыпону, разгромлена у близлежащего Белого мыса. Захвачены двадцать три галеры и около трех тысяч римлян, а еще двадцать шесть кораблей пошли на дно – и все это ценой потери четырех кораблей.
Увы, в бочке меда присутствовала и ложка дегтя, куда же без этого… У берегов Сицилии эскадра разделилась, и вторая ее половина, по словам консула Луция Кальпурния Писонаа, также захваченного у Ыпона, ушла под командованием проконсула Луция Хостилия Манцина в Руш-Эшмун, порт у Ытиката. То есть у римлян как минимум четыре тысячи только легионеров, да и новая флотилия в Руш-Эшмуне достаточно грозная эскадра, и внезапностью их уже не возьмешь.
На следующий день в город вернулись Хаспар и Адхербал, и в тот же вечер состоялось заседание Совета старейшин, куда пригласили не только двух героев, но и меня, ведь я каким-то боком был причастен к освобождению Ыпона. И если раньше подобные заседания были достаточно недружелюбны, то теперь нас не просто обласкали, но и назначили триумф в следующую же субботу – на двадцать восьмое зива, что соответствовало двенадцатому апреля по римскому календарю.