Бегбедер сказал приблизительно то же самое. «Я полностью полагаюсь на полицию моей страны…» – провозгласил он для начала и шумно расхохотался, будто очень удачно пошутил, но Хури на него не обиделся, писатель явно был на нервах, растерян и совершенно выбит из колеи внезапной смертью собрата по перу. Потом он заметил, что врагами Уэльбека были все козлы города Парижа. По настоянию Хури он перечислил журналистов сайта nouvelobs.com, подчеркнув, что если они сейчас и радуются, что тот перешел в мир иной, никто из них, на его взгляд, никогда не решился бы рисковать собственной шкурой. «Можете себе вообразить, чтобы Дидье Жакоб* поехал, например, на красный свет? Он на это не отважится даже на велосипеде», – заключил с видимым отвращением автор «Французского романа».
* Дидье Жакоб – журналист, литературный критик «Нувель обсерватер».
Итак, подвел итоги Жаслен, убирая оба протокола в желтую бумажную папку, заурядная профессиональная среда с заурядной завистью и мелкими дрязгами. Он засунул папку на дно архивного короба, озаглавленного «Показания», понимая, что тем самым ставит точку в графе литературная среда своего расследования и что ему вряд ли еще представится возможность пообщаться с литературной средой. Он также с болью сознавал, что следствие и не думает продвигаться. Ему наконец принесли рапорт Службы криминалистической экспертизы: и человек и пес были убиты из Sigsauer М-45, и тому и другому хватило одной пули, выпущенной в область сердца, в упор, при наличии глушителя. Но сначала их огрели тупым продолговатым предметом, вроде бейсбольной биты. Тщательно просчитанное убийство, совершенное без избыточной жестокости. Расчленение и кромсанье тела имели место постфактум. По предварительной оценке – они провели все-таки следственный эксперимент – эта процедура длилась больше семи часов. Смерть наступила за три дня до обнаружения тела; следовательно, убийство произошло в субботу, наверное – в середине дня.
Распечатка телефонных разговоров жертвы за год, согласно закону хранящаяся у оператора, ничего не дала. В этот период времени Уэльбек почти никому не звонил; на все про все девяносто три звонка; и ни один из них, судя по всему, не носил личного характера.
7
Похороны назначили на следующий понедельник. На этот счет писатель оставил самые точные распоряжения, заверив их у нотариуса и приложив сумму, необходимую на их исполнение. Он просил, чтобы его не кремировали, а предали тело земле по классическому образцу. «Мне хочется, чтобы черви очистили мой скелет, – уточнял он, позволив себе личное замечание на более чем официальном бланке. – У нас с моим скелетом всегда были прекрасные отношения, и я счастлив, что он сможет наконец освободиться от уз плоти». Он желал быть похороненным только на монпарнасском кладбище и заблаговременно приобрел там место на тридцать лет, ничем не примечательное, оказавшееся по чистой случайности вблизи от могилы Эмманюэля Бова*.
* Эмманюэль Бов (настоящая фамилия – Бобовников; 1898-1945) – французский писатель.
Жаслен и Фербер отлично смотрелись на похоронах. От природы бледнолицему тощему Ферберу, носившему, как правило, одежду темных тонов, ничего не стоило изобразить подобающие в данных обстоятельствах скорбь и чинность; что касается Жаслена, то его измученный и смиренный вид человека, знающего жизнь и не строящего иллюзий по ее поводу, тоже пришелся весьма кстати. Они, впрочем, уже присутствовали вместе на многих похоронах, иногда жертв преступления, но в основном коллег. Некоторые из них кончали с собой, другие погибали при исполнении, и тогда церемония была чрезвычайно зрелищной: обычно их представляли к награде, которую с важным видом прицепляли к гробу в присутствии официального лица высокого ранга, чаще всего министра, и погибшим воздавались государственные почести.
Они встретились в десять утра в комиссариате VI округа; в приемных залах мэрии* по такому случаю распахнули окна, отсюда открывался замечательный вид на площадь Сен-Сюльпис. Оказывается, автор «Элементарных частиц», всю жизнь щеголявший своим непримиримым атеизмом, потихоньку крестился в церкви Куртене за полгода до смерти. Эта новость, встреченная всеобщим удивлением, вывела церковные власти из затруднительного положения: по вполне очевидным соображениям медиатического характера, им не хочется оставаться в стороне от похорон знаменитостей, но ввиду победного наступления атеизма, устойчивой тенденции к снижению показателя крестин – в том числе просто для порядка, – а также их собственной пресловутой консервативности, к их глубокому сожалению, все чаще и чаще именно так и происходит.
* В этом округе Парижа мэрия и комиссариат находятся в одном здании.
Кардинал и архиепископ Парижский, введенный в курс дела по электронной почте, с радостью дал свое согласие на мессу, которая должна была состояться в 11 часов. Он лично принял участие в составлении проповеди, особенно подчеркнув в ней утверждение писателем общечеловеческих ценностей, и лишь вскользь упомянул, выйдя на коду, о его тайном крещении в церкви Куртене. Все вместе, с причастием и прочими каноническими ритуалами, займет максимум час; так что ближе к полудню Уэльбека проводят в последний путь.
По этому поводу, как сообщил ему Фербер, писатель тоже оставил точные распоряжения, вплоть до того, что нарисовал свое надгробие: обыкновенную черную базальтовую плиту, лежащую на земле; он настаивал на том, что ее ни при каких условиях нельзя приподнимать даже на несколько сантиметров. На плите была написана его фамилия, без дат и каких-либо иных указаний, и выбита лента Мебиуса. Уэльбек заказал плиту при жизни у парижского мраморщика и лично следил за ее изготовлением.
– Ну ясно,- заметил Жаслен, – он себя, любимого, за говно не держал…
– И правильно, – мягко ответил Фербер. – Знаешь, он ведь был совсем неплохим писателем…
Жаслену тут же стало стыдно за свое замечание, не имевшее под собой никаких оснований. Уэльбек просил для себя ничуть не больше, а то и меньше, чем имел обыкновение требовать любой именитый горожанин XIX века или дворянчик прошлых столетий. Вообще-то, если задуматься, он и сам не был поклонником современных упрощенных традиций, следуя которым люди завещали кремировать себя, а пепел развеять на лоне природы, словно для того, чтобы подчеркнуть возврат к ее истокам и воссоединение со стихией. Даже тело своего песика, умершего пять лет назад, Жаслен предал земле (положив рядом с ним в момент погребения его любимую игрушку) и воздвиг ему скромный памятник в саду родительского дома в Бретани, где в прошлом году умер и его отец, дом же он решил не продавать в надежде, что, выйдя на пенсию, они с Элен там поселятся. Человек не является составной частью природы, он поднялся выше природы, и собака с тех пор, как ее одомашнили, тоже стала выше ее – вот что думал он в глубине души. И чем серьезнее он размышлял над этим, тем более безбожным – пусть даже в Бога он не верил, – тем более в каком-то смысле антропологически безбожным представлялся ему обычай развеивать человеческий прах над лугами, реками и морями либо, по примеру этого фигляра Алена Гийо-Петре*, который, по мнению современников, якобы омолодил телевизионный прогноз погоды, аж в глазу циклона. Человеческое существо – это сознание, уникальное, индивидуальное и незаменимое, и по этой причине оно заслуживает памятника, стелы, на худой конец – поминальной надписи, ну хоть чего-нибудь, что увековечило бы факт его существования, – вот что считал он в глубине души.
* Ален Гийо-Петре (1950-1999) – французский журналист, ведущий прогноз погоды на телевидении, охотник за циклонами и ураганами.
– Идут, – тихо сказал Фербер, выведя его из задумчивости. И правда, хотя было всего пол-одиннадцатого, человек тридцать уже собрались у входа в церковь. Кто такие, интересно? Неизвестные, возможно – читатели Уэльбека. Бывает, что убийца, особенно если преступление совершено из мести, появляется на похоронах своей жертвы. В сложившейся ситуации Жаслен в это не очень верил, но все-таки вызвал двух фотографов из криминалистической экспертизы, которые, вооружившись фотоаппаратами и телеобъективами, устроились в квартире на улице Фруадево, откуда открывался замечательный вид на монпарнасское кладбище.
Через десять минут он увидел идущих пешком Терезу Кремизи и Фредерика Бегбедера. Они заметили друг друга, расцеловались. Вид у обоих, отметил он, вполне соответствует ситуации. Издательнице с восточной внешностью отлично подошла бы роль плакальщицы, их еще совсем недавно нанимали на похороны в странах средиземноморского бассейна; а Бегбедера, казалось, обуревали самые мрачные мысли. Дело в том, что автору «Французского романа» шел тогда всего пятьдесят второй год, и он, может быть, впервые присутствовал на похоронах человека своего поколения; должно быть, говорил себе, что лиха беда начало и что телефонные беседы с друзьями нередко начинаются теперь не с привычного «Что ты делаешь вечером?», а скорее с «Угадай, кто сегодня умер»…
Жаслен и Фербер вышли из мэрии и незаметно смешались с толпой. Собралось уже человек пятьдесят. Без пяти одиннадцать перед церковью притормозил катафалк – обычный черный фургончик муниципальной ритуальной службы. В тот момент, когда ее работники вынимали гроб, ропот ужаса и потрясения пробежал по толпе. Эксперты-криминалисты, взяв на себя леденящую душу задачу по сбору разбросанных на месте преступления ошметков плоти, сложили их в пластиковые мешки, герметично запечатали и отправили в Париж вместе с уцелевшей головой. К концу исследований от всего этого осталась компактная кучка плоти, гораздо меньшего объема, чем рядовой труп, так что сотрудники ритуальной службы сочли целесообразным использовать детский гробик длиной метр двадцать. В принципе, такой рациональный подход заслуживал всяческих похвал, но зрелище гробика, вынесенного на паперть, произвело на собравшихся жуткое впечатление. Жаслен услышал, как Фербер подавляет болезненную икоту; даже у него, при всей его зачерствелости, сжалось сердце; тут и там слышались всхлипы.