Потом, уже в университете, я узнал о Литовской (то есть Западной) Руси, где делопроизводство велось на русском языке, – Руси, сумевшей противостоять монголам; узнал, что те города, которые перешли в Литву, татары тронуть не посмели, что знаменитые князья Трубецкие были из литовских Ольгердовичей, не принявших польского католичества после унии. И о тесной связи славянской мифологии и литовской. Поразительно, что главный славянский бог Перун вырос из литовского Перкунаса. Рядом все же жили. Ссорились, воевали, но соседствовали и порой тесно дружили. Но узнал и то, что в какой-то момент соперницей поднимавшегося Московского княжества стала именно Литовская Русь. В 1386 г. Литва в результате династического брака (литовского князя Ягайло и наследницы польского престола Ядвиги) приняла католичество, но те земли, где жили русские, остались православными. Они-то, эти земли, и были предметом спора. Однако через польско-литовскую Русь Московия получала начатки европейского образования и представление о начатках свободы. Именно в Литву бежал от Ивана Грозного князь Андрей Курбский. Но Российская империя поглотила эти земли. После Октябрьской революции Литва оказалась независимой, кое-как выживая между двумя монстрами – нацистской Германией и большевистской Россией.
Когда я попал в журнал «Вопросы философии» и осознал его престижность (самый крупный профессиональный журнал, позволявший к тому же себе широту взглядов), я принял как должное и то, что все советские республики (начальство, разумеется) хотели, чтобы их философы были представлены в ведущем философском журнале Советского Союза. Поэтому каждый республиканский номер журнала по обязанности курировал Первый секретарь ЦК КП данной республики. Шел третий год моей работы в журнале, год 1977-й, когда меня решили использовать в работе над очередным республиканским номером. Номер посвящался литовской советской философии. До этого момента я ни разу не был в Литве, поэтому обрадовался, что еду не один. Ехать со мной должны были двое более опытных сотрудников, самых пьющих в редакции, но об этом позже. Обрадовался, разумеется, я не пьющим попутчикам, а тому, что в незнакомом месте со мной будут люди, там бывавшие. К тому же и по чину постарше меня. Заместитель главного редактора Андрей Филиппович Полторацкий и заведующий отделом Рейнгольд Владимирович Садов (прототип моего героя Левки Помадова в романе «Крокодил»). Оба при этом были ровесники и старше меня ровно на десять лет. Рейнгольда звали просто Рене, что придавало некое философское, декартовское звучание его облику. Он и вправду был одним из умнейших людей, которых я встречал, и добрый невероятно. Над ним бесконечно подшучивали, но он никогда не обижался. Он больше всех смеялся, когда коллеги не очень с трезва сочинили на него своего рода шарж, изобразив как разыскиваемого преступника. Не знаю, почему, но в груде моих бумаг тех лет нашелся и этот листок.
Кажется, сочинил этот текст научный консультант журнала Сашка Разумов, сам часто ходивший с постоянным алкогольным духом, окружавшим его, но всегда прямо державший спину, которого нельзя было увидеть сбитым алкоголем с ног. Все же бывший боксер, да и сын очень высоко стоявшего чиновника.
«Берегись, Володька, – сказал он мне пред отъездом. – С тобой два таких алкогольных профессионала едут. От Андрея Филипповича ты, может, и отвертишься, но Ренька же друг, уговаривать нежно будет. Держись. Но поллитра и колбаски с собой захвати, как вступительный взнос. И не забывай, балбес, что тебе, беспартийному, доверили визит к Первому секретарю Литвы, товарищу Гришкявичусу!» Я ухмыльнулся: «Постараюсь не забыть».
Шутка. Рене Садов как разыскиваемый преступник
Алкогольную дозу, превышавшую норму, мы называли «однаренюшечка». Рене писал много, но его съело государство, съел Левиафан, изображенный мною как крокодил по имени Левиафан. Страдания героя в романе были понятны: он мог писать свое, но привык писать за начальство, которое потихоньку съело его мозг, и он уже почти не смел, не умел быть собой. Впрочем, заместитель главреда тоже был мастер пропустить изрядную дозу алкоголя. Его доза называлась в редакции «полторашечкой». Глубокомысленные остряки-философы утверждали, что одна «полторашечка» равна двум «ренюшечкам», на что оппоненты не менее доказательно уверяли, что нет, что, напротив, одна «ренюшечка» равна двум «полторашечкам».
Александр Евгеньевич Разумов
Так получилось, что оба старших товарища уехали в Литву днем раньше. Меня задержал главный, чтобы я доедал срочно пришедшие по моему отделу материалы. Так что я поехал вечерним поездом следующего дня. Я немного нервничал, зная твердо, что я абсолютный топографический кретин и, несмотря на подробно написанный адрес отеля «Драугистис», что в переводе означало «Дружба», и нарисованный план, непременно заплутаю. Хотя была надежда. Что русский язык, если что, выручит, доведет меня до отеля. А там уж как-нибудь. Я ведь до этой поездки и в отелях никогда не останавливался. Но меня встретил в шесть утра у вагона Рене, Ренька. Это был чрезвычайно дружеский жест. Но об этом чуть позже.
2. Разговорчик в купе
К этому моменту открытое противостояние литовских ина-комыслов, тем более «лесных братьев», ушло в историю. Гордая Литва, бывшая когда-то Великим княжеством Литовским, остановившим монгольское нашествие, взявшим под свой патронаж Западную Русь, огородив ее от степняков, где официальные документы составлялись на русском языке, осталась в прошлом, став частью Российской империи, а затем Советского Союза. Спор России и Литвы, как писал Пушкин, закончился, несмотря на шум западных витий, победой России. Маленькая страна оказалась, как и прочие страны Европы, между двумя монстрами, грызшимися друг с другом, – СССР и США. На данный момент хозяином была Россия, которая под псевдонимом Советский Союз нашла, кажется, в своей идеологии хотя бы фиктивный принцип равенства и дружбы. Литовский номер «Вопросов философии» был из серии поддержания иллюзии дружбы и равенства. Хотя все равно Москва оставалась «Большим братом». И решала все. Литовские интеллектуалы, с которыми позже я подружился, как и русские мои друзья, втайне мечтали о поддержке другого «Большого брата», с иллюзией, что друзья из СССР предлагают дружбу, а США предложат свободу и независимость. Впрямую с чужими так никто не говорил. Но, вспоминая разговоры, понимаю, что именно это было затаенным желанием, которое окорачивал страх перед репрессивными органами советской идеологии.
Пример такого разговора – купе поезда в Вильнюс. Кроме меня в купе оказалось еще двое мужиков. Интеллигентные литовские лица, один, в холщовой куртке, правда, выглядел попроще, по-крестьянски, но вид крестьянина домовитого, почти исчезнувшего в России. Волосы у обоих черные, гладко зачесанные, но у мужчины в костюме и галстуке они были еще уложены на пробор. Я на вокзал приехал прямо из редакции – с портфелем и небольшой сумкой, где была смена белья и пара свежих рубашек. Думал купить что-то поесть прямо на вокзале, но не успел. Но понадеялся на чай от проводника. И сразу заказал стакан чаю и какую-то литовскую булочку. Проводник принес требуемое, сказав, что расплачиваться надо утром. Поскольку у меня была верхняя полка, то я хотел быстренько съесть булку, выпить стакан жидкого чая и завалиться наверх с книжкой.
«А с нами не посидите? – спросил мужчина в галстуке. – Мы вас приглашаем. У нас есть домашняя еда, вам понравится».
«Да спасибо, я не голоден, – возразил я. – Мне бы еще нужные бумаги полистать надо. Я, извините, журналист».
«Ну, журналисты умеют быстро работать. Давайте знакомиться, – он протянул руку. – Юргис, это мое имя».
«Владимир», – ответил я.
«А это мой служащий, – сказал Юргис, – его Юрайтис зовут».
Я пожал им обоим руки.
Юрайтис развязал свою котомку, достал несколько свертков, бутылку, заткнутую пробкой, пояснив смущенно: «Это домашняя водка, но хорошая. Вам понравится». Юргис кивнул подтверждающе, добавив: «Хорошая. У меня еще и элитная есть». Он поднял и положил на сиденье аккуратный чемодан на молниях, расстегнул молнию и вынул, видимо, лучшую по тем временам литовскую водку, только мне ее название ничего не говорило, вот я и забыл его. Тем временем Юрайтис развернул первый сверток, достал темный батон, похожий на «рижский», большой складной нож и круг колбасы белесого цвета, распространивший вкусный мясной запах. «Она с чесноком, не возражаете? – спросил он робко. – Но у меня еще есть и твердый сыр, почти пармезан». Я растерянно кивал, Юргис достал колбасную нарезку, а Юрайтис – большой кусок буженины, который тут же принялся резать на большие ломти. «Может, я за стаканами схожу?» – спросил я. «Не надо, – сказал Юргис, – все есть. Даже вода. А чего нет, сходим сами. Вы же гость. Доставай, Юрайтис, рюмки и быстренько за стаканами».
Первую рюмку мы выпили за Литву, в которой я никогда не был, и с пожеланием, чтобы Вильнюс и Литва мне понравились. После второй или, точнее, третьей рюмки Юргис вдруг принялся хвастаться: «Вот ты думаешь, Владимир, что едешь с простым человеком. Пишете вы, журналисты, черт знает о ком, а надо обо мне писать! Кончил я в Москве Энергетический, вернулся в Вильнюс – и мой максимум – сто двадцать рублей! А у меня хорошая голова, даже гениальная. Мне социалистическая идеология не мешает, но не нужна. Жизнь делают деньги. Думал, в Штаты уехать, чтобы как бы в свою среду, но не получилось. Почему – не твое дело, но не получилось. Но я не потерялся. Давай за это выпьем. Теперь у меня два завода, да три прядильных фабрики. Вон Юрайтис директорствует на одной из фабрик. Хороший работник, а чтобы он имел на государственном предприятии? Шиш с маслом! Деньги все делают. Никакая идеология их не перешибет. Нам бы в хозяева страны не Москву, а Вашингтон! Это было бы правильно. Когда-нибудь так и будет. Служить – так за деньги. А так приходится подхалимничать перед всяким партийным дерьмом, на лапу им давать, чтобы бизнесу не мешали. И что характерно – не мешают. Деньги любую идеологию перебивают». У него был тот тип лица, которое от выпитого алкоголя не краснеет, а бледнеет. Мы выпили по шестой, закусывая хорошим мясом, приготовленным разными способами, запивая водой. Голова у меня уже кружилась, но я держался, думая, как бы мне вежливо отвалить наверх, на свою полку, не обидев соседей. Юрайтис молчал, только разливал, кивками подтверждая слова босса. Частное предпринимательство такого масштаба, конечно, было чем-то несоветским, если не преступным с точки зрения социалистической законности. Такие формы хозяйствования, как все знали, вспыхивали время от времени в разных местах. Но психология простого советского интеллигента была устроена элементарно: «Да, – подумал я, – идеократия кончилась или кончается…»