шенно свободным. Я могу перейти от Толстого к Достоевскому, к Пушкину, к Лескову, Чехову, к Бунину и т. д. А также к Соловьёву, Чаадаеву, Бердяеву и т. д. Это все то, о чем я думал, то, о чем я писал, то, внутри чего я живу. Вот это странное ощущение жизни, вот здесь, может, опять же двудомность, двойная жизнь. Как всякий человек, я, конечно, живу и в быту, но чувствую себя и живущим внутри культуры этой.
Макаров: Это очень счастливое качество.
Кантор: Наверное. Я понимаю, что это как бы мой щит. Моя крепость, если угодно. Вот я ею защищен. Ну, опять же, пример литературный, как говорил Бальзак, побеседовав там о каких-то гламурных делах с дамами: «Вернемся к реальности. Что мне делать с Растиньяком?» Вот вернемся к реальности: что мне дальше писать о Толстом? Или о Достоевском.
Макаров: Я думаю, что в этом смысле и писателю вообще полезно быть немножко философом чтобы не поддаваться слишком злобе дня, грубо говоря. Вот мне понравилась ваша мысль, что, вот то ли в интервью высказана, то ли в вашей статьей какой-то, о том, что, в общем, вот такая прямая политизация она вредна художнику. Я все время в последнее время об этом думаю. Как угодно бы, оставайся гражданином, будь, но художественный текст – там должна быть другая мера свободы.
Кантор: Совершенно верно. Собственно, вообще это почти полностью, вот то, о чем вы говорите, подтверждает «Жизнь Арсеньева» Бунина. Он об этом, собственно, написал свое великое произведение. О том, как он, как художник, уходил от политики. Собственно, все его столкновения с русскими тогдашними диссидентами, скажем, условно говоря, народовольцами, народниками и прочее, которые требовали от него немедленного служения тому-сему. «На бой, на бой в борьбу со тьмой!» – не хочу, говорил он. Не хочу! Я не одноклеточное, а многоклеточные трудно вызревают, говорил Бунин.
Макаров: Еще вот один вопрос, на который мне хотелось услышать такое компетентное философское мнение, тем более что мне кажется, что это отчасти входит в круг ваших интересов. Знаете, я прочел у нашего соотечественника, давно уже американского гражданина, Бориса Парамонова. Культуролог, по-моему, очень высокого класса, я не знаю.
Кантор: Да-да.
Макаров: И у него есть такое эссе о Кареле Чапеке. Смысл этого эссе вот в чем: что Чапек обладал грандиозным талантом, равным, может быть, самым великим писателям мира. Но в силу того, что он принадлежал небольшой стране, очень культурной, очень благоустроенной, в политическом отношении очень благоустроенной демократической стране. И это как бы укрощало его талант, потому что талант всегда выбивается за пределы вот этой благочинное™ благоустройства в самом лучшем понимании. И вот мне кажется, что, может быть, в этом смысле ваша мысль об империи, о том, что империя, как ни относись к ней политически, но в культурном смысле она бывает конструктивной, что ли, плодотворной для писателя.
Кантор: Чрезвычайно, да. Думаю, что да. Я думаю, что Парамонов и прав, и неправ, поскольку Чехия была частью Австро-Венгерской империи.
Макаров: Ну, конечно, да.
Кантор: И это было очень важно. Не случайно там появился помимо политического Чапека и Кафка.
Макаров: Вот тогда они и появлялись, когда была империя!
Кантор: Конечно. И Гашек тот же самый и т. д. А ушло все – ну вот Кундера. Ну Кундера, собственно, эмигрант, он тоже не совсем чешский писатель. У Федотова, русского, опять же, философа, историка, есть прекрасное определение Пушкина: «Поэт империи и свободы».
Макаров: Замечательно сказано!
Кантор: Он, с одной стороны, воспевал Петра, с другой стороны, «в свой жестокий век восславил я свободу». Никуда не деться от этих слов.
Макаров: И оказывается, одно не противоречит другому.
Кантор: Абсолютно нет. Да, абсолютно нет. Это ужасно напугало. Помните, что вначале «и в мой жестокий век восславил я свободу» было вычеркнуто, «что прелести живых стихов я был полезен» – переделал Жуковский. Как ни смешно, восстановили в советское время. И тот же Федотов написал: «Похоже, большевики не понимают, что Пушкин это не Тредьяковский».
Макаров: Видимо, та чрезмерность русского бытия всегда, которая очень для конкретного человека мучительна и неуютна, но оказывается, что для литературы она, в общем, очень способствует ей, так, грубо говоря.
Кантор: Ну, грубо говоря, без проблем нет литературы. Вы знаете, вот в какой-то момент я понимаю, почему большие немецкие писатели возникли после войны – Бёлль, Грасс и т. д. Это была реакция на разрушенную гармонию. Писатель пытается восстановить гармонию, но для этого она должна быть разрушена. И вот когда я был в Германии, по стипендии Бёлля я там жил почти полгода, вижу, что мухи от скуки дохнут. Настолько все благоустроено. Куда ни шагнешь – и тут тебе соломку подстелят, а здесь тебе коврик подложат. И когда я смотрю немецкие фильмы, где они придумали какие-то ужастики, я своим друзьям-немцам говорю: «От скуки еще не такое придумаешь!»
Макаров: И тут, знаете, опять вот вспоминается великая мысль Достоевского, она теперь уже, по-моему, достаточно хрестоматийна, но она меня не оставляет, о том, что человеку для счастья необходимо столько же несчастья, сколько и счастья.
Кантор: Человек страдать должен. Чтобы писать – страдать нужно. Конечно.
Макаров: И в этом смысле, может быть, философия необычайно полезна пишущему человеку.
Кантор: Думаю, что да. Пишущий человек без философии не может. Но вы сами об этом все время говорите: что без философии никто не может жить. Я ведь, с одной стороны, философ профессиональный, с другой стороны, я не кончал философского факультета. То, что называется базовое образование. Оно чрезвычайно важно. Думаю, если бы я кончил философский факультет, может, я не стал бы писателем. Потому что голова забивается некими схемами, которые в тебя вложили. А в меня их не вкладывали, я их сам находил. Ну, у меня отец – философ. Я действительно мальчишкой в тринадцать-четрынадцать лет читал Декарта, читал Спинозу и т. д. Но я читал их не как студент. Их я читал просто потому, что мне было интересно. Я не знаю, по-моему, в шестнадцать лет я бредил Фейербахом. С какого перепугу? Но вот мне понравилось, я его читал насквозь. Потом, если бы я пошел на философский, мне бы, наверное, так объяснили его, что я моментально разлюбил все это. Так я философию всю и читал таким вот образом. А потом так сложилось, что я оказался в философских кругах, в философской среде, и выяснилось, что я знаю философию, в общем, не хуже, чем мои коллеги, которые ее проходили в университетах. Но по-другому
Макаров: Владимир Карлович, видимо, все-таки и философу некая художественная прививка оказывается очень, так сказать, необходимой.
Кантор: Конечно.
Макаров: Какая-то непосредственность, какая-то эмоциональность.
Кантор: Последний пример, на этом кончаю, это Владимир Соловьёв, который, как мы знаем, был не только великий философ, теолог и т. д. Он же родоначальник символизма как поэт. Он был потрясающий поэт! И из него выросли и Блок, и Белый, Брюсов, Бальмонт и прочие. Конечно, из философа Соловьева. Хотя Блок бросил фразу: «Мне интересен Соловьёв как поэт и не интересен как автор „Оправдания добра“. Но без «Оправдания добра» не было бы Соловьёва-поэта. И наоборот, без поэзии не было бы «Оправдания добра».
Макаров: Ну что ж, друзья, наш разговор волей-неволей подходит к концу. Я думаю, что мы по мере сил доказали вам, что мир чистого умствования философии на самом деле очень близок всем тем, кто любит и изящную словесность, и вообще кто живет не только интересами ума, но и интересами собственной души. Так что я склонен полагать, что писатель все-таки без философского элемента, о чем мы и рассуждали сегодня, даже при явных способностях очень много теряет в своем литературном классе. Вот без этого желания дойти до самой сути, как говорил Пастернак, без этой любви к умственной жизни.
Поэтому будем благодарны нашему сегодняшнему гостю – философу, доктору наук и замечательному прозаику Владимиру Карловичу Кантору за то, что он своим творчеством напоминает нам об этом. Вел программу Анатолий Макаров. Встретимся еще в эфире.
Об авторе
Владимир Карлович Кантор – доктор философских наук, ординарный профессор философского факультета Национального исследовательского университета «Высшая Школа Экономики» (НИУ-ВШЭ), член редколлегии журнала «Вопросы философии», литературный стипендиат фонда Генриха Бёлля (Германия, 1992), лауреат нескольких отечественных литературных премий, трижды номинировавшийся на премию Букера, дважды входил в шорт-лист премии Бунина, историк русской культуры, автор более семисот (700) опубликованных работ. Дважды лауреат премии «Золотая вышка» за достижения в науке (2009 и 2013 гг., Москва). Лауреат первой премии в номинации «За лучшее философское эссе» в Первом Международном литературном Тютчевском конкурсе (2013). Последний роман «Помрачение» – лонг-лист премии «Ясная Поляна» (2014), лонг-лист премии «Русский Букер» (2014). Область научных интересов – философия русской истории и культуры. По европейскому рейтингу, публикуемому раз в 40 лет (январь 2005) парижским журналом «Le nouvel observateur (hors serie)», вошел в число 25 крупнейших мыслителей современности, как «законный продолжатель творчества Ф.М. Достоевского и В.С Соловьёва». Произведения Владимира Кантора переводились на английский, немецкий, итальянский, французский, испанский, чешский, польский, сербский, эстонский языки.
Основные опубликованные сочинения ВЛАДИМИРА КАНТОРА
ДВА ДОМА. Повести. – М.: Советский писатель, 1985.
КРОКОДИЛ. Роман // Нева. 1990. № 4.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Повести и рассказы. – М.: Советский писатель, 1990. ПОБЕДИТЕЛЬ КРЫС.