ы с большой озадаченностью и тревогой следим за противоречивыми указаниями врачей, не зная, стоит ли им верить.
Среди обычных врачей по поводу лечения холеры было примерно столько же разных мнений, сколько среди торговцев патентованными средствами или авторов писем в газеты. Иногда холеру лечили пиявками, обосновывая это теорией влаг: если у пациента что-то не в порядке внутри, это нужно удалить, соответственно, если у больного холерой необычно густая кровь из-за обезвоживания, от этой крови его нужно избавить. Вопреки совету Дж. Б. Чайлдса, многие врачи прописывали слабительное для лечения болезни, которая и без того выводила жидкость из организма со смертельно опасной скоростью: широко применялись касторовое масло и ревень. Кроме того, медики рекомендовали для лечения бренди, несмотря на известный обезвоживающий эффект. Нельзя, конечно, сказать, что в данном случае «лекарство было хуже болезни», но многие предлагаемые средства лишь усугубляли физиологический кризис, вызывавшийся холерой. Немногие положительные изменения, если они и были, объяснялись в основном эффектом плацебо. И, конечно же, за всей этой пестрой смесью домашних средств, коммерческих эликсиров и псевдонаучных предписаний никто не дал совета, который по-настоящему мог помочь пациентам: больше пейте.
Утром в пятницу растущее чувство ужаса пока еще не покинуло пределов района Голден-сквер. Жара наконец-то спала, и остальной город наслаждался прохладной, ясной погодой. Никто не мог знать, что прямо рядом с ними умирают первые жертвы страшной эпидемии. Единственная статья о холере в тот день вышла в Morning Chronicle и была оптимистичной: она была посвящена снижению заболеваемости на фронте Крымской войны. «Наконец пережив опасности, грозившие нам в августе, мы надеемся увидеть, как на фронте болезнь присмиреет, и можно будет снова начать активные операции. Практически никто не сомневается, что холера уже причинила все зло, которое могла, и терзания, приносимые ею союзной армии, значительно смягчились, и по распространенности, и по тяжести; равно как и флот, который пострадал от болезни позже, тоже уже преодолел кризис».
Но в переполненных жилищах Голден-сквера от страха было никуда не деться. Эпидемия вышла на новый пик за несколько часов до полуночи в четверг. Сотни жильцов заболели в течение буквально нескольких часов, часто – целыми семьями, и оказались предоставлены сами себе в темных, удушливых комнатах.
Эти страшные сцены – семья, которая, сгрудившись в комнате, переживает нестерпимые мучения сообща, – пожалуй, пугают больше, чем любые другие образы, связанные с эпидемией на Брод-стрит. Конечно, и сейчас даже в самых развитых странах семьи погибают вместе, но подобные катастрофы обычно длятся несколько минут, а то и секунд – автомобильные аварии, крушения самолетов, стихийные бедствия. Но вот семья, умирающая вся вместе, медленно, мучительно, полностью осознавая при этом, что их ждет, – это, пожалуй, самая темная страница в книге мертвых. То, что в некоторых регионах мира такое случается до сих пор, просто возмутительно.
Буквально за один день веселые прогулки Генри Уайтхеда по приходу церкви Св. Луки превратились в посмертные бдения11. Буквально через несколько минут после восхода солнца его позвали в дом, где четыре человека лежали при смерти, их кожа уже была морщинистой и синюшной. В каждом жилище, которое он посетил тем утром, его ждала одна и та же ужасающая сцена: весь квартал, казалось, был на краю гибели. Незадолго до полудня он встретился с чтецом Писания и еще одним викарием из церкви Св. Луки и узнал, что они оба столкнулись с той же смертью и мучениями.
Маршрут Уайтхеда привел его к четырем домам по Питер-стрит неподалеку от Гринс-корт, где болезнь свирепствовала во всю силу. Половина жильцов заболела в последние сутки. В одном из самых роскошных домов, стоявших в северо-западном углу Гринс-корт, позже умерли все двенадцать обитателей. Тем не менее холера в основном пощадила тесные, грязные домишки на самой площади Гринс-корт. (Лишь пятеро из двухсот жителей умерли.) Остановившись у одной из самых замызганных лачуг в районе, Уайтхед с изумлением увидел, что в ней не заболел вообще никто.
Контраст был поразительным – особенно учитывая, что четыре дома на Питер-стрит получили похвалу за чистоту от приходского начальства во время переписи населения 1849 года, а вот в соседних домах нашли только грязь и сажу. Уайтхед понял, что, вопреки преобладающему мнению, санитарные условия в домах никак не влияют на вероятность развития болезни.
Подобные наблюдения были характерны для молодого дьякона, причем сразу на нескольких уровнях. Во-первых, он сохранил самообладание и остроту ума во время большого хаоса и не утратил желания бороться с ортодоксией – или, по меньшей мере, подвергать ее всестороннему исследованию. А само это исследование стало возможным благодаря тому, что он лично знал и район, и его обитателей. Он заметил закономерности в течении болезни именно потому, что досконально знал всю окружающую среду: и дома, которые хвалили за идеальную санитарию, и дома, считавшиеся самыми грязными в квартале. Если бы он не владел этой информацией, то, вполне возможно, удовлетворился бы прежними избитыми фразами.
До открытия болезнетворных микроорганизмов большинство врачей полагали, что причинами заразных болезней могут быть миазмы – продукты гниения, содержащиеся в почве, воде (особенно болотной), отходах жизнедеятельности. Считалось, что, испаряясь из очагов своего образования, они проникают в воздух и через дыхание попадают в организм человека, вызывая болезнь.
В тот день по улицам Сохо ходили и другие медицинские детективы, разыскивая улики и выстраивая причинно-следственные связи. За несколько минут до рассвета утром в субботу Джон Роджерс, медик с Дин-стрит, шел с площади Уокерс-корт на Берик-стрит; ему не хватало времени, чтобы посетить всех пациентов, заболевших за последние сутки. Роджерсу уже доводилось видеть эпидемии холеры, но на Голден-сквер явно творилось что-то исключительное. Холера очень редко распространяется настолько быстро; она, безусловно, может убивать людей тысячами, но для этого ей обычно требуется несколько месяцев, а то и лет. Роджерс же слышал рассказы о том, как буквально в один день заболевали целые семьи. И этот штамм болезни действовал с устрашающей скоростью: совершенно здоровые люди умирали через двенадцать часов после появления первых симптомов.
Роджерс добрался до дома 6 по Берик-стрит, где жил уважаемый местный хирург по фамилии Гаррисон; Роджерс был с ним знаком. Проходя мимо дома, Роджерс почувствовал ужасающий запах и на несколько мгновений остановился как вкопанный, борясь с тошнотой. Позже он описывал этот запах как «самую отвратительную и тошнотворную вонь из всех, что мне когда-либо доводилось вдыхать в этом городе». Собравшись с силами, Роджерс огляделся и увидел, что запах доносится от дренажного колодца у дороги, в который при сильном дожде сливалась вода. Роджерс поспешно ушел, так и не узнав, что же за отвратительная разлагающаяся материя пряталась в дыре. Но на ходу он подумал, что вонь достаточно сильна, чтобы пропитать весь дом под номером шесть.
Через несколько часов он узнал, что хирург Гаррисон тем утром умер. Роджерс тут же выпалил диагноз: «Его убил этот дренажный колодец!», а затем устроил гневную тираду об ужасных санитарных условиях в городе, которые и вызвали катастрофу. Но это было только начало. К концу недели холерой заболели еще семеро жителей дома 6 по Берик-стрит. Выжил из них лишь один.
Дочь Льюисов, живших по адресу Брод-стрит, 40, ночью затихла от изнеможения. Утром родители послали за доктором Роджерсом, лечившим малышку в начале недели. Но еще до его прихода она умерла.
После полудня Уайтхед посетил семью из шести человек (назовем их коллективно Уотерстоунами, потому что их имена остались неизвестны), с которой давно дружил: два взрослых сына и две девочки-подростка, которые жили с родителями в трех соединенных между собой комнатах на первом этаже дома возле Голден-сквер. Младшая сестра, чье остроумие и веселость всегда радовали Уайтхеда, периодически теряла сознание после тяжелейшей ночи, проведенной в борьбе с болезнью. Вокруг нее сидели братья и сосед, который не испугался прийти и помочь им. Пока Уайтхед тихо говорил с мужчинами в маленькой центральной комнатке, девочка пришла в себя.
В какой-то момент она подняла голову и спросила, где мама и сестра. Братья тут же замолчали. Девочка тревожно взглянула на две закрытые двери по обе стороны комнаты. Она все поняла еще до того, как кто-либо сказал хоть слово: за обеими дверями прятались гробы. Отец рыдал, обхватив руками тело жены, в темной гостиной с запертыми ставнями.
Казалось, что почти половина района закрыла окна и двери – либо чтобы страдать в изоляции, либо в надежде не впустить в дом ужасный воздух, который принес болезнь. На улице, ясным летним днем, казавшимся в такой обстановке почти неуместным, в начале Берик-стрит подняли желтый флаг, предупреждавший о холере. Этот жест, впрочем, был излишним. Мертвых уже возили по улицам телегами.
Джон Сноу
Воскресенье, 3 сентябряСледователь
Воскресным утром над улицами Сохо висела странная тишина. Уличные торговцы не устраивали своей обычной суматохи; большинство жителей района либо сбежали, либо страдали за закрытыми дверями. За последние сутки умерли более семидесяти человек, а еще несколько сотен пребывали на краю гибели. К колонке перед домом 40 по Брод-стрит практически никто не подходил. На улице можно было увидеть разве что врачей и священников, отчаянно пытавшихся поспеть к каждому.
Слухи об эпидемии разнеслись по всему городу и даже дальше. Сын фармацевта, который несколько дней назад поел пудинга на Уордор-стрит, в воскресенье умер в своем доме в Виллесдене. Весь город затаил дыхание, принимая беженцев из пораженного района: захватит ли эпидемия, начавшаяся на Голден-сквер, весь город? Семьдесят умерших в одном приходе – нередкая цифра в эпоху эпидемий холеры. Но обычно болезни требовался не один месяц, чтобы набрать столько жертв. А вот штамм холеры с Брод-стрит – каким бы он ни был, откуда бы ни появился, – умудрился совершить этот ужасный «подвиг» всего за день.