Фарр был человеком науки и соглашался со Сноу в том, что статистика может пролить свет на многие медицинские загадки. Но в то же время он во многом соглашался и с лагерем миазматистов и использовал статистику из «Еженедельных сообщений», чтобы подкрепить их взгляды. Фарр считал, что главным предсказательным фактором загрязнения окружающей среды является высота: люди, живущие в зловонном тумане, висящем вдоль берегов, с большей вероятностью заболеют холерой, чем те, кто живет в более разреженном воздухе, скажем, Хэмпстеда. Так что после эпидемии 1849 года Фарр начал составлять таблицы заболеваемости холеры по высоте над уровнем реки, и цифры действительно показывали, что чем выше вы живете, тем в большей безопасности находитесь. Это оказалось классическим случаем корреляции, которую спутали с причинно-следственной связью: плотность населения более высоких районов была меньше, чем на людных улицах, идущих вдоль Темзы, а благодаря удалению от реки они с меньшей вероятностью пили ее загрязненную воду. Более высокие районы были безопаснее, но не из-за отсутствия в воздухе миазмов, а потому, что вода в них была чище.
Фарр не был противником теории Сноу. Он, похоже, и сам задумывался о том, что холера может зарождаться в мутных водах Темзы, а затем подниматься в задымленный воздух, подобно ядовитым испарениям. Он явно не один следил за публикациями и лекциями Сноу и иногда упоминал его теорию в редакторских колонках, изредка сопровождавших «Еженедельные сообщения». Но вот водная теория в чистом виде его не убеждала. А еще он подозревал, что Сноу будет весьма трудно ее доказать. «Чтобы измерить эффект от хороших или плохих запасов воды, – писал Фарр в ноябре 1853 года, – необходимо найти две группы людей, которые живут на одной и той же высоте, в одном и том же месте, одинаково хорошо питаются, занимаются одним и тем же делом, но различаются, допустим, тем, что одна группа пьет воду из Бэттерси, а другая – из Кью… Но подобного experimenta crucis в условиях Лондона провести невозможно»26.
Сноу, возможно, воспринял последнюю фразу как личное оскорбление: то же самое латинское выражение использовали против него и после первой публикации монографии о холере четыре года назад. Тем не менее, несмотря на весь свой скептицизм, водная теория Сноу достаточно заинтриговала Фарра, и он добавил в свои «Еженедельные сообщения» новую категорию. О жертвах холеры он теперь стал узнавать не только возраст, пол и высоту над уровнем реки; он отслеживал и еще одну переменную – где они получают питьевую воду.
Поиски чистой питьевой воды – процесс такой же старый, как и сама цивилизация. Как только появились большие человеческие поселения, распространяющиеся через воду заболевания вроде дизентерии превратились в серьезный фактор, сдерживающий рост популяции. На протяжении большей части истории человечества основным решением этой проблемы было не очищение источников воды, а употребление алкоголя. В отсутствие чистой воды спиртное было наиболее «чистой» жидкостью, доступной людям. Какой бы риск ни несло с собой постоянное питье пива (а позже – вина) в раннюю земледельческую эпоху, он более чем компенсировался антибактериальными свойствами спирта. Умереть от цирроза печени в сорок пять лет – лучше, чем умереть от дизентерии в двадцать пять. Многие историки-генетики даже считают, что урбанизация и открытие алкогольных напитков оказали серьезное селекционное давление на гены всех людей, отказавшихся от образа жизни охотников-собирателей. Этиловый спирт – это, в конце концов, смертельно опасный яд, вызывающий сильное привыкание. Чтобы употреблять его в больших количествах, ваш организм должен усиленно производить ферменты – алкогольдегидрогеназу, а это свойство регулируется набором генов на четвертой хромосоме человеческой ДНК. У многих древних земледельческих народов это свойство отсутствовало, они, что называется, «не умели пить» на генном уровне. Соответственно, многие представители этих народов умерли бездетными в раннем возрасте – либо из-за злоупотребления алкоголем, либо от болезней, передающихся через воду. Сменялись поколения, и в генетическом пуле первых земледельцев стали доминировать люди, способные регулярно пить пиво. Большая часть населения современного мира – потомки тех самых любителей пива, и мы в основном унаследовали их генетическую стойкость к алкоголю. (То же относится и к переносимости лактозы: когда-то это была редкая генетическая черта, но постепенно она стала доминирующей среди потомков скотоводов, одомашнивших крупный рогатый скот.) Потомки охотников-собирателей – например многие американские индейцы или австралийские аборигены – не проходили через это своеобразное генетическое «бутылочное горлышко», так что сегодня алкоголиков среди них больше, чем среди любых других популяций. Хронические проблемы с алкоголем среди индейцев списывали на что угодно – от слабой «индейской конституции» до унизительного обращения в американских резервациях. Но их слабость перед спиртным, скорее всего, объясняется другим фактором: их предки не жили в городах.
Заплатив всего две гинеи в год хозяину пивного дома, любой желающий мог приходить за выпивкой каждый день. Тогда бары в тавернах были очень маленькими и появилась традиция пить стоя, как в «забегаловках-барабанах», которые получили такое название потому, что здесь пили на ходу. Стойкой изначально был стол у входа, здесь хозяин наливал проходившим мимо, провожая затем к камину тех, кто решил войти и остаться.
По иронии судьбы, антибактериальные свойства пива – и всех ферментированных алкогольных напитков – проявляются благодаря другим микробам и древней метаболической стратегии ферментации. Ферментирующие организмы, например одноклеточные грибки-дрожжи, используемые при варке пива, выживают, перерабатывая сахара и углеводы в АТФ, энергетическую «валюту» всех живых существ. Но этот процесс не является безотходным. Разрушая эти молекулы, дрожжевые клетки выделяют два вида отходов: углекислый газ и этиловый спирт. От первого пиво шипит, второе вызывает опьянение. Итак, сражаясь с кризисом здравоохранения, вызванным отсутствием очистных сооружений в человеческих поселениях, первые земледельцы, сами того не желая, наткнулись на отличную стратегию: употреблять внутрь микроскопические отходы жизнедеятельности ферментирующих сахар организмов. Они пили, по сути, экскременты дрожжей, чтобы иметь возможность пить воду с собственными нечистотами и при этом массово не погибать. Они, конечно, об этом ничего не знали, но, по сути, одомашнили одну микробную форму жизни, чтобы справиться с угрозой, которую представляли другие микробы. Эта стратегия помогала человечеству тысячелетиями: мировые цивилизации открыли для себя сначала пиво, потом вино, потом крепкие напитки, – но затем появились чай и кофе, которые давали похожую защиту от болезней, при этом не обращаясь к помощи ферментирующих микробов.
Но к середине XIX века, по крайней мере в Англии, место в рационе горожан нашла для себя и вода. Еще в 1700-х годах по городу начали змеиться частные водопроводные трубы, снабжая дома богатейших лондонцев проточной водой (или, в некоторых случаях, наполняя цистерны около домов). Всю революционность этого события трудно переоценить. Надежное водоснабжение необходимо для множества удобств современного мира – посудомоечных и стиральных машин, туалетов и ванн. Само то, что вы можете просто открыть кран и налить себе стакан воды, казалось лондонцам, впервые увидевшим это, настоящим чудом.
В середине 1800-х годов множество мелких водопроводных фирм консолидировались в десяток крупных компаний, поделивших между собой территорию города. «Нью-Риверская водопроводная компания» снабжала водой город, «Водопроводная компания Челси» провела трубы в Вест-Энд. Местность к югу от Темзы контролировали две компании: «Саутуорк и Воксхолл» (или просто S&V) и «Ламбет». Водосборные трубы многих этих компаний (в том числе S&V и «Ламбет») заливались водами Темзы при приливе. Соответственно, вода, которой они снабжали клиентов, была загрязнена городскими нечистотами: содержимое растущей сети канализационных труб и сточных канав сливалось прямо во все более вонючую реку. Даже самые горячие сторонники миазматической теории понимали, что так жить нельзя, так что в начале 1850-х годов парламент издал указ, согласно которому все водопроводные компании Лондона обязывались перенести водосборные трубы выше линии прилива к августу 1855 года. S&V откладывали переход до самой последней минуты, по-прежнему набирая воду в Бэттерси, но вот «Ламбет» отвела свои трубы к куда более чистому источнику в Темз-Диттоне еще в 1852 году27.
Сноу следил за водопроводными компаниями еще со времен своего первого расследования в 1849 году и уже знал о результатах переноса труб компании «Ламбет». Но настоящий прорыв ждал его в «Еженедельных сообщениях» от 26 ноября. Под списком смертей от холеры в Южном Лондоне Фарр написал невинную с виду фразу: «В трех случаях… одни и те же районы снабжались двумя компаниями».
Начиная с 1840-х годов в богатых домах появилась горячая вода, а с 1870-х она стала доступна и среднему классу. До этого люди в английских городах мылись раз в неделю и реже. За водой ходили к платному насосу, несли в ведре домой, нагревали и наливали в жестяную сидячую ванну. Воду не меняли, каждый член семьи просто доливал себе немного кипятка.
Эта небольшая заметка об инфраструктуре наверняка показалась Сноу великолепной возможностью. Популяция жила в одном месте, на одной и той же высоте, но получала воду из двух разных источников: один был загрязнен городскими нечистотами, другой – сравнительно чистым. Фарр своей сноской, сам того не желая, подарил Сноу его experimenta crucis.
Все, что требовалось Сноу, – еще более подробная информация: количество смертей в домах, получавших воду от S&V и от «Ламбет». Если теория Сноу верна, то смертность в домах с водой от S