уже существующих зданий. Впервые в официальном законе упоминались люди, которые предпочитали заполнять свои старые погреба «огромными кучами дерьма», как выразился Сэмюэл Пипс в своем дневнике за 1660 год. В законе, конечно, настолько в открытую все не говорилось: была выбрана более деликатная, пусть и весьма многословная формулировка.
[Любое] Жилое Помещение или Здание в любом Городе, Районе, Приходе или Местечке, на которое распространяется Юрисдикция или Власть Городского Совета, Доверенных Лиц, Комиссаров, Попечителей, Офицеров Здравоохранения или любой другой Организации, которая получит подобное Уведомление, находящееся в настолько загрязненном и нездоровом Состоянии, чтобы представлять Источник Вреда и опасность для Здоровья любой Персоны, или любая Территория под подобной Юрисдикцией, где есть загрязненная или зловонная Канава, Ров, Сточная Яма, Уборная, Выгребная Яма или Мусорная Яма, или любые Канава, Ров, Сточная Яма, Уборная, Выгребная Яма или Мусорная Яма, которые представляют собою Источник Вреда или опасность для Здоровья любой Персоны, или содержание на любой подобной Территории Свиней, или любое Скопление Помета, Навоза, Отходов, Помоев или других Веществ или Предметов, которые представляют собою Источник Вреда или опасность для Здоровья любой Персоны, или…
Чтобы исполнить требования этих новых законов, вам требовалось куда-то убрать все эти «Помет, Навоз, Отходы и Помои». Иными словами – нужна была работающая канализация. В Лондоне на самом деле уже существовала древняя дренажная система, развившаяся вокруг примерно дюжины ручьев и небольших речек, которые и по сей день текут в трубах под городом. (Самая большая из них, река Флит, течет под Фаррингдон-роуд и впадает в Темзу под мостом Блэкфрайарс.) Парламентские билли о строительстве новых дренажных стоков принимались еще во времена Генриха VIII. С исторической точки зрения, впрочем, лондонская дренажная система исполняла только функции ливневой канализации. До 1815 года в нее запрещалось сливать нечистоты. Если ваша выгребная яма переполнялась, вы вызывали ночных почвенников. В некоторых подвалах, конечно, нестерпимо воняло, но зато благодаря этой системе вода в Темзе оставалась невероятно чистой, и между Гринвичем и мостом Патни шло оживленное рыболовство. Но после взрывного роста населения, когда все больше жителей стали сливать нечистоты в канализацию, качество воды в Темзе стало ухудшаться невероятно быстро. Хуже того: сама дренажная система тоже начала засоряться, приводя к периодическим взрывам метана.
Строительство новой системы канализации Лондона в 50-е годы XIX века было завершено в кратчайшие по тем временам сроки – шесть лет. Система соединяла 720 км основных канализационных стоков, ее длина – около 850 км. Она была способна переместить более 2 млн кубометров сточных вод в день, она действует в Лондоне и в наше время.
Работа Чедвика в качестве главы Комитета здравоохранения и члена новоиспеченной Городской комиссии по канализациям в сороковых и начале пятидесятых годов XIX века, как это ни прискорбно, лишь усугубила проблему. Было много споров, составлялись разнообразные планы расширения канализационной системы города, но на практике ничего не делалось много лет, пока во главе проекта не встал великолепный инженер Джозеф Базэлджет. А до тех пор основной задачей было избавление от выгребных ям. Базэлджет позже писал: «В течение примерно шести лет уничтожили тридцать тысяч выгребных ям, и все домашние и уличные нечистоты стали сбрасывать в реку». Несколько раз в году инженеры комиссии с энтузиазмом публиковали доклады о том, сколько нечистот удалось добыть из городских домов и выбросить в реку: 29 000 кубических ярдов весной 1848 года, целых 80 000 кубических ярдов той же зимой. Всего за тридцать пять лет Темза превратилась из рыболовного промысла, где в изобилии водился лосось, в одну из самых загрязненных рек в мире – и все во имя здравоохранения. Строитель Томас Каббитт иронично замечал: «Раньше у всех была своя выгребная яма, а теперь есть одна общая – Темза».
Именно в этом состоит главная ирония борьбы за здоровье населения в Великобритании конца 1840-х годов. Пока Джон Сноу излагал свою теорию холеры как болезни, распространяющейся через воду, которую нужно выпить, чтобы заболеть, Чедвик разрабатывал тщательно продуманную схему доставки холерных бактерий прямо в пищеварительные системы лондонцев. (Даже современный биотеррорист, наверное, не смог бы придумать настолько изобретательной и далеко идущей схемы.) И, конечно же, холера вернулась с прежней свирепостью в 1848–1849 годах; рост смертности практически идеально коррелировал с радостными данными Комиссии по канализациям о повышении объема нечистот, сбрасываемых в реку. К концу эпидемии в Лондоне умерло почти 15 000 человек. Первое, что сделала современная централизованная государственная система здравоохранения, – отравила население целого города. (Впрочем, у безрассудных действий Чедвика в какой-то мере был прецедент. Во время чумы 1665–1666 годов по городу разнеслись слухи, что болезнь разносят собаки и кошки. Лорд-мэр тут же отдал приказ без разбора уничтожить их всех, и домашних, и бродячих, и его подручные послушно все сделали. Естественно, потом обнаружилось, что чуму разносят крысы, поголовье которых выросло экспоненциально после того, как государство внезапно решило полностью уничтожить всех хищников, которые на них охотились.)
Бороться с неприятным запахом в Лондоне в середине XIX века приходилось всем: в парламенте, чтобы меньше чувствовать смрад, исходивший от Темзы, пропитывали шторы хлором и дезинфектантами. Находясь на улице, люди прикладывали к носу платки с розовой водой.
Зачем городские власти приложили столько усилий, чтобы уничтожить Темзу? Все члены этих разнообразных комиссий отлично понимали, что нечистоты, сливаемые в реку, катастрофически ухудшают качество воды. Не менее хорошо они знали, что заметная часть населения города пьет эту воду. Даже если бы гипотезы о холере как о болезни, передающейся через воду, не существовало, все равно казалось чистым безумием радоваться все растущему тоннажу человеческих экскрементов, сливаемых в воду. И это в самом деле было безумие – безумие, которое поражает вас, когда вы околдованы Теорией. Если любой запах – это болезнь, если кризис здравоохранения в Лондоне полностью объясняется загрязненным воздухом, то любые усилия по избавлению домов и улиц от миазматических испарений стоят того – даже если результатом будет превращение Темзы в речку-вонючку.
Чедвик, возможно, был самым влиятельным миазматистом своей эпохи, но компания у него была весьма внушительная. Другие великие борцы за социальную справедливость той эпохи тоже были совершенно уверены, что зловонный воздух прочно связан с болезнями. В 1849 году газета Morning Chronicle отправила Генри Мэйхью в самое сердце эпидемии холеры – район Бермондси к югу от Темзы. Статья, которую он опубликовал, заслуживает отдельного жанрового наименования – «обонятельный репортаж».
Войдя на территорию пораженного болезнью острова, вы сразу чувствуете, что воздух буквально пахнет кладбищем, и чувство тошноты и тяжести охватывает каждого, кто не привык вдыхать затхлую атмосферу.
Не только нос, но и желудок говорят, насколько много в воздухе сероводорода; и, едва пройдя по безумному, прогнившему мосту над вонючей канавой, вы понимаете – так же ясно, словно только что провели химический анализ, – по черному цвету когда-то белой свинцовой краски на дверных косяках и оконных рамах, что воздух густо пропитан этим смертоносным газом. Тяжелые пузыри, то и дело поднимающиеся из-под воды, показывают вам, откуда берется по крайней мере малая часть этого мефитического вещества, а открытые, бездверные уборные, висящие над водой с одного берега, и темные полоски нечистот на стенах в тех местах, где сточные трубы из домов опустошаются в канаву на другой стороне, объясняют, откуда загрязнение берется в самой канаве.
Научное сообщество тоже всячески поддерживало теорию миазмов. В сентябре 1849 года в Times вышла серия статей, в которой рассматривались существующие теории холеры. «Как холера появляется? как распространяется? каков ее modus operandi в человеческом теле? Эти вопросы сейчас на всех устах», – писал автор статьи, после чего довольно-таки пессимистически взглянул на перспективы поиска ответов на эти вопросы.
Эти проблемы являются и, скорее всего, навсегда останутся непостижимыми тайнами природы. Они принадлежат к классу вопросов, совершенно недоступных для человеческого интеллекта. Какие силы вызывают эти явления, мы не можем сказать. О жизненной силе мы знаем так же мало, как и о ядовитых силах, которые могут побеспокоить или уничтожить ее.
Несмотря на мрачный прогноз, в Times все равно рассмотрели превалирующие в то время гипотезы: «теллурическую теорию, предполагающую, что яд – это эманация земли»; «электрическую теорию», основанную на состоянии атмосферы; озоновую теорию, согласно которой эпидемии начинаются из-за недостатка озона в воздухе; теорию, обвинявшую во всем «сгнившие дрожжи, испарения из канализации, с кладбищ и т. п.». В газете упомянули и предположение, что болезнь распространяется посредством микроскопических анималькулей или грибков, но усомнились в его достоверности, заявив, что теория «не включает в себя все наблюдаемые явления».
Разнообразие взглядов просто потрясает – озон, испарения канализации, электричество, – но не менее поразительно и их сходство: все теории, кроме одной, предполагали, что холера каким-то образом передается через атмосферу. (Водная теория Сноу, к тому моменту уже опубликованная, не упоминается вообще.) Воздух считался ключом к загадке холеры, да и вообще большинства известных заболеваний. Нигде эта философия так ярко не выражена, как в произведениях самой обожаемой и влиятельной фигуры в викторианской медицине Флоренс Найтингейл. Посмотрим хотя бы на этот пассаж в начале ее революционной работы 1857 года, «Записок об уходе».