Нас повели к заставе, где у ворот мы вступили в культурологический диспут с капитаном, который объяснял, что Ермоловский камень есть стратегический военный объект, мы же доказывали, что это упомянутый в путеводителях и краеведческой литературе исторический памятник. Спор прервал взъерошенный усатый человек, прибежавший с дороги «Капитан, нехорошо получается, понимаешь, одного меня пропускают а я тебе за двоих заплатил!» Капитан осекся на самом интересном месте. «Ну, армия», — громко произнес Олег, покрутив головой.
Рассаживаясь по машинам, мы обернулись. Капитан, стоя у КПП, поднял руку с растопыренными буквой V пальцами. «Неужели он нас с победой поздравляет?» — удивился я. «Как же, дождешься, — сказал Олег — Напоминает, что во всех случаях победа за ними».
БАТУМСКИЙ ЧАЙ
После того как беседа с президентом Аджарии закончилась и магнитофоны были выключены, мы — пятеро прибывших из Москвы, местный журналист и президентский пресс-секретарь — остались за столиком перед блюдом мандаринов и хурмы. Внезапно, мягко и бесшумно, как все, что он делает, вновь появился президент, сказал: «Подождите немного, я сейчас приготовлю спагетти». И ушел.
Местные оставались бесстрастны и никак не располагали к расспросам. Мы переглянулись в ужасе и пошептались между собой: трое были за то, что ослышались, один — что президент непонятно пошутил, один — что президент помешался.
Это вряд ли: он производил впечатление полного спокойствия и подчеркнутой нормы. Хороший костюм, строгий вишневый галстук, вкрадчивая манера, негромкий голос, отеческая интонация — знакомо и похоже, только никак не уловить, на что. Рухнувшие на уши спагетти вдруг завершили картину: кино, конечно, кино Копполы, Скорсезе и других, выводивших на экраны всех этих крестных отцов, домашних и всесильных. Внук первого председателя аджарского парламента (1918-1921), отец юного (1977 года рождения) батумского мэра, президент непринужденно воспринимает республику как собственную семью. Семья соответствует: ходит на цыпочках, когда отец работает или отдыхает, без оговоренной надобности не появляется вовсе — улицы в окрестностях административных зданий и президентского жилья закрыты для проезда обычных машин. Пешеходам тут тоже делать нечего, в сумерках пустой город выглядит таинственно и страшновато, особенно когда вглядишься и различишь расставленных вдоль по-приморски белых зданий людей в черном. Их много, они стоят в тени балконов и парадных навесов, на них вязаные шапочки, свободные куртки и крепкие ботинки, они молча провожают тебя глазами, когда проходишь мимо. При дневном свете ребята в черном исчезают — видимо, уходят спать, но улицы пестрят людьми в форме, кажется что вся молодежь республики занята в полиции и охране. На всякий случай охраняется и аджарско-грузинская граница: сам факт ее существования поразителен, потому что Аджария не Абхазия и входит в состав Грузии. Тем не менее, проехав беспрепятственно целый день от Тбилиси до реки Натанеби, мы затормозили у бетонных блоков, где люди в форме проверяют документы и осматривают машины.
Нас, разумеется, пропустили сразу и с поклонами: приглашение президента. Поселили как раз в охраняемой семейной зоне — гостинице «Интурист», откуда возили кормить к морю, в белый дворец с ионическими колоннами — ресторан «Санапиро», что и означает «Набережная». К середине второго дня возникло отвращение к хачапури по-аджарски — это те, которые в форме лодочки и с глазуньей в углублении. Вкусная штука, если не есть ее на завтрак, обед и ужин. Но заказывал пресс-секретарь, который сказал, что президент велел познакомить нас с аджарской кухней. Встреча все откладывалась. Гуляли по городу, покупали на рынке сыр и хурму, вечером выпивали и номере, тупо смотрели телевизор: местное AjaraTV, с хорошим набором американских и европейских фильмов в переводе на русский, с новостями по-грузински. Сервис «Интуриста» предоставлял и один российский канал, запомнился репортаж из Псковской области о чуме щук. Весь экран занимала рыбья голова, и закадровый голос говорил: «Как видите, наблюдается изъязвление пораженного рыла…». Какие все-таки хорошие слова есть в русском языке. Ты-то всю жизнь думал, что пораженное рыло бывает только у тебя при виде Казбека, Джоконды или счета за телефон, а тут — щука, изъязвленная, как твоя совесть. Встреча с президентом все откладывалась, а самолет Батуми — Москва летает всего раз в неделю, и день этот наступил. Наконец, пресс-секретарь объявил: «Сегодня в три. — Но ведь рейс в два, — Перенесем рейс. На какое время вам удобно?»
Как-то в Ингушетии мы ехали с депутатом местного парламента из новой столицы, Магаса, в аэропорт Беслан. Депутат остановил машину у придорожной шашлычной, заказал мяса и вина, начались тосты. Потом он, спохватившись, достал мобильный телефон, набрал номер начальника аэропорта: «Слушай, задержи немножко московский — минут двадцать-тридцать, я друзей везу, очень надо, слушай». Я замер, представляя, какую причину он выдвинет: поломка машины, вмешательство высшего начальства, травма? Депутат сказал: «Мы тут вино немножко пьем, шашлык-машлык кушаем, на прощание, сам понимаешь». У джигита не ломается машина, он не болеет и не слишком слушается начальства, джигит пьет вино и говорит тосты, и это святое.
В Аджарии расписание рейсов было тоже в ведении лично президента, но даже он не мог предусмотреть, что на Батуми обрушится небывалый ливень и град, что взлетную полосу зальет и нам придется проделать снова весь путь через Грузию, в полном негативе: с запада на восток и ночью. Пока же мы сидели в ожидании разгадки спагетти. Минут через двадцать нас провели в просторный зал с потолками пятиметровой высоты и совершенно пустыми белыми стенами. Торец зала едва ли не целиком занимал огромный продолговатый телевизор. Всю прочую обстановку составлял длинный широкий стол с восемью тарелками. Появился президент, сели. Вошел человек в черном с большой эмалированной кастрюлей в руках, положил каждому по горке спагетти в томатном соусе. Президент сделал пинг-понговское движение вилкой.
Безмолвный адъютант поставил кассету, и мы в полном молчании, натужно жуя суховатые спагетти, слушали и смотрели последний акт «Кармен» в исполнении Детской оперы Аджарии. Президент откровенно блаженствовал, тихонько подпевая.
Маленький Хозе зарезал наконец крошечную Кармен, и адъютант вставил вторую кассету. Человек в черном пришел с другой эмалированной кастрюлей и положил каждому по два пошированных яйца в еще более густом и остром томатном соусе. По телеэкрану теперь мчались катера аджарского производства, прогулочные и военные. Президент отрывисто сообщал параметры: мощность двигателя, скорость, вооружение, приемистость. Ознакомившись с матчастью, мы спросили, покупает ли кто такие замечательные суда. Оказалось, никто. «Грузия, правда, хотела купить два военных катера, но мы не продали. — Почему? — А вдруг они на них же к нам придут?» Охрана молча затряслась от хохота.
Внесли графин. «Медовая, — сказал президент, — из моих мест». Мне приходилось пить виноградную, персиковую, айвовую, тутовую, корольковую чачу. Эта была липкая и отдающая туалетным мылом. Понимая, что президент не виноват, мы пили чачу в охотку: нужно было хоть как-то уравновесить бред происходящего.
«Завершим обед батумским чаем, — приветливо предложил президент. — Такого вы еще не пили». Следующие четверть часа прошли в рассказах о том, что такое батумский чай. Кажется, хотя об этом не было сказано впрямую, его сочинил тоже президент — как детскую оперу, катера, спагетти, государственный флаг, герб, музыку, отчасти текст гимна и еще многое другое, если не все в Аджарии. Мы узнали, какие именно травы и соцветия входят в состав батумского чая, — всего не упомнить, и от чего он помогает: тут просто — от всего.
Закончилась чайная матчасть, началось долгое ожидание, еще минут пятнадцать прошли в полной тишине, и на подносе внесли восемь чашечек кофе. Мы молча выпили кофе, поблагодарили, пожали хозяину руку и через несколько минут уже грузились в микроавтобус вместе с пятью двадцатикилограммовыми ящиками мандаринов. «Каждому по ящику в подарок от президента, — торжественно произнес пресс-секретарь, — Лично». Он сообщил, что погода так и не наладилась, и самолет взлететь не в состоянии. «Президент не может ничего сделать, — серьезно сказал пресс-секретарь. — Вам заказаны билеты на рейс Тбилиси-Москва». Впереди были семь часов ночной езды через всю Грузию до тбилисского аэропорта, полно времени подумать о том, что диктатура — не обязательно посадки и расстрелы. Диктатура — это когда долго слушаешь о чае, долго ждешь его, потом приносят кофе, и никто ни о чем не спрашивает, и никто ничего не объясняет.
Хлестал дождь с градом, прекратившийся только у Кутаиси, мы допивали кислое фиолетовое вино, купленное по неразумению три дня назад на рынке в Сурами. Кто-то другой, более ценный и нужный, пьет горячий чудодейственный напиток из трав и соцветий, а ты едешь всю ночь по раздолбанным дорогам, некуда деть ноги от подаренных мандаринов, и никогда ты не узнаешь, что такое батумский чай.
БЕСПОКОЯЩИЙ ОГОНЬ. ЧЕЧНЯ, ВЕСНА 95
Саше Евтушенко, журналисту, Саше Зайцеву, водителю
ТАКТИКА ВОЙНЫ
«В течение минувшего дня федеральные войска вели беспокоящий огонь по окраинам Шали». В который раз восхитила изысканная лексика войны. Мы с коллегами-журналистами не раз попадали под беспокоящий огонь, но не знали, что это так называется. Услышали об этом впервые в Назрани, столице соседней с Чечней не воюющей Ингушетии, где снимали квартиру — там горел настоящий свет, почти без перебоев лилась вода из крана и время от времени ненадолго включался черно-белый телевизор.
В тот вечер мы вернулись из Чечни, умылись, посмотрели новости и узнали из них, что именно беспокоящим огнем на окраине Шали была сожжена на наших глазах «Волга». Машина ехала по полю в километре от города, когда начался беглый обстрел. Шофер пытался выруливать вправо и влево, но один тяжелый снаряд попал точно, и светло-серый автомобиль в мгновение превратился в черный, завитый узлом каркас. От трех сидевших в машине ничего не осталось. То, что осталось от четвертой, женщины, целый день потом лежало на носилках во дворе Шалинской комендатуры. Близко мы не подходили, но директор местной школы Абубакар Каимов, видный мужчина, похожий на Довлатова, сказал, что женщина была красивая — как раз только лицо и уцелело.