онады, даже когда светило яркое солнце, даже когда я выманивал их конфетами и воздушными шариками. Они играли оранжевыми, желтыми, красными шарами в темном погребе, и, кажется, им было весело.
Чеченское гостеприимство — органично и просто. С Магометом мы познакомились в Шали на базаре, а уже через полчаса сидели на кукольных табуреточках за низеньким столом и пили чай с вишневым вареньем, а женщины готовили в отдельной комнате ночлег, а другие женщины ставили на газ мясо, чтобы подать козырное блюдо чеченской кухни — жижик-галныш: отварную говядину с чесночной подливкой и клецками, а третьи женщины во дворе отмывали наши башмаки от чудовищной грязи. Я купил в Нью-Йорке за шестьдесят пять долларов высокие ботинки с обнадеживающей надписью «water resistant»: они в самом деле не пропускали воду, но грязь налипала на них так же охотно, как на любые другие. Чеченцы надевают на толстые шерстяные носки галоши с малиновой подкладкой и по-восточному заостренными носами, которые легко сбросить с ноги на пороге, а главное — легко обмыть в придорожной канаве. Чужой с трудом делает шаги по этой земле, обретая походку водолаза, облипая вязкой грязью и разнося ее повсюду с собой.
В Шали из всех коммуникаций остался газ, который гнал по трубам горячую воду. В доме было тепло, даже жарко, мы выходили на крыльцо со своей бутылкой, непьющие чеченцы делали вид, что не замечают. Вечером собрались соседи, разлеглись на полу в пальто, в шапках, головами привалившись к горячим трубам, задавали вопросы гостям. Человек из Нью-Йорка вызывал особый интерес: «Борода, скажи, а правда, что в Америке на улицу страшно выходить?» Бомбили в тот вечер не так уж часто, но один сосед, старик Муса, при каждом разрыве поднимал палец и произносил: «Гуманитарная помощь!» Я удивился, что никто не смеется или, наоборот, не поддевает его, но Мариэтта шепнула, что у Мусы утром погиб племянник, вышедший к скотине, прямо в коровнике, с коровами. В девять мы все вместе послушали по транзистору новости, там сказали, что в Чечне существенных изменении не произошло. Я спустился в погреб поговорить с девочками, стал расхваливать их дом, а старшая сказала, что три месяца там не была. Через четыре дня мы снова ехали в Шали, воображая, как накупим на базаре всякой мишуры для девочек — Анжелы, Фаризы, Элины и Фатимы. Базары один из ярких примеров неистребимости жизни. Каким-то образом на столиках и ящиках размещается сокращенный прейскурант московских ларьков: шоколадки «Спикере» и «Марс», жвачка, сомнительного разлива пепси-кола с фантой, «Мальборо» с «Кэмелом» и вдобавок своя специфика — тушенка из армейского рациона, обмененная на курево и алкоголь. Там мы и намеревались набрать гостинцев для девочек подземелья. Но Шали оказался полумертв. После трех дней бешеной бомбежки женщин и детей вывели в горы. Исчез и базар: накануне по нему ударили два тяжелых снаряда. За перевернутым ящиком с сигаретами сидела одна всклокоченная старуха с безумным взглядом и орала в воздух «Ельцин — убийца!» Яхиевы-старшие собирались уезжать назавтра. Паспорта все еще лежали стопочкой на подоконнике: если попадание и пожар — чтобы схватить сразу. Магомет бродил по двору обрезного дома, словно запоминая забор, яблони, сарай. Жена сбилась с ног, управляясь со скотиной, и мы предложили помощь. Впервые в жизни я доил корову и потом долго сбивая ручном сепараторе сливки. Дивясь моей неуклюжести, Мариэтта спросила: «А что, в Нью-Йорке разве не держат коров?»
ФОЛЬКЛОР ВОЙНЫ
Война меняет все. Понятно — разрушает. Но и создает — тоже. Новый язык, способ словоизъявления, фольклор. Возникают выразительные новые слова: «бить по зеленке» — бомбардировать лес, «нулевка» — автомат или пистолет, не бывший в употреблении.
Еще характернее устное народное творчество, точнее — мифотворчество, густо окутывающее войну с обеих сторон.
На российской стороне все рассказывают о камикадзе. Этих историй множество, с примечательно малым числом вариантов. Всегда ссылка на рассказ друга, однополчанина, одного парня из новосибирского ОМОНа, сам никто камикадзе не видел. У этого персонажа за спиной два кинжала, которые он разом выхватывает движением крест-накрест, выскакивая из развалин. На груди у камикадзе, чуть ниже горла, небольшой, но глубокий вертикальный разрез, непрерывно кровоточащий. Назначение его — ритуальное, какое именно, выяснить не удалось. Обвязан гранатами. Левое запястье намертво приковано к пулемету тонкой стальной цепочкой. Чеченские бойцы тоже рассказывают о русских — но не о врагах, а об обращенцах. Схема обычно такова. Солдат не выдержал несправедливости войны и ужасов дедовщины, перешел на чеченскую сторону. Сначала ему не доверяли, позже допустили к передовой на подноску патронов. Теперь он в первых рядах, бьет без промаха.
Российские части полны слухов, из которых самый кромешный: срок службы продлен. Даже те, у кого дембель на носу, остаются еще на полгода. На постах нашу машину осаждали двумя просьбами: просветить насчет дембеля и включить погромче музыку в приемнике, хоть на несколько минут. Среди чеченцев слухов еще больше. Марш русских солдатских матерей заставил повернуть вспять танковую колонну. Америка не разрешила Москве продолжать войну. Сняли министра обороны Павла Грачева. Павел Грачев разжалован. Павел Грачев умер.
Пожилая женщина на базаре в селе Ачхой-Мартан спросила — деловито, без аффектации, словно о прогнозе погоды на завтра: «Скажите, пожалуйста, вы не знаете, Ельцин скоро умрет?»
На российской стороне — истории о снайпершах из Прибалтики в отличительных белых колготках. Их тоже никто сам не видел, но увидеть очень бы хотел. Рассказы заканчивались одинаково: «Я человек спокойный, но если б мне такая попалась, она бы долго умирала».
Чеченцы охотно сообщают о печальной судьбе предателей — тех, кто пошел служить в милицию промосковского правительства. Им там не доверяют и чуть что — расправляются, потому что предателей никто не любит. Рассказывают о спонтанных расстрелах в Грозном — и в Черноречье, и возле Старопромысловской дороги, и в других местах. В лапидарном изложении история звучит так: российскому начальнику не понравилось выражение лица пятерых, какие-то они мрачные, так их отвели за дом и всех расстреляли. Сам рассказчик не видел, но сосед ночью ходил в Грозный — они там лежат. Трупы кое-как забросали сверху землей, но вечером прошел дождь, из большой кучи грязи руки торчат.
Руины украшаются военными граффити, которые добавляют драматизма к сохранившимся надписям и вывескам. Поначалу бросаешься записывать все — потому что все выглядит символично, потом понимаешь, что символично действительно все. Развороченный снарядами дом, а над ним — неизвестно как уцелевшее и даже не покосившееся объявление «Персональная выставка А.Абдуалиева». Пикассо позавидовал бы такой натуральной «Гернике». Завинченное в спираль: «Искусство принадлежит народу». Провалившееся посредине, под прямым углом: «Народ и армия едины». Некогда неоновое, держащееся на одной высоченной мачте, вроде флага: «Детская шалость приводит к пожару».
Прежняя мирная жизнь поглощается военной. На бывшей автобусной остановке у Алхазурово просматривается крик души фаната поп-музыки: «Майкл Жексан!» А поверх этого: «Волки умирают, но не сдаются!» — и жалких художественных достоинств изображение чеченского герба: лежащий волк под луной.
На бетоне выведено битумом: «Да откроются ворота Ада предателям!» Автор мучился: с какой буквы писать «ад» — остановился на прописной, так страшнее.
Мириады заклинаний на воротах и дверях — чтобы заметили, не стреляли, не грабили. Крупно мелом: «Здесь сейчас живут люди». И короче: «Здесь живут люди». И еще короче: «Здесь живут».
ПЛЕН ВОЙНЫ
Среди чеченских картинок есть одна, с которой мне, вероятно, суждено оставаться до конца жизни. В тот день мы приехали в Шали в середине дня, а примерно с четырех селение стали накрывать очень плотно — плотнее, чем когда бы то ни было раньше. К вечеру взрывы раздавались каждые полминуты, и местный военный комендант Асланбек Абулхаджиев, человек кинематографических данных с квадратной черной бородой и оглушительным голосом, загнал нас в подвал под штабом, где собрались вернувшиеся с позиций. В то время основные бои под Шали шли в районе Герменчука — богатого села с монументальными красно-кирпичными домами, позже сведенными до просто красно-кирпичных груд. Бойцы отправлялись в Герменчук посменно, отсыпаясь в этом подвале. Раньше только читал о том, как спят под обстрелом, теперь знаю, что это вполне возможно. Организм умнее нас, у спинного мозга рефлекс самосохранения выше, чем у головного. В одну ночевку я умудрился только наутро увидеть, что в доме взрывной волной вышибло дверь. Зато когда на нашу машину сделал заход штурмовик, с удивлением обнаружил себя в придорожном кювете, без всякого представления о том, как туда попал, а опытные окружающие сказали, что я все сделал правильно, хотя никаких правил для подобных случаев и тогда не знал, и сейчас не знаю. Доверять себе стоит — во всяком случае, своим реакциям куда больше, чем своим идеям: организм умнее нас.
Бойцы отсыпались под бомбежкой, в к девяти вечера стихло: то есть промежутки между разрывами удлинились до минуты, а то и полутора. Все, кто бодрствовал, поднялись на улицу, сгрудившись у входа в здание штаба. Нас стали расспрашивать о спутниковом телефоне, который мы таскали с собой, два-три раза в день ведя репортажи в прямом эфире. С этим хитрым устройством мы освоились, но довольно скоро потеряли комплектный компас и, будучи неполноценными горожанами, мучились с поисками направления: складную экранную антенну следовало разворачивать на юг. Днем в ясную погоду было проще: жизнь проходила на фоне прекраснейшего театрального задника — Большого Кавказского хребта, — а он-то явно размещался южнее Чечни. Но тучи или темнота сбивали с толку, и, должно быть, выглядели мы диковато, вертя телефон и кружась вокруг него в поисках юга где-нибудь среди развалин или, наоборот, на обочине в чистом поле. На третий день такого ритуального приплясывания я вспомнил, что ислам предписывает молиться обратившись в сторону Мекки, и у каждого мусульманина компас встроен в душу — так что проблема были решена. Мы окликали любо