Сицилийская ошибка висит на лапе леопарда, но он медлит и озирается на голой поляне, рискуя жизнью. Почему?
И какова здесь роль комиссара? Ведь у него были все карты на руках: мотив, возможность, свидетельства, даже сбивчивые доклады его волонтерки. Ему что же, не нужен был подозреваемый? Допустим, серый волк знал больше остальных и наблюдал из чащи, дожидаясь темноты. Или вел свою игру, о которой никто из нас и представления не имеет. Или просто состарился и растерял свои волчьи зубы.
Дождь перестал стучать по крыше овчарни, Маркус вышел на свежий воздух и обрадовался, увидев знакомую тропу на пастбище. Здесь, поднявшись по южному склону, они c Паолой встретили пастуха, сгоняющего овец в стадо прерывистым свистом, и всю оставшуюся дорогу вспоминали разные пастушьи способы, слышанные прежде: бар-бар-бар, цыга-цыга, бяша-бяша.
Овцы были ленивыми и бесстрашными, они вяло бродили по обрыву, будто по клеверному лугу, ложились у самого края, а на свист пастуха только едва поворачивали голову. Макушка холма раздваивалась, и, хотя до цели оставалось совсем немного, им пришлось спуститься глубоко вниз и снова подняться по крутому уклону. Зато внизу, во впадине, они нашли заваленный камнями ручей и напились воды, подставляя губы под струйку, пробивающуюся меж двух пятнистых замшевых валунов.
Утренняя процессия. прошла свой положенный путь от церковной ризницы до подножия холма. В пятницу они выйдут в три часа ночи, возьмут статую Богоматери и отправятся в Аннунциату, чтобы вернуться на траянскую площадь до рассвета. Потом на площади появятся дети и старики, чтобы угощать друг друга пасхальными булками и черпать фрулатте из выставленных повсюду бесплатных ведерок.
В полдень железные шторы опускаются, высокие двери захлопываются, и траттории, мачерии, табакерии тут же пропадают в старых стенах, как будто их за веревочку втянули. Можно представить, что живешь в четырнадцатом веке и к замковому колодцу за водой вот-вот потянется цепочка женщин с ведрами.
Маркусу не терпелось вернуться в мотель и добраться до компьютера. Сегодня он намерен был работать до глубокой ночи. Файлы в папке «Бриатико» были похожи на муравьев, потерявших муравейник: ракурс изображения сдвигался вслед за солнцем, ось поляризации шаталась, будто пьяный матрос, а феромоны смыло дождем. Увязать отрывки в цельное повествование пока не получалось, хотя он набросал бесчисленное количество муравьиных троп.
Нет, сегодня он в гавань не пойдет. Иначе никакой работы не будет. Пить с клошаром было весело, а слышать его сварливый голос и видеть смуглую лысую башку было чертовски приятно. Вчера в траттории они услышали по радио новости с востока, клошар поднялся и произнес по этому поводу суровый un brindisi.
— Что, если бы вся история человеческих войн и распрей за ночь стерлась бы из нашей реальности и мы проснулись бы, не зная, кто такие мусульмане, евреи, украинцы или баски? Представь, что этого просто нет в памяти, а карта существует только географическая. С горами и долами. Никто никому не должен, никого не угнетали, не пускали пух из подушек. Сколько времени ушло бы тогда на новую вражду?
— Думаю, немного, — сказал Маркус, с готовностью поднимая бокал.
— Черта с два. Войны начинаются в памяти… — клошар крепко постучал себя по лбу, — а заканчиваются в беспамятстве. Как любовь или, скажем, ненависть. Ты думаешь, что человек тебе неприятен, а на деле он напоминает тебе что-то знакомое, мерзкое или опасное. Или печную дверцу, о которую ты уже обжигался. А причину ненавидеть его в настоящем ты будешь искать, пока не найдешь.
— Ненавидеть можно только того, кто знает, что ты его ненавидишь. А иначе какой от этого толк? — заметил Маркус.
— Низкие чувства лучше держать при себе и не позориться, — сказал старик, усаживаясь и приникая к стакану. — Другое дело месть. Все знают, что есть мертвецы, которых нельзя примирить со смертью. Человек, которого убили как собаку, продолжает взывать к отмщению. Его не сравнить с воином, который сам выбрал себе кончину.
Его первое итальянское путешествие началось с разговора в пабе в один из ненастных дней ноттингемской весны. Не могу поехать в Италию, сказал он, когда, закончив с уборкой, они с другом присели за стойку, чтобы выпить по полпинты перед тем, как двери паба откроются. Просто не успею утрясти всю эту ерунду с паспортом. Приглашение не повторится, ты же знаешь Паолу. Знаю, кивнул друг, у нее семь пятниц на неделе, и она намного старше, чем следует. Но ты можешь взять мой паспорт, раз уж тебе так приспичило.
Спустя столько лет он снова зашел в этот паб, сам не зная зачем. Для того, чтобы вернуть паспорт, наверное. А может быть, для того, чтобы еще раз увидеть табличку «здесь не мыли пол с 1912 года» и вдохнуть знакомый запах: смесь воска, пролитого пива, табака, старой кожи и влажных опилок. Итальянское письмо дожидалось его именно там, а в нем пенковая трубка, записка от Петры и досье. И разумеется, копия письма, адресованного комиссару. Девчонка не поленилась его скопировать, чтобы Маркус точно знал, что от возмездия ему не уйти.
Письмо было не просто глупым и самоуверенным, оно было китайским по сути, если говорить о конфуцианском Китае. Поднебесная являлась венцом творения, окруженным безграмотными варварами, которые обязаны почитать Сына Неба и приносить ему дань.
Господин комиссар, вчера я окончательно убедилась в том, что вы не желаете меня слушать, и я понимаю почему. Я решила вернуться в Кассино, чтобы продолжать учебу. Однако мой отъезд не означает отступления. Я вела эти записи в течение трех с лишним месяцев, они начаты в день смерти моего брата, Ринальдо Понте, вернее, в день его похорон, и закончены сегодня, в день моего отъезда в университет.
Прикладываю сюда записи убийцы, сделанные им в своем блоге — под замком, который он демонстративно снял, покидая отель. Я сделала для себя копию того, что вы получите, и увожу ее с собой на случай, если вам вздумается вышвырнуть это в мусорную корзину.
Одного из преступников вы уже не достанете, он сам стал жертвой, надеюсь, он лижет сковородки в аду. Второй еще жив и должен ответить по закону. Его имя вы узнаете из моих записей, хотя у него может оказаться много имен, ведь он привык выдавать себя за кого-то другого. И вот еще что. Поначалу я вела дневник для себя, пытаясь справиться с горем, обрушившимся на нашу семью, но постепенно привыкла записывать сюда свои размышления, связанные с делом моего брата. Тогда мне не приходило в голову, что придется показывать эти записи постороннему человеку.
Перед тем как оставить дневник в комиссариате, я уничтожила страницы, которые вас не касаются. Вместе с ними я намеревалась выдрать страницы, унижающие память моего брата, однако после долгих раздумий оставила их на месте. Картина расследования без этих сведений не будет полной. Прочтите это досье, и вы увидите, что я знаю, кто убил моего брата. И кто был его сообщником. Посадите этого человека в тюрьму.
Ночью ему снился запах Паолы. Он различал в нем три основные ноты: мяту, черный перец и апельсиновую цедру. Наверное, это были духи, но он не знал их названия — ни тогда, ни теперь. Вернувшись в Ноттингем, он несколько раз заходил в парфюмерную лавку на Пиджин-роуд и перебирал флаконы в надежде наткнуться на этот запах, но ничего похожего не обнаружил.
Проснувшись, он долго лежал в кровати, пытаясь восстановить впечатление, но это был особый вид чувственной памяти, пробуждавшийся только во сне, и ничего не получилось. За завтраком у него появилось несколько вариантов пароля к блогу флейтиста, но проверить их было негде: на дверях почты висела табличка «Закрыто», а брести по жаре в Аннунциату ему не хотелось. Он несколько раз открывал свой лаптоп в разных местах поселка, надеясь поймать хотя бы слабую ниточку Сети, но тщетно: ни тебе Vodafone, ни Wind, ни даже вездесущего Telecom Italia.
В первый же день в мотеле хозяйка жаловалась ему, что, с тех пор как парламент принял поправки к законам против терроризма, в гостинице даже роутер не подключишь без специального разрешения. Хлопот не оберешься, сказала она, кончится тем, что нас заставят ставить решетки на окна. Вы заметили, сколько иммигрантов развелось за последние годы? На нашем автовокзале так же черно, как на тунисском пароме, идущем в Палермо!
Маркус отложил блокнот и уставился в окно, за которым тарахтел не желавший заводиться скутер почтальонши. Какая-то мысль плеснула, будто темная рыбина, и снова ушла на глубину. Он дождался, пока она покажется снова. Решетки на окна! Я сам сказал Петре, что решетки в часовне поставили зря, обронил однажды в разговоре, и, когда пришло время, она спросила себя: откуда он знает, как было без решеток?
Многие думали, что витражные окна затянули чугунной сеткой еще в начале прошлого века, когда перестраивали молельню на окраине парка. На самом деле решетки появились в начале девяностых, когда цветные стекла стали пропадать. Выходит, Садовник видел часовню, когда сам был ребенком, подумала Петра. Не слишком ли часто он гостил в поместье Диакопи?
Нет, не слишком, сказал бы он ей, догадайся она спросить. Две простые вещи, подло слипшиеся в недоразумение, так часто бывает. В тот день, в девяносто девятом, когда они столкнулись на аллее, он перебрался через стену и шел по чужому парку с вином и сыром. А окна без решеток он видел в старом альбоме, найденном в библиотеке отеля. Кажется, «Домашние алтари Италии». Фотография там была на весь разворот, глянцевая, переложенная папиросной бумагой. Потому что в шестидесятых такая мелочь, как домашний алтарь, могла еще многим показаться интересной.
Меж тем кованые решетки стали одним из пунктов в списке Петриных подозрений, хотя это была пустышка, сухое совпадение. В этой истории таких пустышек целая корзина, как будто орехи собирали в погорелом лесу. У него уже зола на зубах от этой скорлупы. И он до сих пор не знает, что произошло, — впрочем, никто, наверное, не знает. Хорошо, что он не частный детектив и не должен отчитываться за расходы. Хорошо, что он никому ничего не должен.