План был не так уж плох. Убить одного, а второго засунуть за это в тюрьму.
Теперь-то мне ясно, что следовало отправить их во Флегетон без задержки, как разбойников, сразу обоих, туда, где болтаются тираны, папские легаты и прочая шушера. Но мне представлялось, что это слишком просто и скучно. Из капитана выйдет отличный убийца для громкого дела, казалось мне, он ведь уже прикончил мою бабку Стефанию. Вернее, они вдвоем с хозяином прикончили. Нет, втроем! В смерти Стефании виноват еще и конюх-бретонец.
С конюха взятки гладки, он уже два года как по шею вмерз в ледяное озеро в девятом круге, предназначенном для предателей друзей и сотрапезников. Он ведь обедал с моей бабкой в ее столовой красного дерева в те дни, когда в доме не было гостей, а потом они наверняка отправлялись в спальню и ублажали друг друга своими старыми телами.
План был неплох, но ошибка в него пробралась. И дело не в том, что пистолет был паршивым, а обстоятельства скверными. Дело в том, что во мне было недостаточно безразличия. Безразличие очищает и превращает тебя в белое олово, но стоит тебе увлажниться, как серебро вскипит, атанор взорвется, а сам ты надышишься ртутью и скатишься в свое нигредо, на дно наивности. От ненависти — вечная рябь на темной воде созерцания, будто от теснящихся карпов или от дождя.
Мне пришлось постоять там, в кустах, некоторое время, глядя на поляну с мертвецом, чтобы собрать свое безразличие в кулаке и приступить ко второму действию. Начавшийся ливень проводил меня до дверей отеля, превратив гравийную аллею в русло ручья, и это было очень кстати. Открывать казенные двери я умею еще со времен интерната, для этого нужна канцелярская скрепка и немного терпения. Оставалось найти в капитанском номере подходящее место, не включая света. Место, в которое хозяин комнаты не заглянет без особой нужды, зато полиция непременно проверит.
Кровать. Письменный стол. Мне приходилось пробираться в темноте, подсвечивая лампочкой на брелоке для ключей. Гардероб. Что-то мягкое соскользнуло с вешалки на пол. Потом под рукой оказался рукав пальто, вероятно, того самого (цвета кофе с молоком), в котором капитан разгуливал в солнечные зимние дни.
Пистолет мягко опустился на дно кармана. Разумеется, пуля в теле хозяина окажется другого калибра, но дело не в этом, важно заронить подозрение — разрешения на оружие у капитана наверняка не найдется. Прощай, маленький Jetfire, двенадцать на девять сантиметров. Марокканец сказал, что у него нет предохранителя потому, что он сделан до шестьдесят восьмого года. Выходит, он старше моей покойной матери.
Позвонить в полицию с автобусной станции мне не удалось, трубка была оторвана, и, судя по всему, довольно давно. Звонить с почты было опасно: тамошняя тетка (ведьма и запойная пьяница) знает меня в лицо. Пришлось забраться в кабинет администратора (это оказалось не так просто) и позвонить в участок, приложив ко рту конец бархатной шторы.
На мой звонок карабинеры не обратили никакого внимания. Надо было звонить еще раз, но мне пришлось ждать, пока полиция не отпустит вдову и тренера, убедившись в их невиновности. Потом пришлось ждать, пока комиссар не вернется с каких-то салернских курсов. А потом дело сунули на полку, так что мой звонок пришелся им не по нутру, они прямо так и сказали: сколько можно морочить полиции голову?
К тому времени мне стало ясно, что Ли Сопру полиция не тронет, даже если у него в комнате окажется артиллерийский арсенал. Теперь оставалось только построить западню (скажем, насыпать в яму горячих углей и прикрыть ветками по примеру македонского царя).
Еще в интернате способность убивать показала мне меня, очертив контур, прежде размытый. Мне казалось, что я умею только терпеть и беситься, читать и гулять в одиночестве и еще презирать, разумеется. Забавно узнать о себе какие-то вещи, которые определяют тебя как разумное существо, способное менять ход событий. Да, вот именно, определяют. Человеку нашего времени трудно определиться, он так тесно существует в стае (или в рое?), что его ограничительные винты разболтаны, пределы размыты и он легко переливается в другого, такого же смутного и недостоверного.
Одно дело, когда человек себя считает кем-то: пророком, заступником слабых, орудием в руках Бога или, например, сверхчеловеком, и совсем другое дело, когда человек никем себя считать не хочет. Условий нет. Определенности разрушены. Получается, что человек и сам никакой, и мир вокруг него никакой. Нет ничего, за что бы он был готов умереть. Поэтому ему так просто убивать самому.
Петра
Первая суббота мая была самым подходящим днем для убийства. Шторм утих еще к полудню, зато через час пошел град, и все, что могло лечь, покорно легло. Остались стоять только фонари да крепкие жесткие кусты агавы на обочинах. В такие дни набережная пустеет мгновенно, а волны ломятся через каменный мол, будто ошалевшие овцы через забор.
В отеле в штормовую погоду всё наоборот — постояльцы оживляются, собираются в столовой, шумят, заказывают вино со специями. Мне кажется, старики чувствуют родство с плохой погодой, так же как мы чувствуем близость солнца и горячего песка — как часть своего тела. Они сами в каком-то смысле ливень и град. Все их пережидают, никто их не зовет, от них только сырость, болезни и убыток.
Я знала, что Ли Сопра непременно пойдет на море, чем хуже погода, тем больше ему удовольствия. Закончив процедуры, я взяла ветровку с капюшоном, незаметно спустилась по парковой лестнице и пошла в сторону каменоломни. Глина была такой скользкой, что ноги разъезжались, я села на скамейку в конце парка и натянула на туфли длинные больничные бахилы из голубого пластика. У меня всегда с собой парочка в кармане халата — для работы на третьем этаже. Там у нас стерильность и особый уход.
К тому времени, как я увидела Ли Сопру на краю обрыва, град сменился теплым дождем, а еще через минуту все кончилось, на край неба выкатилось горячее солнце и стало душно. В каменоломнях раньше не было воды, говорят, что в девяностых здесь хотели строить завод, подвели узкоколейку и вырыли канал, но тут вмешались зеленые, район объявили национальным парком, завод разобрали, а лагуна осталась.
На подходе к обрыву нужно было перепрыгнуть через ручей, и я остановилась, вода в ручье неслась быстро, несмотря на грязь и мелкий плавник, который попал туда из моря. Я хочу тебя убить, капитан, думала я, разглядывая его фигуру на фоне просветлевшего неба, для этого у меня в кармане плаща лежит чулок, набитый гравием. У нас в деревне его называют mazzafrusto. Я прошла вниз по ручью, нашла узкое место, разбежалась и перепрыгнула. Потом я сняла бахилы и сунула их в карман. Поднимаясь по склону, я думала о том, что чувствовал мой брат, когда лежал на рыбном рынке с разбитой головой, с порванным горлом, под мертвой тяжестью соли, не в силах даже пальцем пошевелить. Лагерь ужаса пуст.
Бри любил книги про Арктику, особенно отчеты экспедиций, одинаково безнадежные и печальные. Я тоже пыталась их читать, но помню только один эпизод: на одном из островов обнаружили скелет офицера, а при нем блокнот с дневником, где все предложения были написаны задом наперед. На одной странице записи были сделаны по кругу, а внутри круга была вписана фраза «Лагерь Ужаса пуст». Только теперь понимаю, что это значило.
Я не без труда взобралась на туфовую скалу, где стоял Ли Сопра, и встала у него за спиной. Солнце выбралось из облаков и теперь просвечивало воду в лагуне до самого дна, гранитная плита, на которой мы стояли, поблескивала слоистой слюдой. Капитан расстегнул куртку и жмурился, подставляя лицо теплу. Мне почудилось, что тяжелый чулок шевелится в моем кармане, будто змея за пазухой у фокусника. Нет, я не смогу.
— Мой брат требовал у вас деньги за молчание? — спросила я, тронув капитана за плечо.
— Надо же, кто пришел, хорошенькая медсестра из хамама. — Он повернулся и приветливо на меня взглянул. — У тебя есть брат?
— Больше нет. Вы его убили и бросили на рыбном рынке.
— Я убил твоего брата? И зачем мне это делать?
Солнце светило капитану в лицо, и стало видно, что щеки у него покрыты светлым жестким пухом, будто кокосовый орех.
— Он забрал вашу добычу. Он видел вас на месте преступления. Вы могли бы признать свое поражение, но предпочли убить еще раз.
— Еще раз? А кого же я убил первым? — Он едва заметно улыбнулся. Его руки свободно висели вдоль тела, в левой руке он держал купальные шорты в пластиковом пакете. Почему он так спокоен?
— Первым вы убили хозяина отеля. А причиной этого была синяя сицилийская марка без почтового штемпеля.
Ли Сопра задумчиво смотрел на меня, ковыряя землю носком ботинка. Его красная куртка была расстегнута, и я видела выпуклую просторную грудь под свитером. Господи, да мне с ним в жизни не справиться.
— У вас нет алиби на девятое февраля. Вы были в платье миссис Хилл, на нем осталось пятно от смолы пинии. Вы искали сведения о марке на форуме филателистов. А потом вы упустили марку и стали охотиться за братом.
Капитан повернулся ко мне спиной и стал смотреть на море. Град давно кончился, берег застелила серая, едва просвеченная солнцем мгла, чайки вернулись и сидели на камнях цвета нефти, выступающих из воды.
— Мне нужно ваше признание. Я давно рассказала обо всем комиссару полиции, но ждать, пока они разберутся, я не могу.
— И что же сказал комиссар? — Он все еще смотрел на море, в его голосе не было ни страха, ни удивления.
Его тело будет лететь вниз несколько десятков метров, пока не ударится о кипящую воду прибоя, думала я. Он будет уже мертв и не услышит всплеска, не услышит голосов взметнувшихся птиц. Но чулок с гравием мне не поможет, капитан гораздо крепче, чем кажется издали. Пока я об этом думала, мои руки достали из кармана смятую бахилу и осторожно расправили. Осталось надеть ее на маленькую голову, похожую на кокосовый орех, и быстро затянуть резинку со стороны затылка.