— Петра, пойди займись новым постояльцем, уболтай его на несколько процедур, иначе нам нечего будет делать вечером. Все сидят по своим комнатам, даже термальную грязь отменили! Скажи, что по случаю приезда он получит все за половину цены. Пусть старики увидят, что жизнь продолжается.
— Пулия, ты его вообще видела? Он в коляске сидит.
— Тем более, — кивнула моя начальница. — Ему непременно нужен массаж. Сначала хорошая ванна с травами, а потом массаж с горячими камнями. И не меньше часа термальной грязи!
Она резко повернулась и исчезла в глубине коридора, а я взяла список процедур и пошла искать синьора Полони, еще не подозревающего, что две лучшие сестры отеля «Бриатико» и прелестная китаянка нынче вечером будут ублажать его одного.
За половину цены.
Всю ночь шел дождь, и утром море показалось мне тяжелым, как ртуть. Из окна процедурной был виден один из портовых закоулков: двое стариков в брезентовых куртках расхаживали там вокруг лодки, затягивая какие-то шнуры, мне почудилось, я различаю их лица.
О чем только я думала, когда шла за капитаном, сжимая в кармане чулок, набитый гравием? Меня могли запросто заметить из этого окна. Дикий пляж отсюда не виден, его загораживает ребро поросшей барбарисом скалы, зато отлично видна ведущая в каменоломни дорога.
Какой же дурой я кажусь себе теперь, великая сыщица. Я не знала, что капитан живет под чужим именем, я не знала, что ему приходилось хромать и подкрашивать лицо, я не знала, что он вырос в доме Стефании и ходил по парковым аллеям задолго до того, как я появилась на свет.
Еще я не знала, что убить не смогу. Никого, никогда. Там, на обрыве, мне было страшно не оттого, что, начни я с ним бороться, могу сама полететь в воду с разорванным горлом. Мне было страшно оттого, что в тот момент я стала на него похожа. Я ничем не отличалась от того капитана, который волок окровавленного человека по плитам рыбного рынка, прихватив его петлей за шею, а потом положил в соль еще живого.
— Как же я не узнал молодого Диакопи? — сокрушался повар, когда вечером мы собрались на кухне обсудить происшествие. — А мы-то развесили уши, слушая про его ледовые экспедиции. Что ж, старухин сынок с самого начала никуда не годился. Повеса, греческая шипучая кровь. Его отец тоже недолго пробыл в поместье, этот, как его, господин из Афин.
— О мертвых не говорят в таком тоне, — заметила Пулия, но я видела, что ей не по себе. Разве не она набрасывалась на всех, кто сомневался в арктических подвигах капитана?
Я подошла к повару, склонившемуся над бурлящим овощным рагу, и налила себе кофе из его кофейника, который всегда стоял на малом огне.
— Сегодня за обедом будет на пять человек меньше, — сказал повар, не оборачиваясь, — поэтому я решил придержать баранину на воскресенье и подать только овощи, а в рагу положу остатки вчерашней свинины. Но если ты хочешь чего-нибудь повкуснее, заходи после ужина, для тебя отыщутся бисквиты с черносливом.
Как он может говорить о еде, думала я, глядя на широкую мускулистую спину, перехваченную завязками клеенчатого передника. Как они вообще могут есть, когда в отеле творится черт знает что, Ли Сопру увезли в морг, а в одной из тридцати шести комнат спокойно сидит его убийца.
В начале весны я полюбила приходить в галерею и даже завела там складной полотняный стул, который прячу за стволом драцены. На стволе иногда выступают красные пятна смолянистого сока. Всезнающий Риттер сказал мне, что это кровь слона и дракона, убивших друг друга на аравийском острове. А драцена на греческом означает самка дракона.
Отсюда, из галереи, виден северный склон холма: крыша этрусской беседки сияет в листве, будто граненый камушек. Когда головешки разобрали, на поляне нашли статую мученика из красного дерева, целехонькую, с обожженными белками глаз. Это мне брат рассказал, я туда не ходила, хотя вся окрестная ребятня помогала расчищать пожарище.
Восстанавливать часовню хозяйка не пожелала, более того, она так разгневалась на любимого святого, что велела сослать ослепшую статую в конюшни, где та простояла года три, по колено в опилках и лошадином дерьме. Апостол, полагаю, обиделся не меньше, иначе зачем бы старухе спустя два года падать с лошади?
Она была прекрасной наездницей, в молодости участвовала в скачках и за полгода до своей гибели купила коня по имени Виндзор, выигравшего кубок побережья. Это мне соседка Джири рассказала, она работала в усадьбе еще в те годы, когда там были прежние порядки. После гибели хозяйки опасную статую извлекли из дерьма, очистили и по дешевке продали на аукционе в Дуччо. Ничего удивительного в том, что на поляне, где раньше стояла часовня, убили хозяина отеля. Небесный то был палец или откушенный палец апостола, но что-то же ткнуло его в грудь, да так крепко, что он упал замертво.
Как мне двигаться дальше и стоит ли двигаться вообще?
Из того факта, что Ли Сопра стал жертвой, можно сделать два вывода. Первый: он скрывался здесь по другим причинам и погиб от руки кредитора или, скажем, ревнивого мужа. Второй: его убил сообщник, который, вероятно, до сих пор находится в «Бриатико». Может быть, они не поделили добычу?
С образом действия мне все понятно. Зачем человеку, который ходит купаться на дальний пляж, лишь бы не видеть людей, соглашаться на роль в спектакле для прислуги? Затем, чтобы надеть платье и парик, вот зачем. Уйти из флигеля после первой сцены, добежать по росистой траве до поляны, выстрелить и стремглав примчаться обратно. Вот как это было задумано, да только вышло сикось-накось, и марку он в тот раз не получил.
Для того чтобы убить моего брата, ему и рядиться не пришлось. Хотя Бри ожидал женщину и, наверное, растерялся, когда из эвкалиптовой рощи на дорогу вышел маленький лысый старик. Но что было потом и почему брат не защищался? Почему он дал себя убить? Здесь у меня провал, не могу ни за что уцепиться. Как в дурном сне, когда идешь по полю к соседской мельнице, а она отодвигается с каждым шагом, уплывает от тебя по лиловой траве, вращая сияющими на солнце лопастями, будто гребным винтом. Мне такое снится раз в год, а то и два.
Маркус. Среда
— Люди становятся лучше, когда немного поизносятся, вроде как ружья или сёдла, — важно заметил клошар, кивая в сторону хозяина, проходившего мимо с графином вина. — Этот парень был болваном, каких свет не видывал. Мой младший брат отбил у него девчонку, так он пришел к нему с деньгами, чтобы выкупить ее обратно. Мы считались бедной семьей, а у него были полные карманы горных озер, вот он и пришел пошуршать у брата перед носом.
— Чем пошуршать?
— На бумажках в сто тысяч лир было нарисовано горное озеро. Неужто не помнишь.
— И что же, брат продал девушку?
Маркус налил себе из графина. Вино горчило, рюмки здесь были зеленоватые, с толстым пузырчатым дном, вино казалось в них водой, и он пил его как воду. Дождь лил с самого утра, полотняные маркизы на веранде кафе набухли, будто сети, полные рыбы, а жестяные столики звенели под струями воды, срывавшейся с крыши.
— Побил дурака, а деньги его отобрал. Мы с братом были здоровые и наглые, будто два пьемонтских быка, поверишь ли, на себе волокли телегу с рыбой на холм. Каждое утро, кроме воскресенья, бочонок отборной трески для гостей из поместья. Тамошний повар не пускал меня дальше дверей, зато всегда выносил стаканчик белого, проявлял уважение. А брат все злился, что с заднего двора приходится в «Бриатико» заезжать. Что ж, пришло время, и у него завелись ключи от парадных ворот.
— Вы в прошлый раз про часовню рассказывали. — Глаза у Маркуса слипались, но он решил держаться до последнего. — Про палец апостола.
— Говорю же, палец Стефания во время службы стырила. Не весь, конечно, а самый кончик. Я эту историю от нашего падре услышал, когда подрабатывал в церкви маляром, а тот — от монастырского служки, что приезжал потом за пальцем.
— Это в каком году было?
— В середине девяностых. — Клошар подождал, пока на стол поставят плетеную хлебницу, и продолжил, понизив голос: — Стефания служку к часовне не подпустила. Сказала, что вернуть не может, потому как саркофаг уже запаяли, и посланца назад отправила с обещанием, что все монастырю оставит после своей смерти. И дом, и часовню, и палец.
— Рановато она умирать собралась. Вам же тогда лет по пятьдесят было, не больше.
— Она постарше была. Но суть не в том, она все равно умерла не от старости. Упала с лошади в парке, возле самой конюшни, и разбила голову.
— Моя девушка погибла в девяносто девятом. В том же самом парке, только на другом конце, ближе к обрыву. Ее звали Паола.
— Городская, что ли? — Клошар наморщил лоб. — Такой не знаю.
— Она родилась в Трапани, сицилийка. Кожа у нее была горячая, волосы угольные, а губы так пылали, что казалось, брызни на них водой — и услышишь, как шипит раскаленное железо. — Маркус заметил сомнение во взгляде клошара, но не мог остановиться. — Однажды она сказала, что как только поймет, что разлюбила меня, то сразу уйдет и оставит знак: горсть пепла или уголек. Поэтому, увидев сгоревшую часовню, я принял это за жестокий, варварский знак, оставленный Паолой. И возненавидел ее.
— Знаешь, есть ведь и другие версии. — Клошар пожал плечами. — Я вот с прежним хозяином маслодавильни крепко дружил, так он говорил, что часовню нарочно подожгли, потому что землю хотели купить, а gallinaccia ни в какую не продавала. Припугнуть ее хотели, понимаешь?
— Gallinaccia? Старая курица? Не слишком-то вы Стефанию любили.
— Еще как любил, только любовь после смерти — это все равно что овечьи кости в саркофаге апостола. Часовню поджег тот, кто хотел землю купить, а старуха решила, что получила знак с небес. Может статься, твоя сицилийка вообще ни при чем. Кстати, можешь говорить мне ты.
— Говорю же тебе — я раньше думал, что она подожгла. Я девять лет так думал! А теперь знаю, что она сгорела там потому, что не смогла выбраться. На окнах были решетки, а дверь была заперта на ключ.