— Что ты привязалась к этому Диакопи, — спросил я, с неохотой возвращая открытку, — ему теперь только Господь судья. Он расплатился за свои преступления.
— При чем тут мертвец? — Она стукнула своим маленьким кулачком по моему столу. — Как же вы туго соображаете, комиссар. Это не сына Стефании крестят, а внука! Брат прислал мне эту открытку, чтобы я поняла, с кем он намерен встретиться. С внуком старой хозяйки, вот с кем!
— А чего же он прямо тебе не сказал?
— Другой бы сказал, а Бри должен был меня помучить. Представляю, как ему было весело: дырявые открытки, тайные свидания, чужие секреты, призрачное богатство. Миллион за сицилийскую ошибку! Настоящий «Остров сокровищ», понимаете?
— Миллион? А зачем кому-то наклеивать такую марку на открытку, вместо того чтобы положить ее в банк? Странная прихоть, ты не находишь?
— Ничего странного. Еще со времен Эдгара По известно, что лучший способ спрятать ценную вещь — это поместить ее там, где она должна быть, по всеобщему мнению. Помните рассказ об украденном письме?
— Нет, не помню. И что это дает следствию?
— Хотя бы то, что в отеле есть второй Диакопи, младший, — сказала она тихо. — Он убил своего отца, чтобы отобрать у него добычу. Думаю, он до сих пор здесь. И разумеется, он не тот, за кого себя выдает.
Садовник
Редактуру я начал в свой первый день в «Бриатико» и работал по утрам, поднимаясь вместе с консьержем, в половине седьмого, сидел в библиотеке и мелко исписывал карандашом поля рукописи. Несколько месяцев я так проработал, еще не зная, что сюжет выскользнет у меня из рук после разговора с кудрявой медсестрой. То, что она рассказала тогда, в темной лавандерии, под гудение аварийного генератора за стеной, изменило мои постоянные величины, сделав их переменными. Знание, которое я получил против своей воли, струится в жилах текста, будто донорская чужеродная кровь.
Как много гибнет стратагем в один вечерний час. Эта строчка, многократно прочитанная на пляже, где я три дня ждал возвращения Паолы, запеклась на ссадине коричневой кровавой корочкой. С того дня прошло девять простых, упоительно бессмысленных лет; зеленого льва прокалили, он стал красным львом, его долго парили, и на дне остался один свинцовый сахар.
Девять лет во мне стояла тишина, как на площади после казни. Я спал со всеми женщинами, которые этого хотели, но стоило им заговорить о том, что будет потом, как рубец начинал саднить и сочиться сукровицей. Потом ты сожжешь часовню, думал я, или еще что-нибудь разрушишь, а может, начнешь войну между севером и югом. Я оставался один и принимался заживлять свою корку заново.
Женщины — привратницы хаоса, им доверяешь по умолчанию, если они плохо держат дверь, то темнота проникает повсюду. Маленькая Петра открыла не дверь, а крепостные ворота, хаос ворвался в мою книгу, будто башибузуки и янычары в византийскую столицу. Ясное дело, закончить ее мне уже не удастся. Текст стал ремеслом, в нем есть рассуждения, аллюзии и летучая субстанция памяти, все как положено. Пропал только железный привкус живой воды.
Петра
Во вторник я провела утро на кухне за глажкой полотенец, на втором этаже сломался рубильник, и пришлось спуститься к повару с тележкой и утюгом. Повар жарил пименте с солью для ланча и метался между двумя огромными шипящими сковородами. Его помощники стучали ножами по деревянной столешнице, чесночные дольки лежали вроссыпь, будто лиловатый жемчуг. Я брызгала на полотенца лимонной водой и думала о молчании Садовника. Мы не разговаривали уже шестнадцать дней.
— Слышала уже про нашего фельдшера? — весело крикнул повар.
— Что там натворил практикант?
— Он такой же практикант, как я владелец здешних мест, — засмеялся Секондо. Смех у него похож на шипение пименте в масле. Я выдернула шнур из розетки и подошла к плите, чтобы налить себе кофе.
— Практикант был шпионом! — торжествующе сказал повар.
— Разве Италия с кем-то воюет? — спросила я, чтобы доставить ему удовольствие.
— Война бывает разная! — Секондо посмотрел на меня со значением. — Когда прошел слух, что в «Бриатико» совершится сделка по продаже, важные люди забеспокоились. Здесь ведь когда-то было казино, а значит, можно отстроить его заново. Если бы Аверичи не поймали на горячем, здесь бы и теперь было казино.
— А при чем тут фельдшер?
— Да не фельдшер он никакой! Люди из Салерно заслали его сюда, чтобы выяснил все подробности: кто покупает, зачем, какие деньги собирается платить. Они решили, что отель продается в спешке, за долги, а в таких сделках можно получить целую скалу с домами и оливками за пару миллионов. Но хозяин с капитаном обделали все по-тихому, так что салернским дельцам ничего не перепало.
— Разве земля принадлежит владельцам отеля? Она же вроде взята в аренду.
— Ох, мутное там дело! — воскликнул повар, высыпая пименте в миску с солью. — Нотариус говорит, что такого в провинции еще не было, но подробностей не выдает, молчит, будто казначей каморры!
— А что случилось с практикантом? — Я принялась укладывать выглаженное белье в тележку. — Его разоблачили и пытали в котельной огнем?
— Как же, поймай его сначала. — Секондо засмеялся, протянул мне перчик, с которого текло горячее масло, и мне пришлось открыть рот.
Потом я сложила полотенца, вывезла тележку из кухни, докатила ее до лифта и прислонилась к холодной стене. Больше не хочу ничего слышать. Я устала от новых подробностей. Они сыплются с небес каждый день, заметая мои рассуждения, как внезапный снег заметает следы на дороге. Я никогда не видела настоящего снега (наша январская слякоть не в счет), но думаю, что именно так он и выглядит: белый, внезапный и непоправимый.
Я отвезла тележку в хамам, сгрузила полотенца в шкаф и задвинула щеколду. Голубые клеенчатые занавески раздернуты, все отделения пусты, на всем этаже ни души — мне стоило радоваться, ведь я ненавижу «Бриатико», но почему-то радости не было.
Кто же твой сообщник, Ли Сопра, думала я, спускаясь в лифте с пустой тележкой. Мужчина пятидесяти лет приезжает в богадельню, влезает в шкуру хвастливого хромого старика и проводит так четыре месяца. Разве это не доказывает, что он приехал в «Бриатико» убивать? Нет, не доказывает, сказал бы комиссар. У него могла быть причина выдавать себя за другого. Женщины, долги, каморра, ндрангета, политика, разведка, наркотики или, скажем, безумие.
А кстати, где этот самый комиссар? Всю обслугу уже допросили, а меня не трогают. Похоже, полиция не хочет выслушивать мое мнение. Тем более что Диакопи действительно не был капитаном, и комиссару пришлось бы это признать. Траянские мужчины не терпят женской правоты, когда их прижимают к стенке, они злятся, рычат и кусают тебя за руки. Наверное, мой отец был таким же, а мама часто бывала права, вот у них и не вышло ничего.
Всю первую неделю мая комиссар приезжал в «Бриатико» и угощался на веранде нашим соаве, которое подают в оплетенных бутылках. На самом деле соаве привозит в бочках один крестьянин из массерии в горах, в подвале под столовой его переливают в бутылки и дерут со стариков по двадцать монет за каждую. До меня комиссар добрался только к концу недели, приехал один, вина пить не стал и сразу поднялся на третий этаж с таким видом, как будто всю ночь про меня думал. Я в тот день работала с особыми постояльцами, с теми, кого надо с ложечки кормить, поэтому вышла к комиссару в клеенчатом фартуке, с салфеткой в руке.
— Петра, — сказал он, усевшись на подоконник в конце коридора, — у меня к тебе три прямых вопроса. Они ждут прямых ответов, без этих твоих глупостей.
— Слушаюсь, господин капрал, — сказала я. — Только меня ждет лежачий пациент, он голоден и хочет яблочного пюре.
— Наш разговор будет коротким. После убийства Аверичи в полицию позвонил постоялец, не пожелавший себя назвать, и сделал заявление о том, что у другого постояльца имеется пистолет, на который нет разрешения. Звонили из отеля, это проверено. Тогда на звонок не обратили внимания, но теперь, после гибели Диакопи, я должен во всем разобраться.
— Разбирайтесь. — Я встала перед ним, склонив голову и сложив руки на фартуке.
— Вопрос первый: что это был за пистолет? Вопрос второй: где он теперь?
— А третий вопрос: не я ли это звонила?
— Разумеется, ты, — сказал комиссар, глядя в окно на гуляющих в парке стариков. — А кто же еще! Сначала некто с голосом, похожим на женский, доносит о пистолете и прикидывается постояльцем отеля. Потом Диакопи, который прикидывался капитаном, внезапно падает в море. А теперь ты стоишь тут и прикидываешься дурочкой.
— Я не звонила в полицию. Меня вообще не было в «Бриатико», когда убили хозяина отеля. Я подозревала капитана, это правда, я собрала на него улики, я хотела его ареста. Но капитан сам стал жертвой, и все мои умозаключения рассыпались.
— Тебя здесь и вправду не было? — Комиссар внезапно взял меня за плечо. — Я это проверю. Тогда почему ты перестала появляться в участке? У тебя села батарейка?
— Ничего у меня не село. — Я попробовала освободить плечо, но он держал его крепко. — У меня просто нет подозреваемого. Извините, я пойду.
— Погоди, остался еще третий вопрос. Кой черт понес капитана купаться в таком опасном месте, да еще перед штормом? Может, у него там было свидание? И может, тебе известно с кем?
Тут он замолчал и уставился на меня. Пальцы у него были жесткими, и я вспомнила, как много лет назад меня схватил за плечо кондитер, поймавший нас с братом у себя на заднем дворе. Мы пришли туда втроем, но поймали только меня, а Бри и его дружок удрали, распихав по карманам горячее печенье. Кондитер нажаловался, мама заперла меня в кладовке, а брат кормил меня раскрошившимися бисквитами, просовывая их под дверь по одному.
Прошло несколько минут, а комиссар все молчал.
Я подумала, что сейчас он положит руку на свою кобуру и скажет: «Ну, довольно ходить вокруг да около. Тебя, милая, видели в тот день на обрыве, в двадцати метрах от места гибели Диакопи. И после этого ты заперлась в прачечной и напилась в стельку. У нас есть показания пианиста, который прикидывается англичанином. И старшей сестры, которая прикидывается твоей подругой. Собирай вещи, и поедем в тюрьму».