Два летних месяца, которые няня пробыла у них в доме, показались ему адом, в то лето он перешел в четвертый класс, прочел Данте в кратком изложении и определил тетку в девятый ров восьмого круга. Между прочим, автор «Ада» тоже ненавидел свое настоящее имя — Дуранте! — и быстро от него избавился.
Пробираясь через оливковые посадки, Маркус зацепился за проволоку, забыв про зеленую сетку, расстеленную вокруг корней для сбора паданцев. Оливы всегда напоминали ему нескончаемый строй коренастых мертвых воинов, особенно в лунные ночи, когда они отбрасывают узловатую тень.
А где-то не здесь бег оленьих стад,
Милю за милей, над золотом мхов,
Несущихся, так тихо и стремглав.
Дилан? Оден? Раньше он устыдился бы своей забывчивости, полез бы в учебники или в Сеть, листать, проверять, но теперь ему было все равно. Знание перестало быть частью ума. Перестало быть добычей. Единственное, что еще имеет ценность, это текнэ — умение. То, что дает возможность по-особому растянуть мехи аккордеона или промять фасцию так, что мышца облегченно вздохнет. Все остальные знания стали бесстыдно доступны, их можно пропускать через себя, словно дым через пароходную трубу, чтобы обеспечить сиюминутное движение. Единственное знание, которое нужно носить в себе, — это осознание того, что ты бессмертен.
…agkyra estin en tei atykhiai.
Якорь в несчастье? Облупленная гипсовая надпись вилась полукругом по фризу часовни, ее первое слово приходилось как раз туда, где марку аккуратно вырезали. Священник с рукавами, засученными по локоть, младенец на руках у женщины в белом платке, несколько нарядных прихожанок. Маркус встал на грязном полу на колени, дежурный за его спиной хмыкнул, сегодня это был другой парень, как родной брат похожий на Джузеппино. Правду говорил клошар, в этой деревне все похожи, потому что женятся на соседских девчонках.
Открывая дверь участка, Маркус улыбался, но, увидев бугристое лицо дежурного, тут же перестал. До чего же они страшные здесь, в благословенном краю, подумал он, подходя к двери неуловимого капо. Дверь была заперта, под ней лежал желтый пакет с почтой, и Маркус понял, что сегодня права ему не вернут. Проходя мимо копилки, он опустил пятерку и купил себе право разглядеть фотографию получше. Деньги были потрачены не зря. В прошлый раз он не заметил важной детали: в правом верхнем углу картинки виднелся вырезанный ножницами квадрат.
Может, открытка была той самой, что Петра получила от брата? Мог бы сразу догадаться, с досадой подумал Маркус, и греческую надпись мог бы заметить! Но как она сюда попала? Отогнув зубчатый уголок, Маркус попробовал разглядеть изнанку: ему хотелось увидеть почерк убитого траянца.
— Слышь, не царапай, — сказал полицейский у него за спиной. — Это трогать не положено. Иди домой. Начальство еще не скоро появится.
Не так много вариантов для пропущенной части, подумал Маркус, не обращая внимания на недовольное пыхтение патрульного. Atykhia — это немилость у судьбы, а tykhe — это просто случай. Крестины православные, несомненно; греческой крови в здешних краях немного, а в семейную часовню вряд ли пустят посторонних. Значит, крестят кого-то из Диакопи.
— Что ты там разглядываешь, иностранец? — спросил знакомый голос у Маркуса за спиной. Сержант пришел с дождя, с его форменной куртки лилось прямо на пол, а голос стал еще более хриплым.
— Сегодня четверг. — Маркус поднялся на ноги. — Тебе не кажется, что пора возвращать мои права? Я честно прождал четыре дня, так что открывай сейф и тащи сюда документы.
— Сейфа у меня нет. — Джузеппино покачал головой и едва заметно подмигнул дежурному. — А капо придет после завтрака, то есть часа в три. Если хочешь, можешь подождать в кладовке, тебе же там вроде нравится. Заодно подбрось растопку в печь, а то у меня кости ноют от сырости.
Сержант направился к себе, маленький дежурный влюбленно смотрел ему вслед.
— Где завтракает твое начальство? — спросил Маркус, не надеясь на ответ, но сержант остановился, покачался с носка на пятку и ответил:
— В «Колонне», наверное. Бывший тоже туда ходил. А ты, говорят, с нашей почтаркой познакомился?
— С какой еще почтаркой?
— Не прикидывайся, что ты ее не заметил. Такая на все побережье одна! Вот получу повышение и посватаюсь к ней. — Сержант облизнулся и ткнул дежурного в бок.
Что бы вы понимали, подумал Маркус, выходя из участка под настоящий ливень, уже заполнивший фонтанную чашу грязной пенящейся водой. Все ваши красотки похожи, как арбузные семечки: мелкие, черные, лоснящиеся от сока. Я знал только одну местную девчонку, которая стоила греха, но она оказалась запретным плодом в самом паршивом варианте из всех возможных.
До сих пор помню, как она держалась со мной: сохраняла расстояние, пыталась найти нужный тон, долго щупала воду ногой, зажмуривалась и входила. Ускользала, навязывалась, спохватывалась и снова ускользала. И что же? Все самое плохое, что может случиться между мужчиной и женщиной, случилось у нас с ней в какие-то несколько весенних недель. Подозрения, ложь, ненависть, месть. Люди годами живут вместе, чтобы накопить такое!
Ну, я, положим, тоже был хорош. Я прикидывался, что избегаю ее, отворачивался, когда сталкивался с ней в коридорах, иногда цедил приветствие сквозь зубы, а потом снова искал этих встреч и нарочно поднимался на второй этаж, где мне совершенно нечего было делать.
Мне нужно было видеть ее глаза — выпуклые, крупные, будто желуди, исчерна-синие, матово блестящие. Стоило мне встретиться с ней взглядом, пусть даже случайно, как я слышал грохот рушащихся балок, шипение горящей краски, свист пламени и чувствовал себя парфянской стрелой, потерявшей движение, дрожащей в воздухе.
Прежний почтмейстер, которого Маркус помнил со времен пиано-бара, был мрачным, сильно пьющим, разжалованным смотрителем порта. Говорили, что он сжигал на заднем дворе письма, которые ему лень было разносить.
Когда он умер, письма стали приходить в аптеку старого Дамиано, тот их попросту складывал в ящик стола, рядом с гирьками и вощеной бумагой для фунтиков. Потом тут служила женщина по имени Агостина, но она совершенно спилась, ходит по кафе и продает бумажные изображения святых. Однажды Маркус ее видел: в траттории, где она цеплялась к Пеникелле. И про снег в апреле это тоже она кричала.
Наконец-то, подумал Маркус, открывая дверь почтового домика, на которой три дня висел замок по случаю начала Великой недели. Голос, сказавший привет, был юным и мелодичным, на стене конторы появилась просторная карта мира, на стойке стоял допотопный компьютер, над ним висело расписание местных автобусов.
— Привет, синьорина, отличная погода. Мне нужен принтер, — быстро сказал Маркус, наклоняясь к овальному окошку, — и вайфай, чтобы я мог подключиться к сети со своего телефона.
— Вайфая здесь нет, — сказал голос, — но вы можете использовать наш компьютер, это бесплатно. Принтер есть у меня в служебном помещении, правда, впустить вас туда я не могу. Таковы правила.
Раньше у почтовой девчонки пальцы были бы в чернилах, а в конторе пахло бы старым сукном, пылью и сургучом, подумал Маркус, включая компьютер. От почтальонши пахло грушевым мылом, саму ее не было видно за рифленым стеклом, в окошке мелькнули только руки в серебряных кольцах. Маркус вошел в Сеть, быстро набрал адрес, увидел знакомую голубую страницу и перевел дыхание.
Я выбрал пароль для блога, глядя на открытку с собственными крестинами. Подбирая пароль, человек оглядывается вокруг и выбирает слово, например имя собаки или марку сигарет, мне же пришло в голову сделать паролем то, чего не было.
То, чего не было. Мысль о том, что пароль может быть связан с надписью на фризе часовни, пришла к нему еще в полицейском участке и сначала привела его в восторг, а потом показалась бессмыслицей. Тем более что надпись никак не могла поместиться в голубое окошко. Но что, если пароль не вся фраза, а только одно слово? То, которое вырезали вместе с куском картона?
Любовь — якорь в несчастье? Какая любовь? Родительская любовь, разумеется. He storge, agkyra estin en tei atykhiai. Будь у меня часовня, а у часовни фриз, я бы сам на нем такое написал. Значит, storge! То, чего нет на снимке. То, чего нет в реальности флейтиста. То, чего нет у меня самого.
Маркус вдохнул запах грушевого мыла, вписал шесть букв в окошко, нажал на клавишу ввода и увидел знакомую надпись: забыли пароль? Да ладно, подумал он, уставившись на экран. Я был уверен, что сработает!
— Подключились? — послышалось из-за стеклянной стены. — Если вам все еще нужен принтер, то я как раз заправила чернила.
— Пока не нужен, — с досадой ответил Маркус, — печатать нечего.
Он сел на подоконник и стал смотреть поверх на пустую пыльную улицу. Синий фасад мотеля, украшенный двумя кустами гортензии, был самым ярким пятном в длинном ряду беленых домиков. Когда Маркус в первый раз увидел «Бриатико», гортензии его удивили: такое встречаешь только в бретонских деревнях, где лиловые купы укрывают ограду любого сарайчика. Потом он узнал, что конюхом старой хозяйки был бретонец, засадивший свой патио кустами, напоминавшими ему о родных краях. Бретонца убили, а гортензии остались и перекочевали с вершины холма в деревню.
— Живете, наверное, здесь, над конторой? — спросил Маркус, вставая и подходя к компьютеру. — Дайте мне листок бумаги и карандаш, если можно.
— Да, у меня комната в этом здании, — сказала почтарка, протягивая в окошко зеленый бланк и чернильную ручку, и вдруг закашлялась.
Волнуется? Хотелось бы увидеть ее лицо, наверное, красавица, недаром же сержант по ней с ума сходит. Внезапно до него дошло, о чем спрашивал утром ревнивый патрульный: ты, говорят, с почтаркой познакомился? Ну конечно — серебряные кольца. Это же та самая девица в белых кедах, которая улыбнулась ему на пороге траттории.