— Хотите, сегодня вместе перекусим? — спросил он, рисуя на зеленом бланке фриз с орнаментом из меандров.
— Нет, спасибо, — донеслось из-за стены. — Я опасаюсь незнакомцев.
Маркус пожал плечами и снова сел на подоконник. Может, и хорошо, что она отказалась, не хватало мне еще любовных приключений в Траяно. Так, погоди. Любовных приключений. Кто сказал, что на фризе не хватает слова storge? Это просто то, что первым приходит в голову.
У практичных римлян для обозначения любви есть только amor. У греков — philia, дружба; eros, любовь нежная; agape, любовь братская. Нужно пробовать варианты, еще не все потеряно. Он вскочил, подошел к компьютеру и принялся вбивать греческие существительные, одно за другим. Последним он попробовал eros, точно зная, что на фризе часовни его написать не могли.
Садовник
Сегодня двенадцатое мая, суббота. До первого июня, когда я должен выслать рукопись издателю, остается всего ничего. Я приехал в «Бриатико», чтобы довести до ума свою книгу, но вынужден был засунуть ее в ящик стола и взяться за новую, потому что первая оказалась senza senso, пустышкой. Это все равно что выучить в тюрьме новый язык, написать на нем роман, а потом узнать, что язык не существует, а тебя в камере разыграли от скуки.
Тем временем наша богадельня превращается в холодный дом, набитый покойниками. Хозяина отеля убили в феврале, а капитана — десять дней назад. Тотчас же выяснилось, что хозяин не был хозяином, а капитан не был капитаном. Впрочем, не мне их судить, я и сам проходимец.
Пулия рассказала мне, что Аверичи никогда не владел холмом: старая хозяйка отдала его в аренду — пожизненно, но с условием, что останется жить во флигеле и сохранит своих лошадей. Ей отдали тот самый угол в низине, где мы с Зампой устроили себе тайное жилище, земли там болотистые и ни к чему не пригодные — на границе с деревенскими наделами, между морем и миртовыми зарослями.
Гостиничное начальство забеспокоилось, сказала Пулия, ведь после смерти хозяина договор потерял силу, и аренду холма могут не возобновить. Бранка может, разумеется, продать дело, но это целиком зависит от того, что скажет новый наследник. Который до сих пор не объявился.
Что касается смерти капитана, то она никого особо не огорчила, а вот мне его жаль. Что-то в нем было от капитана Матамороса из комедии дель арте, тот величал себя убийцей мавров, хотя ни разу не бывал в настоящем бою.
Однажды в баре, когда я перебирал клавиши, пытаясь подобрать дым над водой, он похлопал меня по плечу и сказал, что без гитарного риффа эта вещь выглядит куцей, и добавил, что ее записывали в пустующем отеле, обложившись матрасами для тепла. Как будто я сам не знал. Потом он сказал, что наутро занесет мне ноты и текст, а потом удалился, мурлыкая: They burned down the gambling house… it died with an awful sound.
На следующее утро капитана нашли в лагуне, выловили и привезли на поляну перед главным входом. После долгих разговоров о случайном падении полиция заявила, что он покончил с собой. Они обыскали комнату покойника, а потом принялись опрашивать персонал. Когда дело дошло до меня, я сказал, что человек, который намерен броситься в море, вряд ли станет хвастаться нотами к «Smoke on the Water». Комиссар полиции обвел меня черносливовым взглядом, безмятежно кивнул, не записав ни слова, и отошел прочь.
Впрочем, у полиции и дела-то нет. Тело есть, а дела нет. Секондо говорил вчера на кухне, что капитана — вернее, того, кто выдавал себя за капитана, — будут хоронить за оградой кладбища. Это значит, полиция уже вынесла заключение о самоубийстве. В итальянской деревне не принято перечить церкви и полиции: священник подзывает тебя пальцем, пока ты жив, а карабинеры решают твою судьбу после смерти.
flautista_libico
В ту ночь, когда Аверичи был застрелен, меня накрыло внезапное спокойствие, упавшее откуда-то сверху, будто дождь на горящий в пустыне терновый куст. Ночь была такой тихой, что слышно было жужжание звезд. Обиженная беретта холодила мне ладонь (еще десять минут назад ее лихорадочно искали в тайнике, придерживали рукой в кармане куртки, но так и не использовали). Трудно было поверить, что всего полчаса назад Аверичи прошел по двору, белея рубашкой, и направился в парк, сверху он казался маленьким и хрупким, хотя на деле довольно крупный старик.
На галерее, куда я хожу по ночам, чтобы покурить траву, не попадаясь никому на глаза (здесь все боятся стеклянной змеи), было темно, во дворе тоже темно, только в самой чаще парка мерцала солнечная лампа. Эта лампа висит под крышей шахматной беседки, которую зачем-то сделали стеклянной, наверное, моя бабка бывала в галерее Умберто Первого и позавидовала тамошнему куполу.
Аверичи шел так уверенно, будто его там ждали, он свернул на кипарисовую аллею и пропал (мне не сразу пришло в голову, что это отличная возможность его убить). Могло бы и вовсе не прийти, если бы минут через десять огонек в глубине парка не погас — ясно, что в беседке выключили свет. Спуститься с галереи было непросто (лестница там винтовая и гудит, будто церковный орган), но мне удалось сделать это за пять минут, еще пять минут ушло на поиски беретты, и еще десять на пробежку по парку — ветки хрустели под ногами, их давно никто не убирает, обслуги в «Бриатико» становится все меньше (даже прачка и та уволилась).
Мне казалось, мои шаги по гравию раздаются на весь парк, но хлопок, который донесся с поляны, оказался громче, хотя на выстрел был не слишком похож. Но это был выстрел, сомневаться не приходится. Когда бритый наголо парень уходил со своей добычей, он выключил лампу в беседке, однако темнота не была сплошной, она как будто проредилась — таким (после частых стирок) стало черное платье моей матери, в котором она ходила искать работу.
Лицо Аверичи было запрокинуто, как будто он засмотрелся в небо или просто дремлет, разбросав ноги в мокасинах. Мне захотелось подойти к нему и щелкнуть по носу, в какой-то момент сомнение царапнуло мне щеку, будто майский жук, но желание пересилило. После этого ярость во мне понизилась на один градус, как в той истории про Ферми, которую рассказывал доктор.
Были времена, когда мы с доктором просиживали в библиотеке до полуночи, играли в шахматы или откупоривали бутылку амароне, за которую он непременно расписывался в винной книге. Доктор здесь единственный человек, который не пьет на дармовщину.
— Знаешь, — сказал он мне однажды, доставая стаканы из своего личного тайника за томами «Британники», — был такой физик Ферми, так вот он поставил в своем доме двойные рамы и решил рассчитать эффект от утепления. Цифры сказали ему, что температура в доме понизится на один градус. Быть такого не может, сказал он и снова принялся вычислять, а в доме на самом деле становилось холоднее, пока он не догадался, что ошибся на одну запятую.
— К чему это вы?
— Почему он мерз, пока не догадался? — Он сделал ход и со стуком смахнул мою пешку. — Потому что делал дело, недостойное гения!
Мне тоже пришлось мерзнуть восемь лет в казенном доме. Мой собственный дом расплывался, выцветал, как переводная картинка на крышке пенала, превращался в придуманное прошлое. Хорошо прощупывались только аллея с желтой акацией, поставлявшей мне стручки для свистков, и часовня, из окна которой мне удалось вытащить кусок зеленого стекла. Витраж после этого выглядел так себе, а через несколько дней Лидио пришел туда со слесарной тележкой и вставил во все окна решетки.
И вот я здесь (не мытьем, так катаньем), брожу по служебным коридорам, где сохранились прежние обои в меандрах, разглядываю выложенного смальтой дракона в парадном зале, превратившемся в столовую, спускаюсь на дикий пляж, где, как и раньше, купаются только трагические одиночки. Да что пляж, иногда я ночую на продавленной тахте в потайном чулане, о котором никто здесь понятия не имеет. В том самом чулане, вероятно, где моя мать умудрилась зачать меня на груде несвежих простыней.
Садовник
Просто удивительно, как быстро плохие новости разрушают привычный ход событий. Гордые сестры поблекли в своих нарядах, похожих на аргентинские флаги, ходят медленнее и шушукаются по углам, фельдшер нагло раскладывает пасьянс в библиотеке, а Бранка не показывается на людях. Не прошло и двух часов с того завтрака, где адвокат объявил о закрытии отеля, а кажется, что здание принялось оседать и крошиться. Желтый ампирный фасад выглядит несвежим, а две подпирающие портик нимфы — напуганными.
Утром дождь начался еще до рассвета, я проснулся от жестяного стука воды по водостоку, подошел к окну и увидел незнакомую машину на паркинге, номера были иностранные: вместо привычного Sa, обозначающего провинцию Салерно, перед цифрами стояли буквы GR. Сначала я подумал, что в нашей богадельне появился старый эллин, но вскоре узнал, что это адвокат нового владельца, афинский пижон по фамилии Хасис, что, если я не ошибаюсь, означает конопля.
Он явился в столовую в семь утра, когда обслуга заканчивала завтрак — к девяти столы накрывают для постояльцев, — молча сел за свободный столик, поставил портфель на пол и поднял руку с растопыренными пальцами, чтобы на него посмотрели. На него посмотрели, и он заговорил.
Земля, на которой стоит отель, находится во владении моего клиента, сказал грек, а он не желает сохранять отель в прежнем виде, так что по окончании летнего сезона служащим будет выплачена компенсация — и до свидания. Мы намерены закрыть заведение.
После этих слов в столовой наступила такая тишина, что слышно было, как дождь барабанит по крыше террасы. Повар и поварята сидели за пустым столом, многозначительно глядя друг на друга, будто на картине Клятва Горациев, не помню чьей. Остальные молчали, опустив глаза.
Я смотрел в окно на струи воды, с шумом выплескивающиеся изо рта горгульи, в которой скрывается желоб водостока. Дождь в «Бриатико» всегда довольно шумный — здание построено так, что вода со всех карнизов падает на террасы, а оттуда по отводам, выдолбленным в плитке, уходит в землю.