— Теперь мне нужен человек, способный вести стенограмму, — сказал адвокат, выдержав паузу. — Наша беседа будет записана, и вам придется поставить свои подписи под текстом, таковы правила. Мне сказали, что у вас есть библиотекарь, который мне поможет, полагаю, он находится в этом зале?
— Это не он, а она, — фыркнул овощной мальчик, тыкая пальцем в сторону библиотекарши, которая сидела на скамейке у окна, накинув плед и подобрав под себя ноги. Вид у нее был простуженный и злой, на кончике носа горело розовое пятно. Вместо ответа она выпростала руку из пледа и показала адвокату маленький диктофон, тот поднял было брови, но согласно кивнул:
— В таком случае вам придется распечатать это, синьорина. Составьте список всех служащих и соберите их подписи до пяти вечера. Я должен приобщить документ к делу и передать копию владельцу земли!
Вот это по-гречески, подумал я, мужик еще не начал говорить, а уже заботится о том, чтобы каждое слово попало в историю. Что касается списка всех служащих, то я сам с интересом его почитаю. За то время, что я провел в этом Крокодилополе, мне не удалось услышать и половины имен, одни только прозвища и насмешливые клички.
— Владелец? — Пронзительный голос кастелянши оторвал меня от раздумий. — У этого отеля только один владелец, и он уже мертв!
— Когда хозяйка подписала контракт с покойным хозяином, — вмешался тосканец, — то сказала во всеуслышание, что делает это для того, чтобы ее сын Лука никогда не переступил порога «Бриатико». Ради этого она съехала жить на комариное болото. А теперь сын этого Луки будет управлять поместьем?
— Мой клиент не принадлежит к роду Диакопи, хотя происхождение в данном случае не имеет значения, — сказал адвокат, постукивая пальцем по столешнице. — Это другой человек, можете мне поверить.
— Здесь наверняка какая-то афера с завещанием! — Лицо кастелянши покрылось розовыми пятнами. — Кто этот другой и где он прятался до сих пор?
Поглядев на нее, я подумал, что женщины в этом возрасте внушают мне страх, в них есть что-то кликушеское и провидческое одновременно. Я считал свою мать простушкой, пока ей не исполнилось пятьдесят — после этого она стала читать мои мысли, угадывать погоду на завтра и предсказывать падение правительств.
— Этого я не уполномочен раскрывать, — усмехнулся адвокат, — а почему имя владельца вас так волнует, господа? Разве не все равно, кто заплатит вам выходное пособие?
— Нет, не все равно, — подал голос один из докторов, и я удивленно обернулся.
Эти небожители вообще не ходят на собрания, для них богадельня только одно из мест на побережье, где они появляются по расписанию. Теперь они сидели все четверо в ряд, как будто их кто-то предупредил.
— Я, например, желаю знать, кому должен сказать спасибо за потерю работы… — Доктор не успел договорить, как сквозняк хлопнул дверью столовой, и стекла в широких рамах задребезжали.
— Этого не может быть, — тихо сказал кто-то от дверей, и все обернулись. В дверях стояла Пулия в халате и папильотках. — Греки не могут так поступить, у гостиницы есть договор на девяносто девять лет.
Она вошла в столовую и встала в проходе, скрестив руки на груди и напомнив мне грубоватую статую, известную под именем голый Бальзак.
— Верно, синьора. — Адвокат покачал головой. — Но поскольку арендатор погиб, а его партнер покончил с собой, то нет показаний к задержке передачи наследства в полное владение законного…
— Законного? У Стефании был только один ребенок, которого выгнали из дома. Откуда взялся этот проходимец?
— Мой клиент пожелал остаться неизвестным, и он имеет на это право. Теперь мы подпишем стенограмму собрания. — Адвокат поднял свой портфель с пола, положил его на колени и принялся медленно расстегивать. — Учтите, господа, ваша подпись должна стоять на документе, если вы хотите получить выходное пособие, которое…
На этом месте я перестал слушать. Монотонный голос грека, изредка прерываемый возмущенным шипением сидящих в столовой, усыпил меня на несколько минут, но тут он снова повысил голос, и я вздрогнул.
— Где же ваша девица? И кто будет готовить мой документ?
Все повернули головы и посмотрели на скамейку возле окна. Теперь там лежал только плед, сложенный вчетверо, рядом с ним диктофон, а библиотекарши не было. Не знаю, в простуде или в обиде было дело, а может, она решила уехать, не дожидаясь увольнения. Она всегда казалась мне немного заносчивой. Высокая шея, узкие заспанные глаза, сумеречная тень вокруг рта. Вирга — это от Виргиния, что значит сама невинность. Может, оно и так. Больше я ее никогда не видел.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Знаешь ли ты, что у моей младшей дочери на затылке хохолок, будто у коршуна?
Сегодня плохо спал и думал о том, как мало осталось. Я ведь никогда не хотел быть карабинером, ты это знаешь, падре. Я думал, что окончу университет, устроюсь работать консультантом в юридическую фирму, увижу свет, буду жить в поездах и самолетах. В детстве мы с дружком делали монгольфьер: гигровата, медицинский спирт, бумага, нитки. Запускали его с вершины холма. Он всегда сгорал раньше, чем достигал мало-мальски приличной высоты. Со мной случилось нечто похожее.
Кто бы мне сказал, что я приеду на лето к родне, внезапно женюсь на дочери лавочника и проведу тридцать лет жизни в деревушке, из которой в мир ведет единственное шоссе между двумя гранитными скалами. Что я стану сержантом, потом получу повышение, буду дежурить по ночам, возвращаться домой рано утром, обливаться из бочки и валиться спать до самых сумерек под звяканье медных кастрюль.
Не знаю, как быть с нашим фондом, у меня была надежда изрядно его пополнить, но затея провалилась, и там по-прежнему двенадцать тысяч, собранные в прошлом году. Муниципальный чиновник, приезжавший из Салерно, обещал похлопотать в министерстве культуры, и я радостно взял его на охоту в холмы и даже поил вином из особой заначки.
Однако стоило сказать ему, что фонд не зарегистрирован и поддерживается только горсткой горожан, как он сморщил рот и замотал головой: такое никто даже рассматривать не станет. Но ведь это общественная инициатива, сказал я, разве она не заслуживает одобрения? Вот если бы собирали на школьный стадион, протянул он, пряча глаза, а тут православная часовня, дело скользкое и вообще не наша епархия.
Приходила траянская сыщица в голубой униформе. Теперь у нее новая идея. L’appetito vien mangiando!
— У него был сообщник, комиссар, они все делали вместе, с самого начала! Они получили свою добычу, но не смогли ее поделить. Осталось только понять, кто из обитателей отеля был с капитаном в сговоре.
— Есть какие-то мысли по этому поводу? — лениво спросил я, выгребая последние крошки из жестянки с табаком.
— Есть. — Подойдя к моему столу, она облокотилась на него и приблизила свое лицо к моему. — Я все время думаю об одном человеке. Очень умном молодом человеке. Может быть, он с самого начала охотился за маркой и просто использовал простодушного Ли Сопру? Знаете, есть такая стратагема: «убей чужим ножом»?
— Молодой человек, значит. А может быть, он просто не захотел с тобой спать? — сказал я, укладывая трубку в кисет. — Может быть, ты от этого на стенку лезешь? Изложи мне все это в письменном виде, я подумаю.
flautista_libico
Там был еще священник, в бабкином доме. Тот вечно шептался с моей матерью, наверное, она ему нравилась, заставляла его снулого пескаря шевелить жабрами. Моя мать была белокожая англичанка с зеленовато-серыми глазами, плавающими, будто горький огурчик в мартини, которым она заливала свои горести, когда мы жили в «Бриатико». Потом мы уехали, и она стала пить кое-что попроще. С самого утра она закрывала ставни, и мы жили в полной темноте, если не считать голубых полосок света в щелях. Приходилось есть и пить на ощупь, зато я до сих пор легко передвигаюсь ночью, темнота мне привычна, так что какой-то толк от этого есть. Мать так ждала бабкиных денег, что не выдержала известия о ее дурацкой смерти и дурацком завещании.
Однажды мне понадобились деньги на школьный праздник (ясно было, что не даст, но попробовать стоило). Пришлось долго стучаться к ней в комнату, а потом войти и в зимнем свете, едва проникавшем сквозь деревянные ставни, увидеть на кровати ее тело, свернувшееся калачиком. В комнате было холодно, но скомканное одеяло валялось на полу. От постели пахло рыбой. Мамино лицо куда-то пропало. Вместо мамы на меня смотрел кто-то другой. Это, наверное, была смерть. У смерти было гадкое, гладкое лицо.
Бедные горькие огурчики. Ладно, она сделала это от усталости, но усталость происходит от беспокойства, беспокойство от недоверия, а недоверие от бедности. Жаль, что мне не хватило ума объяснить ей свою теорию денег, а также связанных с ними вещей (власти и могущества), которые я считаю давно уже потерявшими свое значение и высохшими, как стрекозиные скорлупки.
Деньги — это реквизит в игре, скажем, как костяшки в домино или кегли в боулинге, к условиям игры они не имеют никакого отношения. То есть совсем никакого. Условия этой игры просты и станут понятны любому, кто хоть раз заткнется, зажмурится, ляжет на землю, закроет руками уши и почувствует движение смерти.
Перед отъездом я сниму с блога замок, пусть его прочтут все, кто наткнется на него случайно (в поисках прогноза погоды или меню ресторана в Палетри), пусть побудет свободным, неделю или две, даже школьники знают, что тексты, как морской жемчуг, умирают, если к ним никто не прикасается. Оставляю свой дневник в библиотеке «Бриатико», а на деле бросаю слова на электрический ветер, пусть они мерцают в каждом компьютере провинции, страны, всего заскучавшего света, даже в тех, что продают билеты и показывают расписание поездов. Che palle! Che barba!
Петра
Теперь я знаю, как все было на самом деле.
Но что толку, что я знаю это теперь? Мне доподлинно известно, что капитан заслуживал смерти. Я сплоховала, струсила, и кто-то сделал это за меня. Этот человек ходит где-то рядом, и он мне вовсе не друг, хотя и расплатился за меня с Ли Сопрой. У него были свои причины для того, чтобы столкнуть человека с обрыва, но вначале они были вместе и затеяли все вместе. Значит, этот человек — такой же убийца Бри, как и тот, второй. Мне нужно найти его и посадить в тюрьму. Больше никакой вендетты, это опускает меня в ту же грязь, в которой полощутся эти ассасины.